Глава 1
Я прохожу мимо соседнего зала, кажется, там преподают актёрское мастерство, но мне оно не надо. В мою светлую головушку взбрела занимательнейшая мысль — пойти на курсы ораторского мастерства. Все мои «Я», аплодируя стоя, низко кланяются и говорят: «Спасибо тебе, детство, за травмы, спасибо!».
Дело в том, что я навсегда запомнила своё первое детское выступление на публике, точнее отсутствие оного. Мне исполнилось 3 годика, эх, прекрасный возраст, пора первой влюблённости...мой одногруппник в детском саду Семён или просто Сёмка, мы с ним по-детски целуемся за беседкой…а дальше дружно идём в актовый зал, там у нас «Весенний праздник», звучит пение птиц, я выхожу на середину, открываю рот, чтобы начать читать стихотворение «Снег теперь уже не тот» и вижу, как этот...ну гад же...Сёмка обнимает Ирку...ту, которая ходит с короткими волосами, как у мальчика, и называет из зависти меня лохматой ведьмой, потому что мне мама всегда из моей копны светлых волос заплетает красотищу. Я пытаюсь вымолвить хоть слово, но напрочь забываю...стих Самуила Маршака, бледнея и краснея. Зал злорадных детишек заливается оглушающим хохотом, мне кажется, что громче всех смеётся Семён, крепче прижимая к себе Иру. Я убегаю из актового зала в слезах и начинаю истерично икать. Мамины уговоры и попытки воспитателей меня успокоить ещё больше меня распаляют, и я реву сильнее, и истеричнее икаю, после чего заявляю маме и держу своё слово, что никогда не буду петь, читать стихи, как бы она меня не просила, вот при всей своей к ней любви не буду и всё тут. В детском саду было терпимо, меня не трогали и не травмировали, зато я с присущей мне детской философией рисовала жёлтые круги, синие квадраты, серьёзных угловатых, разноцветных дядь и тёть не хуже Казимира Малевича и постоянно что-то сочиняла, писала, пыталась улучшить и изменить, возможно, поэтому и стала директором по развитию.
Ах, да, я вам не сказала! Меня зовут Илона Белозёрова. Мне 34 года. Я занимаю пост директора по развитию в одном научном журнале. Мои часики тикают, годы идут да так быстро, будто я марафон бегу на шпильках, аж вся запыхалась и ноги стёрла, а в спину продолжают дышать молодые, но им...всё равно до меня далеко. Я своё не упущу и не отдам, зубами, когтями и шпильками вцеплюсь, поэтому и продолжаю с большим энтузиазмом активно искать, нет, не возлюбленного, а себя, своё место под солнцем и призвание в этой жизни, потому что не хочу только и делать, что развивать, развивать журнал и жить от зарплаты до зарплаты, скрещивая пальцы, чтобы научное издание, кое пока ценит мои труды, мозги и амбиции, не закрыли, ибо многих уже поглотили глянцы покрупнее да порасторопнее, да и кризисы разные нынче, того гляди, и зацепят.
Эххх… Пока предавалась воспоминаниям, разволновалась, хорошо, что у меня новая водостойкая тушь, и двери в моём кабинете, затемнённые, не видно, как я пустила слезу...ладно...расплакалась, посыпалась, расклеилась. Я — девочка — мне можно и побыть слабой. А ещё я хочу на ручки, и чтобы кормили мороженым с ложечки как маленькую. А вообще надо бы внести в расписание поход к психологу, хотя, когда мне?! У меня, итак, столько дел, столько дел. И часики тикают, и снег уже не тот, прямо как в том стихотворении, что я забыла на «Весеннем празднике» в 3 года, но при этом почему-то помню его сегодня, будучи взрослой тёткой:
Снег теперь уже не тот –
Потемнел он в поле,
На озёрах треснул лёд,
Будто раскололи.
Облака бегут быстрей,
Небо стало выше,
Зачирикал воробей
Веселей на крыше.
