О вещах, которые долгое время сопровождали его семью, рассказал нам петербургский писатель Александр Вереглис.
Мой институтский товарищ – большой специалист по «старенькому». Так на его профессиональном жаргоне именуется антиквариат, винтаж и просто допотопный хлам, которым наполнена его «хрущоба»: вилки, бутылки, гирьки от весов, подковы, чугунные утюги, аптечные пузырьки с чудом сохранившимися бумажными сигнатурами... Все это он где-то покупает и кому-то продает. Дома у него своего рода музей, только вот экспозиция постоянно меняется – что-то исчезает, что-то появляется. Мой однокашник знает цену любой мелочи, потому-то он так всегда сердится, когда я рассказываю ему о своём «стареньком». Признаться, я и сам на себя сержусь. Где оно, моё «старенькое»? Куда подевалось?
Куда, например, сгинул театральный бинокль с перламутровым корпусом, вечно болтавшийся под ногами? Бинокль этот был приравнен к обычным игрушкам, и подобно им, прошедшим через наши детские руки, стал калекой. У него имелась когда-то длинная ручка, как у лорнета – куда она исчезла? Одна из маленьких линз выпала и болталась внутри, так что смотреть надо было, закрыв один глаз – как в подзорную трубу. Крутя латунное колесико, я глядел из окна на тогда еще зеленый Строгановский дворец, на Невский проспект с еще не сгоревшим куполом Голландской церкви, на разноцветно светившийся по вечерам шар на башенке Дома книги.
Мы тогда жили в огромной коммунальной квартире на углу Невского и Мойки, в здании, где на исходе Гражданской войны было устроено что-то вроде общежития для писателей, художников и прочей творческой интеллигенции. Дом искусств или, сокращенно, Диск. Там Александр Грин написал «Алые паруса». И еще много чего было там написано за короткое время существования «Сумасшедшего корабля» – как назвала его одна из обитательниц.
К тому времени, когда мой дед получил комнату в том удивительном доме, дух художнической общины уже выветрился, а к моменту моего рождения там давно утвердился прочный коммунальный быт. Квартира наша была всем коммуналкам коммуналка: длиннейший широкий коридор, две кухни, два туалета, несколько кладовок и что-то около двадцати жилых комнат, обитатели которых находились в весьма сложных отношениях друг с другом. Горячей воды не было, и чтобы помыться и постирать, приходилось, дождавшись своей очереди, топить чугунную колонку дровами, которые приходилось выискивать по дворам, радуясь деревянным ящикам и выброшенным новогодним ёлкам.
Этого дома больше нет. Вернее, остались от него только внешние стены, а то, что было внутри, все эти странные комнаты причудливых форм разломали и выгребли, чтобы устроить там пятизвездную гостиницу. Какого только «старенького» не нашли, наверное, те, кто крушил стены восемнадцатого века, в которых – я уверен – было второпях упрятано немало ценного. Однажды наш сосед разбирал давно не работающую печь и за изразцами обнаружил шкатулку с драгоценностями. До революции дом принадлежал купцам Елисеевым.
Театральный бинокль был не единственной вещью из категории «старенького», болтавшихся у нас под ногами. Помню бесчисленные латунные подставки для вилок, бронзовые безделушки непонятного назначения, тяжелый барометр, пророчества которого о дождях и бурях всегда сбывались. Мы жили в окружении вещей, время которых давно ушло, но которые не хотели уступать пластмассе и нержавейке, демонстрируя свою первозданную прочность. Кофе мы мололи прабабкиной ручной кофемолкой, орехи кололи её же щипчиками – не говоря уже о вечной несокрушимой ступке, весившей чуть ли не полпуда. На обеденном столе вперемежку с советскими тарелками и чашками стояли недобитые остатки кузнецовского фарфора.
Единственным «стареньким», которому было выделено отдельное место, были книги со всеми их ятями и ерами: все эти «Нивы» и «Вестники Европы» в мраморных обложках, до крайности затрепанное собрание сочинений Льва Толстого с целыми французскими страницами без перевода... Особняком в этом ряду стоял Гейне с готическим шрифтом – его, по-видимому, читала прабабушка, немецкий для которой был родным.
А в расписной деревянной кубышке хранились монеты: восточные с арабской вязью, латвийские серебряные «латы» с девичьим профилем, серебряные же советские полтинники двадцатых годов с изображением молотобойца. Не считая всякой копеечной мелочи николаевских времен. Это были жалкие остатки дедовой коллекции, пропавшей в начале войны. Основную часть своего нумизматического собрания дед закопал в саду летом сорок первого года, где ее вскоре обнаружил ушлый немец, обследовавший участок при помощи миноискателя.
Слушая эту историю, мой приятель, спец по «старенькому», воет и лезет на стенку от боли. Я успокаиваю его как могу, рассказывая, как щедра наша дачная земля. Как бы возмещая эту потерю, она то и дело подбрасывала нам множество презентов. Во время перекапывания огорода на поверхность обязательно выныривала какая-нибудь нумизматическая мелочь – то полкопейки, то алтын. В один прекрасный день вместе с корнями сныти на божий свет был извлечен медальон с профилем Николая Второго. А однажды вдруг – гутен морген! – десять пфеннигов с орлом и свастикой. Не тот ли немец-кладоискатель обронил?
Благодаря бережливости или безалаберности своих обитателей, моих дорогих предков, наш дачный дом накопил в себе множество разнообразного исторического мусора. По разряду «старенького» проходит и он сам, построенный ещё во время Первой русской революции и чудом переживший несколько войн и смут. Дом, слава богу, неплохо сохранился – даже лепнина на потолках до сих пор не отвалилась. Некоторые комнаты поныне оклеены столь ветхими обоями, что под ними можно обнаружить газетные новости с фронтов Германской войны.
