О том, что образ Ивана связан с самим Достоевским, говорит тот факт, что Иван (это заметил Владимир Лакшин) в одном месте говорит о себе как о бывшем острожнике: «Достоевский настолько привыкает смотреть на Ивана изнутри, что однажды проговаривается чисто „биографически“. В главе „Бунт“, увлеченный горячим, откровенным разговором с Алешей, Иван между прочим замечает: „Я знал одного разбойника в остроге…“. Обычно слова эти скользят мимо сознания, мы захвачены смыслом рассказа. Но, позвольте, когда это Иван успел побывать в остроге? Автор будто забыл, что еще прежде изложил всю предысторию Ивана и там ни словом не обмолвился об этом. Да не был, разумеется, Иван в остроге, а это невзначай обронил увлеченный ходом своей мысли автор „Записок из Мертвого дома“, бывший каторжник Достоевский. Но такая „описка“, такое невольное объединение себя с героем в процессе творчества весьма много говорящая черта». Иными словами, Достоевский все время или только в этот момент олицетворяет себя с Иваном, то есть он прототип Ивана Карамазова».
В романе «Братья Карамазовы» есть весьма примечательный диалог братьев, ученого Ивана и послушника Алеши, о религии, который в дальнейшей литературной истории в некотором роде повторяет рассказ «Один день из жизни Ивана Денисовича», причем собеседники снова — главный герой Иван и баптист Алеша. Только теперь разговор происходит в лагере для заключенных. Логично, Иван ведь собирался пройти через страдания, вот и пострадал, пусть и в новой инкарнации.
И еще интересный момент, Иван у Достоевского разговаривает с чертом, в чем отчасти видится грядущее явление в Москву Воланда, описанное Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Уместно вспомнить и появившегося до всех этих событий «Фауста», с которым у Ивана так же есть сходство: они оба — люди науки, о чем Фауст свидетельствует так:
Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Иван «очень скоро, чуть не в младенчестве, стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие способности к учению». Тем не менее, как и Фаусту, наука не приносит Ивану истинного удовлетворения, он только впадает в «тоску нестерпимую». «Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу. Не думать разве…» «Не в тоске была странность, а в том, что Иван Федорович не мог определить, в чем эта тоска состояла».
В работе «Достоевский и его христианское миропонимание» Н.О. Лосский видит причину этого чувства в том, что герой не может признать Бога: «Уныние наступает тогда, когда человек, стоящий на ложном пути и испытавший ряд разочарований, утрачивает любовь и к личным, и к неличным ценностям, отсюда следует утрата эмоционального переживания ценностей, утрата всех целей жизни и крайнее опустошение души. Это — смертный грех удаления от Бога, от всех живых существ, от всякого добра. Грех этот сам в себе заключает также и свое наказание — безысходную тоску богооставленности».
Что же касается образа черта, свое исследование этого вопроса провел Р.Л. Бэлнеп. Он считал, что черт заимствован Достоевским из романа «Лихо» Д.В. Аверкиева (1836–1905), приятеля Федора Михайловича, где так описано появление темной силы:
«Иван чувствовал, что нездоров, но из какой-то боязни вполне ясно сказать себе, что болен, отвернувшись от света, старался уснуть. Сон его был тяжел и прерывист; он беспрестанно просыпался, беспокойно метался на постели и опять засыпал на минутку.
Проснувшись в который-то раз, Иван подумал, что больше не заснет. Он хотел встать. Голова была как свинцовая; в руках и ногах какая-то тупая боль. Через силу присел он на постели, упершись спиной в угол комнаты. Он сидел то безо всякой мысли, то в голове у него просыпалось смутное и затуманенное сознание, что ему плохо. Посидит, скажет: „А ведь плохо мне“, и опять бессмысленно уставится глазами в противоположный угол чулана. Вдруг ему показалось, будто там кто-то шевелится. Он — вглядываться. И точно, что-то, словно через силу, выползая из щели угла, неловко закопошилось и стало расти. То было какое-то подобие человека…»[1].
А вот о том же Достоевский: «[Иван] сидел на диване и чувствовал головокружение. Он чувствовал, что болен и бессилен. Стал было засыпать, но в беспокойстве встал и прошелся по комнате, чтобы прогнать сон. Минутами мерещилось ему, что как будто он бредит. Но не болезнь занимала его всего более; усевшись опять, он начал изредка оглядываться кругом, как будто что-то высматривая. Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристально направился в одну точку. <…> Он долго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-таки кося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Его видимо что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило.
Он знал, что нездоров, но ему с отвращением не хотелось быть больным в это время… <…> Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду <…> и приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказался сидящим некто…».
То есть оба автора описывают болезненное состояние, в котором Иван Аверкиева увидел нечто, что вскоре пропало, а Иван Достоевского получил видение, которое никуда не делось.
Прототипом Ракитина был журналист и публицист Григорий Захарович Елисеев (25 января (6 февраля) 1821, село Спасское, Томская губерния — 18 (30) января 1891, Санкт-Петербург), которого Федор Михайлович прекрасно знал по журналу «Современник».
Григорий Захарович родился в семье сельского священника и какое-то время готовился принять сан. Во всяком случае, он окончил духовное училище, затем Тобольскую духовную семинарию, после Московскую духовную академию, по окончании которой стал бакалавром, а позже профессором Казанской духовной академии. Впрочем, тут как раз и выяснилось, что никакой постриг он не примет, а лучше приложит полученные знания на благо истории и литературы. Так и вышло. Начал с того, что опубликовал несколько работ по истории распространения христианства в Казанском крае. Потом познакомился с работами Герцена и Белинского, под воздействием которых покинул духовную академию и стал искать применения себе в светской службе.
Занимал пост окружного начальника, был советником губернского правления в городе Тобольске. Но затем в 1858 г. оставил службу и переехал в Санкт-Петербург, где сразу же влился в литературную среду. Занимался журналистской и публицистикой. После успешного дебюта в журнале «Современник» статьей «О Сибири» (1858, № 12) сблизился с Н.Г. Чернышевским, и тот пригласил его занять место одного из редакторов.
Григорий Захарович был постоянным сотрудником и членом редакции сатирического журнала «Искра» (1859–1863). Редактировал газеты «Век» (1862) и «Очерки» (1863). Позже, уже при Некрасове, сделался одним из редакторов (1868–1881) «Отечественных записок», возглавлял в журнале отдел публицистики.
Завещал свое немалое состояние — свыше 50 000 рублей — Литературному фонду.
[1] Огонек. 1880. Вып. № 5.