Всё чернее с каждым днём
Стёжки и дорожки…
Вот вроде детский...стишок...а мораль-то взрослая. Треснул лёд — так это про наши разбитые сердца, что раскололись то ли от неразделённой любви, то ли от предательства, да много от чего. И вот плывут эти льдинки по течению судьбы, прибиваются друг к другу и отталкиваются, пока не соединятся со своей отколотой льдинкой в одно целое. Всё чернее с каждым днём — дорога жизни и правда стала уже, а свет впереди будто брезжит всё дальше и дальше, а нас на дороге всё больше и больше, и мы расталкиваем друг друга локтями, пыхтим, раздуваем ноздри, лишь бы самим не сойти с дистанции и добежать до едва уловимого лучика счастья. Только думается мне, может, наивно, конечно, что вместе, я даже не говорю про вдвоём, это было бы слишком слезливо с моей стороны, вместе добежать, дойти, доплыть до света, там, где стёжки и дорожки счастливее, веселее, быстрее и проще. Как говорится: «Один в поле не воин».
Что-то я увлеклась, так, с чего мы начали? Ах да, я пошла на курсы ораторского мастерства, потому что до сих мне трудно выступать перед публикой, а по работе это приходится делать часто. Мало того, что я забываю подготовленную речь, так и истерично икаю...да, да, да...по-прежнему. А реклама курсов гарантировала, что я уже после первого занятия начну ораторствовать, что не остановить, вот и повелась. Но увиденное в зале актёрского мастерства меня остановило, заворожило и…
Им по незнанью эта боль смешна.
Но что за блеск я вижу на балконе?
Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!
Стань у окна, убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты ее затмила белизною.
Я всмотрелась в лицо Ромео. О, Боги, вот это мужчина. Удостоила Джульетту оценивающим взглядом...юная красотка...ничего не скажешь, у меня язык не повернётся гадость сказать, хотя хотелось. А когда «актриса» заговорила, я вовсе почувствовала себя...дамой не первой свежести, у меня никогда не получалось столь трепетно, сладостно и музыкально говорить. Мой голос — та ещё труба, горн, который в лагерях обычно детей будит, что они со страху подскакивают на кроватях. Правда, я умею говорить весьма и очень сексуально, особенно, когда спокойна или обнажена...в постели можно соблазнительно открывать рот по-разному, например, беседуя о погоде.
Кто-то подталкивает меня в темноту зала, и я оказываюсь у самой сцены, где репетируют «Ромео и Джульетта».
— Альберт Лаврентьевич, служитель Мельпомены и режиссёр, к вашим услугам, дорогая.
— Оооо, — я пребываю в шоке, мой словарный запас явно иссяк и состоит сплошь из междометий.
— Представьтесь пожалуйста. Смелее, я вас не съем, обещаю, только понадкусываю. — режиссёр ловко берёт меня под локоть и усаживает в первом ряду партера.
— Илона Белозёрова, блондинка на шпильках, не умею выступать на публике, забываю слова и икаю. — я выдаю это ровным голосом, настолько уверенно и спокойно, что обалдеваю от себя и оглядываюсь по сторонам с немым вопросом: «Это сейчас я сказала? Точно?».
Альберт Лаврентьевич логично смотрит на мои ноги в лакированных лодочках-хамелеонах, отливающих разными умопомрачительными блестящими цветами, и инстинктивно сглатывает. Ножки у меня, что надо, не худые, в теле, но длинные, и красивые...правда красивые...поэтому я и подчеркиваю их. Я могу выйти не накрашенная, с кульком на голове, но никогда не покажусь на людях без каблуков! У меня и тапочки домашние на каблучке. Режиссёр преклонного возраста приводит своё дыхание в равновесие, ослабляет бабочку на шее, ещё раз смотрит на мои...туфли...и наконец-то поднимает на меня глаза. Ох уж эти мужики, одно у них на уме, но лично я не против, пусть созидает прекрасное, за просмотр денег не беру. Да и мы, собственно, женщины не проходим мимо искусно слаженных мужских тел, и я не о кубиках пресса, а про груду подтянутой плоти, широких, крепких плеч, явно выраженных сильных ладоней, таких, что точно пушинку тебя на плечо закинет и унесёт в пещеру...чтобы ты мамонта разделывала.
— А у вас хорошая дикция, Илоночка. — режиссёр говорит это с переполненным ртом слюной, чуть не выплёвывая на меня, и шепелявит. А я про себя кривлюсь, но виду не подаю, и разочарованно думаю: «Моя-то дикция хорошая, а вот над твоей надо бы поработать. И чему ты только можешь кого-то научить, милый старичок со зловонным запахом изо рта?».
— Хотите леденцы мятные?