С детства я относился к этому дому как к живому существу, и это не было лишено оснований. Дух дома как будто общался с нами посредством предметов, преподнося нам то одну, то другую вещь, которая по всем правилам должна была давно кануть в небытие: бронзовую пепельницу в виде виноградного листа, пресс-папье или массивную стеклянную чернильницу. То вдруг на чердаке кто-нибудь находил всеми забытую проржавевшую птичью клетку, то огромное блюдо – не иначе как для осетра – обнаруживалось под кучей тряпья. Мне, грезившему мушкетерскими подвигами, однажды был подсунут обломанный эспадрон – ржавый, но вполне пригодный для того, чтобы кого-нибудь проткнуть.
Но были и вещи, изначально от этого дома неотделимые, сразу ставшие частью моей картины мира – например, черное пианино фабрики Гентша, кривоногий дубовый стол в столовой или граммофон в одной из комнат наверху. За граммофон, исчезнувший в одну из прошлых зим, мой приятель готов меня расстрелять. И он прав: как можно было хранить это на даче, куда столь часто наведывались воры?
В детстве я тайно проникал в запретную комнату и, провернув несколько раз кривую ручку, смотрел, как, шурша, вращался диск. Игла была давно потеряна, да и пластинки были стерты до гладкости, но столетний механизм работал – и накрутив ручку, можно было танцевать под беззвучную музыку. Мне казалось, что из широкого зеленого раструба летели звуки военной меди, сливавшиеся в печальный маньчжурский вальс. Эти воображаемые звуки имели отношение к тому миру, который населяли мужчины и женщины с черно-белых плотных фотокарточек.
Однажды я крутанул ручку слишком рьяно. Пружина не выдержала, диск больше не вращался. Иногда мне кажется, что это хорошо: меньше сожалеешь о похищенной вещи, если она испорчена. Но это, увы, слабое утешение. Как бы то ни было, граммофон исчез, а музыка осталась при мне.
Незваные гости навещали наш дом регулярно – в последний раз вместе с граммофоном пропало особенно много вещей. Неизвестные любители «старенького» по-видимому, подкатили на грузовике: помимо мелочей взяли и лежавший под лестницей самовар, столь огромный, что годился для чаепития со слоном, и кое-что из мебели. «Почему вы держите все это на даче?» – негодует мой приятель. Не знаю... Наверное, потому, что все эти вещи могли находиться только там и нигде более…
Иногда я захожу в антикварные магазины в надежде увидеть что-нибудь из нашего «старенького». И хорошо, наверное, что не вижу – что бы я почувствовал, углядев, например, украденное канапе, разлученное со своим близнецом, полуразвалившимся ореховым креслом, которым разборчивые похитители пренебрегли?
Но более всего мне жалко нашего Страдивариуса. Сколько себя помню, скрипка всегда лежала на высоком, как крепостная башня, старинном шкафу – ее маленькая головка-завиток на тонкой шейке осторожно выглядывала сверху, робко напоминая о своей горестной судьбе. При ближайшем рассмотрении инструмент напоминал детский трупик – из четырех струн три были оборваны, дека потемнела от времени. Но там, внутри, в узкую щелочку эфы еще можно было увидеть таинственные буквы: Antonius Stradivarius. Скорее всего, это была подделка.
На скрипке играл прабабкин брат. Сохранилась его карточка – здоровяк во фраке с пышными усами. Мама всю жизнь мечтала отреставрировать его Страдивариуса, надеясь, что кто-то из нас, лентяев и хулиганов будет играть на скрипке. Это было одно из многих мечтаний моих родителей, сбыться которым не было суждено никогда.
Однажды вечером по телевизору показывали детектив «Визит к Минотавру» – о поисках украденной скрипки великого мастера. На следующий день я пришел в школу и объявил, что скрипка найдена. Она находится у нас на даче. Да, старинный шедевр пылится на шкафу среди хлама. Сосед по парте страдальчески застонал – он не мог перенести такой чудовищной лжи. Математик, не терпевший на уроке даже шепота, выпучил глаза и топнул ногой. Сосед по парте поднял руку, встал и со скромной улыбкой объявил: «Саша говорит, что у него на чердаке спрятана скрипка Страдивари». Грянул великий смех. Математик болезненно поморщился, грозно шикнул и продолжил чертить на доске треугольник. Всю неделю – пока не кончился сериал – я был объектом самых гнусных насмешек. Мне никто не верил. Я впервые ощутил, как это мучительно – когда ты говоришь правду, а тебя поднимают на смех.
Прощай же, Страдивариус! Прости, что мы так и не позаботились о тебе – надеюсь, у новых хозяев ты чувствуешь себя гораздо лучше. Прощай, неизвестно куда исчезнувшее «старенькое»! Что толку жалеть, цепляться за вещи, когда сама жизнь куда-то уходит, когда само время как будто просачивается сквозь щели старого дома? Когда-нибудь почти всё, что нас окружает, превратится в ненужный хлам, будет без жалости выброшено, а то, что уцелеет, быть может, объявят исторической ценностью, частью материальной культуры давно прошедшей эпохи. Дай Бог, если будет кому всем этим интересоваться и всё это коллекционировать. Благословляю будущих собирателей священного сора – они будут думать о нашем времени, а значит и о нас. Благословляю этих еще не родившихся чудаков и шлю им свой старомодный сердечный привет из далёкого прошлого.
Александр Вергелис