У Машкиной маменьки приключилась беда.
В ее пожилом возрасте, когда уже давным-давно позабыты всякие женские недомогания, а дети уже и сами доросли до внуков, случились у нее проблемы по женской части.
В их деревне, из которой она категорически не хотела уезжать, конечно же, никаких серьезных врачевателей отродясь не было, трудящееся население , когда то давно вполне обходилось небольшой амбулаторией ,способной принимать только роды при помощи двух трёх сотрудниц исправно служивших делу Гиппократа , а для серьезного обследования надо было ехать в район.
Срочным телефонным звонком была вызвана дочка, сама уже без пяти минут пенсионерка и весьма занятая на работе городская жительница.
Дочка испугалась за маменьку и подняла на уши всех друзей, знакомых и приятелей, чтобы организовать для маменьки какое-нибудь светило медицины, которое может излечивать одним взглядом.
Наконец в одной из именитых клиник нашелся профессор с регалиями и собственным кабинетом, ага почти что Преображенский из собачьего сердца 😁.
Дочка приехала за мамой на собственном авто. Нарядная, благоухающая дорогим парфюмом, она выскочила из своей машины и, подхватив кучу сумок, вспорхнула в родительский дом, перебивая ароматы куриного помета своей французской парфюмерией.
«Маменька, завтра выезжаем, я договорилась, тебя посмотрит настоящий профессор, и сразу сделаем всякие там УЗИ и анализы. Оденешься прилично, все привезла тебе!»
И они с маман распечатали лейбловые сумки с нарядами.
Дочка предусмотрительно прикупила даже нижнее белье, все ж не к простому доктору едут.
С раннего утра в доме случился переполох.
Дочка не рассчитала, что маму надо было бы забирать накануне, чтобы к доктору выехать после тщательного марафета из городской ванны.
Но... время было упущено, и поэтому, встав засветло, папенька натопил баньку, нагрел воды.
От нервных переживаний он все подкладывал и подкладывал дровишки в их банную печку и в результате устроил там настоящую душегубку.
Но женщины никогда не сдаются, и маменька, претерпевая мучения от жарко натопленной парилки, все равно намыливалась раз пять, чтобы все, что должно было осматриваться докторами, благоухало и сверкало, как начищенный чайник.
Наконец она раскрасневшаяся вбежала в избу, и они начали собираться.
Увидев кружевное белоснежное нижнее белье, маменька чуть было не рванулась спрятать в шкаф «до лучшего случая», но под натиском своей окультуренной дочки таки напялила их на свой изрядно подросший со времён молодости зад.
Наконец, красивое дорогое платье и изящная кофточка были прилажены на ставшую сразу необыкновенно соблазнительной фигуру маменьки.
«Ой, дед, смотри какова я молодка-то!» — кружилась у зеркала маменька.
Дочка навела макияж маме, и соорудила прическу ,от этого у папеньки чуть не случился инфаркт сердечной мышцы и повторная влюбленность .
В дорогу выдвинулись спокойно, по времени успевали вполне.
***
В клинике, где их должен был принять светило медицины, было как во дворце, маменька совершенно растерялась от белизны и великолепия вокруг.
Они сходили на УЗИ, сдали анализы, дочка все оплатила и была горда, что может помочь маменьке в таком деле.
Папа ходил сзади и то и дело крякал, восхищаясь убранством учреждения: «Эх, надо же, вот это да-а...»
У самого кабинета профессора у дочки зазвонил телефон, и она подхватилась: «Мне срочно на работу надо съездить, надеюсь, успею вернуться! Если что, тебе вот в этот кабинет, вот результаты УЗИ, покажешь доктору».
И быстро растворилась в дверном проёме коридора.
Елизавета Петровна очень нервничала, она в последний раз была у женского доктора, когда произвела на свет в их небольшом фельдшерском пункте дочку, это было так давно, что уж и пункта не стало , и их сотрудниц-скоропомощниц.
Елизавета с теплом в сердце вспомнила доктора Веру Сергевну и акушерку Леночку, пестовавших ее, единственную роженицу на всю амбулаторию, всю ночь.
В самый разгар ее теплых воспоминаний кабинет приоткрылся, и доктор пригласил Елизавету Петровну.
Подхватив бумаги, врученные ей дочкой, Петровна подняла свое тучное немолодое тело и смущаясь протиснулась внутрь.