— Эммм, голубушка, зачем? — мой вопрос явно ставит Альберта Лаврентьевича в тупик, и я не удерживаюсь, прыскаю со смеха.
— Очень освежает дыхание, милейший.
— Ну знаете, Илона Белозёрова! Это, это...невежественно с вашей стороны говорить подобное почтенному человеку.
— Невежественно брать с людей деньги, чтобы потом им демонстрировать неправильную работу органов пищеварения, вам бы галитоз подлечить, и заявлять о собственной почтенности, плохо артикулируя при этом, и к логопеду заодно. — я намеренно глажу свои ножки, поднимаюсь и, гордо выпрямив спину, выхожу вон из зала служителей Мельпомены в поисках нужного мне мастера ораторского искусства.
Влад — тот самый мастер — оказывается куда приятнее старикашки, и, не потому что значительно моложе «именитого» режиссёра или из-за приятного запаха изо рта. От него реально веет уверенностью в себе, во мне, во всех, кто пришёл на пробное занятие. С ним я успокаиваюсь постепенно, незаметно и начинаю что-то декламировать со сцены...перед довольно широкой публикой. Я икаю, но надо мной никто не смеётся, не тыкает пальцем, как мои школьные одноклассники. И моё дыхание выравнивается, икота стихает. На меня смотрят такие же взволнованные, сомневающиеся и ранимые люди, и оттого по телу разливается приятное тепло осознания, что я не одна со своей проблемой, со своей детской травмой, нас таких много, и вместе мы многое сможем, вместе мы выйдем к свету, чёткой дикции и бесстрашию выступать на публике.
Короче, понравились мне эти курсы, и теперь во вторник и пятницу я несусь галопом по Московским пробкам на своих шпильках, чтобы к 19:00 успеть к своей группе начинающих ораторов и Владу, не буду лукавить, что этот смуглый красавчик с длинными чёрными волосами и тёмно-тёмно-карими глазами...и белоснежной, обезоруживающей улыбкой...не пленил моё девичье, разбитое сердце. Но Влад нравится не только мне, поэтому я не позволяю своим мыслям непристойно вольничать, а глазам часто смотреть в его сторону — больше никаких соперниц, никаких совместных забегов, мне истории с Ваааааликом хватило, что хоть в монастырь иди. Но монастырь подождёт, я пока не готова скрыть прелести своего немолодого, но привлекательного тела от мужского внимания и женской зависти под монашеским одеянием, не для того меня мама такую красоту рожала попой вперёд и «ростила» потом одна, да ещё и сестрой моей Виолкой, ох и чертовка, я вам скажу. Но про Виолу как-нибудь в другой раз! Как ни странно, отсутствие внимания с моей стороны задевает Влада, ну ничего с детсадовской скамьи у мальчишек в голове не меняется, только формы и размеры, и он начинает за мной ухаживать. Я стоически держусь, дипломатично благодарю его за комплименты, конфеты и цветы, но игнорирую и никак не отвечаю на симпатию...притягательного мастера ораторских искусств. Но, когда мне на работу курьер привозит огромную корзину с гладиолусами, я больше себя не сдерживаю и взрываюсь от эмоций радостными криками, и на бегу обнимаю своего шефа.
— Аркадьевич, Аркадьевич! Ты посмотри! Какая красота! И всё мне! Ааааа! Жизнь прекрасна и удивительна.
Шеф насупливается и нарочито отодвигает меня от себя.
— Илона Юрьевна, — оооо, «Юрьевна», предчувствую воспитательную беседу.
— Костичек, давай жить дружно и не ссориться.
— Илона, — шеф багровеет, смена эмоций на лице...новых, незнакомых мне эмоций, я опускаю корзину с цветами на стол и пячусь назад, — давай...давайте без давай. Хватит со мной фамильярничать, я — не твой очередной дружок, а начальник.
— Очередной? У меня их что очередь была? Что-то я не вижу толпы дружков у входа в офис, и даже талончики никто не берёт, чтобы за мной поухаживать.
— А ты только это услышала? Ты меня вообще хоть иногда слышишь? Или у тебя сердце и мозги местами перепутаны?
— Константин Аркадьевич?! — я возмущенно топаю шпилькой.
— Я — Константин Аркадьевич 45 лет уже.
— Иии? — не понимаю, к чему клонит шеф.
— И ничего, ты ничего не видишь...не там ищешь… И мне не нравится последний отчет по продажам журнала.
— А я-то здесь при чём?
— Белозёрова, ты издеваешься надо мной? Ты — директор по развитию, только из-за твоей работы мы отстаём в развитии в последнее время.
— Аркадьевич, мне уволиться сразу, раз я такая неэффективная?
— Умерь пыл, я не то имел ввиду. Ты...рассеянная какая-то, в облаках витаешь со своими курсами, вместо того, чтобы думать тем, что тебе дала матушка-природа.
— Ногами? — я ржу в голос, что аж слёзы брызгают из глаз.
— И за что мне такое наказание, — шеф театрально закатывает глаза и возводит руки к небу или к потолку кабинет, — ты можешь быть серьёзной?
— Давай серьёзно поговорим. Наш...кгхмм...твой журнал наладом дышит, ему нужно свежее дыхание, глоток молодости, бодрости, ярких красок, сочных новостей, а от нас веет нафталином. О чём пишут твои мальчики и девочки...бабушки и дедушки?
— Илона, я сейчас выругаюсь!
— Да как ты их не назови, они пишут скучно, заученно. Я бы наш журнал читать не стала, в нём нет главного — жизни. Можно рассказывать о развитии космоса, робототехнике, научных прорывах, исследованиях в кинетике, но другими словами, не знаю, элементы психологии добавить, вирусные картинки, чтобы зацепить читателя, увлечь. Это как...химия между мужчиной и женщиной. Я видела столько пар, где он или она, кажутся внешне вполне заурядными, невзрачными и неприглядными, но что-то их удерживало вместе.
— Любовь?
— Константин Аркадьевич, не смеши мои коленки, любовь, конечно, прекрасное чувство, но без страсти, без огонька, без взаимного притяжения двое долго не протянут. Так и с нашим журналом — нет притяженья со зрителем, тьфу с читателем. И, либо надо целиком менять формат, либо, как я говорю, провести анализ и модернизацию.
— Ты предлагаешь нам выпускать журнал для женщин о гламуре и шмотках?
— Боже упаси, шеф. Этого пруд пруди на рынке глянца. Нет, мы можем продолжить писать о науке, но...с придыханием, увлекая читателя в таинственный мир непознанного. — я притягиваю к себе Константина Аркадьевича за галстук и губами приближаюсь к его, он тяжело дышит, мы смотрим друг другу в глаза, и...чёрт...в отражении своего взгляда я вижу симпатию, смущение и...ненависть шефа. Он резко отталкивает от меня и сухо кричит, убегая куда-то.
— Я вас понял, Илона Юрьевна, мы подумаем.
Я стою в недоумении и смотрю в спину шефу. Может, у него этот...кризис среднего возраста, или женщины давно не было? Впрочем...мой взгляд приковывает корзина с изумительными гладиолусами и записка от Влада: «Восхитительная Илона, приглашаю Вас на индивидуальное занятие по ораторскому искусству сегодня в 19:00. В случае согласия или отказа, который не принимается, прошу позвонить мне по номеру...». Коленки подгибаются, моё тело окутывает что-то приятное, эфемерное, и я в предвкушении звоню Владу.
Едва я переступаю порог зала ораторского мастерства, как меня окутывает темнота, нет, за окном, конечно, уже стемнело, но обычно в такое время мы занимаемся при ярком освещении. Я иду почти наощупь, жалею, что у меня не такое дивное зрение, как у нашего кота Жоффрея, да-да-да в честь того самого обольстительного героя из «Анжелики», просто мама очень любила истории о ней, вот и подобранного на улице сиама назвала в честь обожаемого героя с притягательным шрамом на лице. Наконец-то я вижу свет и… Посередине сцены за накрытым красной скатертью круглым столом при свечах в золотых канделябрах в смокинге сидит Влад...точно сошёл с экрана. Он медленно, грациозно встаёт, берёт букет алеющих роз, подходит ко мне и опускается на одно колено. По телу у меня бегут мурашки, глаза наполняются слезами радости, я снова чувствую себя героиней мелодрамы и категорически не хочу думать, какой там у нас будет с Владом End. Я просто наслаждаюсь моментом и живу здесь и сейчас. Влад целует мою руку и галантно подводит к столу. Мои глаза разбегаются от обилия маленьких, разных закусок, каких-то диковинных салатов, запечённой утки с яблоком во рту в обрамлении лимонных долек и загорелой порезанной картошечки. Ммммм… У меня текут слюнки, желудок предательски урчит на весь зал, отчего Влад смеётся...и смеётся не по-доброму, потому я неожиданно начинаю икать, хотя думать забыла про ненавистную икоту. Лицо моего гуру-оратора искажается злобной гримасой, и у меня холодеет тело, я чувствую, как от волнения вспотели ладони и икаю, икаю.
— Ну хватит, попей водички или лучше вина, только быстро пей и мелкими глотками, говорят, помогает справиться с икотой.
— П...п..почему у тебя резко изменилось настроение? Что-то не так?
— Ну что ты, милая, тебе показалось.
Нет, мне не показалось, я прямо пятой точкой почувствовала, что тучи сгущаются. И это «милая», когда так обращаются, то будто издеваются, мне как-то «малышка», «детка», «киса» куда больше нравятся, хотя и от них не в восторге обычно. И сколько можно нукать? Я что лошадь, меня запрягать?
— Очень романтичная атмосфера. А я совсем несоответственно одета?
— Ну надеюсь, что раздета ты будешь соответственно? — его тёмно-тёмно-тёмно-карие глаза темнеют ещё больше, а белые зубы оскаливаются в улыбке. Я нервно ёрзаю на стуле и, слава небесам, перестаю икать, видимо, один невроз перекрывает другой. А я нервничаю...ого-го-го как нервничаю, потому что Влад выглядит обезумевшим маньяком.
— Я оценила шутку, — решаю его отвлечь, но не тут-то было.
— Какие уж шутки, Илоночка. Пора сменить декорации на более интимные.
— Предлагаешь ролевые игры? — я истерично смеюсь, вжимаюсь в кресло и цепляюсь крепче шпильками за пол, дабы не упасть со страху, так как моё разбитое сердечко бешено колотится.
— А мне нравится, что ты понимаешь меня с полуслова, с полувзгляда. Мы же оба этого хотим. — подмигивает он и оглушающе ржёт на весь зал.
— Чего? Утки? Выглядит аппетитно. — я тянусь вилкой в сторону запечённой птицы, некстати подумав с сожалением о незавидной участи уточки, понимая, что сама нахожусь не в самом завидном положении.
— Какая на хрен утка, артистка, блин? Кончай из себя идиотку изображать! Актриса ты фиговая, я тебе скажу.
Влад внезапно вскакивает и опирается с силой руками о стол, отчего тот с грохотом качается вместе с уткой, а вилки, ножи и канделябры противно звенят.
— А я в актрисы тебе тут не набиваюсь, Влад. Я занимаюсь ораторским мастерством.
— Уверен, ртом ты не только прекрасно ораторствуешь. — мой пылкий воздыхатель ухмыляется и призывно облизывает губы.
Фу-фу-фу, какая мерзость, Илона Белозёрова, куда ты снова вляпалась? Пора отсюда уносить шпильки и подальше.
— Разумеется, я филигранно использую рот по назначению… — делаю паузу, ага, реакция есть — дети будут, Господи, какие дети, Илона? — тщательно пережёвываю пищу! — отправляю в рот кусочек жёсткой утки, запивая его кислющим вином.
Эх, сейчас бы коньячку, сердечную мышцу расслабить, Белозёрова, какой коньяк?!!!!
— Тьфу на тебя, весь кайф обломала, дура. Вот прав был дядюшка, у тебя не язык, а… — Влад отшвыривает своё кресло в сторону.
— Какой дядюшка?
— А тот, которому надобно галитоз подлечить.
Илона, это занавес! Я на секунду закрываю глаза и тут же распахиваю, нельзя терять бдительность.
— Альберт Лаврентьевич, ммммм, так ты обиделся за дядюшку? Ну извини, милый, ляпнула, не подумав.
— Дядя лишь запустил процесс...рррр!
— Божечки, какой такой процесс?
— Желания обладать тобой!
Влад сходит с места и стремительно наступает на меня, я спрыгиваю с кресла и выставляю его вперёд, как бы защищаясь, и отступаю назад. Иииии...моя шпилька цепляется за какой-то провод на полу, а я лечу кубарем вниз, куда-то в закулисье сцены, отбивая себе всё, что только можно об пол. Но зато вижу какую-то дверь впереди и мысленно двигаюсь в её направлении. Мысленно, потому что Влад хватает меня за волосы на себя. Я отбиваюсь тщетно ногами, пока не попадаю оратору прямо в место, которым он меня, полагаю, и желает. Влад скрючивается пополам и орёт отборным матом, ох, я таких слов-то не знала, оратор, ничего не скажешь. Я выигрываю время и быстро ползу в сторону заветной двери, мне неважно, что там, главное — скрыться от этого...обиженного племянника дядюшки-режиссёра. Мне везёт, я вваливаюсь за дверь быстрее, чем Влад приходит в себя, резво встаю, захлопываю дверь, оооо, в ней даже ключ имеется, щёлк…и мои честь и достоинство спасены.
— Посиди, посиди, остынь. А потом ты мне откроешь, деваться тебе некуда, и я тебя поимею во всех позах. Девочку она из себя корчит! Сколько тебе, сороковник? А всё ждёшь цветочков, красивых ухаживаний. Да на фига? Есть мужик, есть баба, есть притяжение, встретились, доставили друг другу удовольствие и разошлись, какие проблемы. Чего ты ломаешься? Комедию устроила блин! — Влад стучит кулаками по двери. А я с досадой понимаю, что…
Знаете, чем отличается комедия от трагедии? Тем, что трагедия — неизменна, ограниченный, чёткий и органичный жанр, а комедию в любой момент можно переиграть и бац...у вас уже трагикомедия, и хочется плакать, заламывать руки и никого не винить в своей гибели. А ведь я только говорила Аркадьевичу про притяжение...и сама за это поплатилась. Дура на шпильках! Так! Стоп! Аркадьевич, точно, надо ему позвонить.
Я оглядываюсь по сторонам — какая-то тесная подсобка, швабра с ведром, переносная кафедра для выступлений, стол, стул. Судорожно ищу телефон, но...нет сети.
— Я сейчас в полицию позвоню, и тебя загребут за попытку изнасилования, оратор грёбаный. — ору со всей мочи и топаю для убедительности. Но голос Влада лишает меня надежды на спасение.
— Звони, звони, здесь как раз нет связи, именно в этой комнатке. Может, откроешь мне?
— Да пошёл ты.
— Я-то пойду, но ты скоро выйдешь, у тебя нет другого выхода, милая.
— Выход есть всегда, и там, где закрыта дверь, должно быть открыто окно.
— Ну-ну, — Влад победоносно хохочет.
А я с ужасом вижу три стены, одну закрытую дверь хотя бы изнутри и ноль окон.
— Не хватало задохнуться здесь из-за тебя недоносок.
— Так выходи, я вдохну в тебя новую жизнь. Ты мне очень нравишься, и твои длинные ноги, я буду их покрывать горячими поцелуями.
— Мерзость какая, Влад, и не мечтай. Мои ножки не для твоих поцелуев.
— Илона, не испытывай моё терпение. Я же уже всех девок на курсе оприходовал, и заметь, никому никаких цветочков не надо, всё по взаимному желанию. Одна ты носишься со своей неприступностью, цену себе набиваешь?
— Вот именно по взаимному желанию, а я тебя не желаю.
— Не ври, я видел, как ты меня пожирала глазами, мысленно надкусывала тут и там.
Фу, к горлу подступила тошнота.
— Надкусывала. Оприходовал. Что за жаргон? Ааааа, у вас с дядюшкой это семейное, видимо. Он там пади тоже всех своих актрисулек наоприходовал, а они ему понадкусывали, чтобы роли главные получить. Извращенцы!
— А за дядюшку ты мне ответишь, Белозёрова, я тебя буду драть как Сидорову козу!
Я оседаю на пол, мысли путаются, ноги трясутся. Илона, это полный End! Endец какой-то! Или нет?!
Если я его взяла с собой, то сегодня точно мой день. А, если Константин Аркадьевич мне ещё и ответит, то! В своё время мы с шефом приобрели кнопочные телефоны как и все, которыми продолжаем время от времени пользоваться, несмотря на появление и у него, и у меня навороченных модных смартфонов. Просто в нашем офисе и особенно на печатном производстве не всегда есть связь, а старенькие малыши с кнопками везде находят сигнал, и мы с Костиком в итоге можем созвониться. Старый телефон-то явно в сумке, но работает ли, я его давно не заряжала. Дрожащими руками выуживаю аппарат...бинго! Есть сигнал! И зарядка, вот, что значит — качество техники, а мой новый только и угрожает мне, что заряд на нуле. Ну, Аркадьевич, не подведи!
Гудок, третий, пятый…
— Белозёрова, ты на часы смотрела?
Я отчаянно реву и не могу двух слов связать.
— Я… Он… Мне…
— Илона, что случилось? Спокойно объясни. — голос шефа взвинчен, я слышу, что он испугался за меня.
— Костик, спаси меня.
— Детка, где ты?
Пам-пам-пам. Мой кнопочный телефон выключается, и я не успеваю ответить шефу. Мне конец! Я сажусь на пыльный, деревянный стул. Перед глазами всё плывёт, голова тяжелеет, и я теряю связь с реальностью.
Чьи-то сильные руки несут моё бездыханное тело. Я чувствую всем своим расслабленным существом, как руки подо мной напряглись, окаменели. Вряд ли это Влад, он бы меня точно своими наманикюренными поджарыми руками не поднял. Я постанываю от боли, ломит каждую клеточку, каждый сантиметр тела, будто меня пытали. Надеюсь, оратор меня не того? Чёрт! С трудом открываю один глаз, щурюсь…
— Костя? — выдыхаю с облегчением.
— Детка, очнулась? — шеф останавливается, нежно смотрит на меня, переводит дыхание и идёт дальше. А я проваливаюсь в сладкую дремоту.
Я не знаю, в каком часу проснулась, но теперь уже явно за окном была тёмная ночь, хоть глаз выколи. Я лежу на диване, прикрытая пледом, рядом сидит и неотрывно смотрит на меня Костя. Он смотрит и молчит, насупившись.
— Скажешь что-нибудь?
— Ты — большая девочка, сама всё знаешь, чего я буду тебя воспитывать.
— А ты повоспитывай, может, у меня мозги на место встанут.
— Да на месте они у тебя. А вот твоя *опа вечно ищет приключений и не бережёт тебя.
— Прости.
— Тебе не за что просить прощения.
— Есть, есть за что. Разбудила тебя или от дел оторвала.
— Дура!
— Вот, а говоришь, у меня мозги на месте.
— Я не об этом. Эх, Илона?! Я же испугался за тебя. Детка, себя не жалеешь, пожалей меня.
— Скажи ещё, — я беру Костю за руку, боясь, что он отпустит меня и исчезнет.
— Что сказать? — шеф заботливо держит мою руку в своей.
— Что я — детка, — невинно улыбаюсь.
Костя наклоняется ко мне...близко-близко и ласково гладит по голове, отчего я вздрагиваю всем телом и чувствую необъяснимый прилив нежности.
— Конечно, Илонка, ты — детка. Ты — маленькая и любознательная девочка, моя...непоседа и искательница приключений, и останешься такой всегда. А я — твой стареющий и старый шеф и уставший уже от приключений седой мужик. — Аркадьевич отстраняется от меня и отводит свой взгляд.
— Да какой же ты старый, Костик?! Ты ещё ого-го-го! Да я зуб даю, что не сегодня-завтра мы погуляем на твоей свадьбе.
— Устами младенца глаголет истина. Но не в случае с твоими словами. Спасибо за попытку меня утешить.
— Нет же! — я привстаю на диване и подтягиваю шефа к себе, зажимая при этом рот рукой, чтобы побороть неловкий приступ тошноты. — Ты же — классный мужик, у тебя хватает опыта, мозгов и денег, то, что женщинам надо! Особенно молоденьким! Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю?!
— Он явно что-то подмешал тебе в вино, раз ты несёшь несусветный бред. Илона, я стар, и тема моей личной жизни закрыта...для тебя...раз и навсегда. Ты своей лучше занимайся. Только пожалуйста в следующий раз будь осторожнее.
— Думаешь, будет и следующий? — я пожимаю неуверенно плечами.
— Не сомневаюсь, с твоими-то способностями в самое ближайшее время, — шеф смеётся, встаёт и уходит, кидая на ходу, — сейчас принесу тебе что-нибудь от отравления, закрой глаза пока, поспишь, а завтра у нас будет новый день и твои новые приключения на шпильках.
— А Влад сказал, что я выгляжу на сороковник, — лепечу, проваливаясь в сон.
— Все они у тебя — идиоты, детка. И за что мне такое наказание. — едва слышу в ответ.