Профессорский кабинет был богат интерьером: массивный стол с кипой бумаг, тяжёлые гардины на окне.
В углу за ширмой примостился сверкающий новизной и нетронутостью агрегат для осмотра женщин.
Профессор вообще-то почти уже не занимался осмотрами, он в основном консультировал страждущих, а кресло было положено ему по регламенту со всем необходимым для необходимого обследования женщин вручную.
Елизавета присела на краешек стула около стола и подала бумаги: «Вот, доктор, на старости лет приключилось у меня какое-то заболевание, будь оно неладно!»
Доктор внимательно изучил результат обследования и, нахмурив брови, сказал, что надо бы посмотреть пристальней, и... указал растерявшейся Елизавете на кресло.
Елизавета Петровна вспыхнула.
Она вообще никогда не раздевалась перед чужими мужчинами, смолоду был у нее ее любимый муж, один-единый и на всю жизнь.
Она вообще никак ни разу не представляла, что до нее может дотрагиваться чья-то чужая мужская рука, а тем более заглядывать в ее неприкосновенное естество.
Ноги у Елизаветы задрожали и почти подкосились.
Предать дочку и отказаться от осмотра с таким трудом «добытым» профессором она не могла, но и влезть на это сооружение для неприличных осмотров — тоже.
Зайдя за ширму, она потопталась около сверкающего чистотой агрегата в нерешительности, глянула с тоской в окно, на котором стояла равнодушная ко всему происходящему герань.
Профессор указал ей на одноразовую пеленку, лежащую на стеклянном столике, и посоветовал подстелить.
«Раздевайтесь и залезайте!» — пригласил он и отвернулся, чтобы не смущать даму.
В этот момент в кабинет зашла медсестра, профессор вручил ей какие-то документы, и она, присев на освободившийся стул, начала в них что-то писать.
Елизавета Петровна стянула кружевные трусишки, и от этого у нее случилось непередаваемое волнение, смущение и приступ вселенского стыда, ноги задрожали ещё больше, в голове помутилось , а в горле пересохло , она поискала глазами куда бы положить освободившиеся от неё трусишки ,но кроме собсно агрегата и стеклянного столика ничего не обнаружилось , от волнения и стыда , она готова была уже съесть эти злосчастные трусики, от переживаний и замешательства в голове сделалось туманно .
Елизавета Петровна пыхтя как паровоз
попробовала взобраться на медицинское сооружение и ... никак, никак не смогла влезть на высокое кресло (вообще то 🙄 там должна была стоять табуреточка для удобства , но третьего дня уборщица тетя Катя брала ее протереть пыль на шкафах и забыла вернуть, оставив ее в соседнем кабинете ), наконец, поняв, что сама она это не сделает, она шмыгнула к двери и, приоткрыв ее, махнула своему мужу, чтоб он зашёл помочь.
Дед, никогда не видевший ничего, кроме лопаты, тракторов и деревенской скотины, увидев женское смотровое кресло, чуть не лишился чувств от ужаса.
Но, будучи мужиком, быстро сообразил, как помочь жене и, подав руку, начал тянуть ее, помогая взгромоздиться на это мудреное сооружение, он тянул изо всех сил совсем как в сказке про репку .
Пыхтя и цепляясь бюстом за кожаную поверхность агрегата, Елизавета Петровна, на манер гусеницы извиваясь и цепко держась за сильные руки мужа, втягивающего ее на врачебный «постамент», совершенно раскорячившись своим оголенным тылом, с большим трудом взобралась-таки, распахнув миру свое отродясь не знавшее бритвы естество.
Профессор, целую вечность уже не осматривавший пациенток и слегка потерявший навык, встал из-за стола и громко прокашлявшись для взбадривания своих врачебных навыков, " споткнувшихся" глазами об деревенскую " правду жизни" , шагнул в «неизвестность».
Руки, призабывшие владение ремеслом, как назло, не слушались, и он, вспотев от осознания, что осмотр производится далеко не самым лучшим образом, нащупал-таки под вскрики пациентки то самое, что обеспокоило мирное течение жизни сельской жительницы.
У Елизаветы Петровны от грубого вмешательства в ее сакральные места сделалось глубокое отвращение, непередаваемый стыд и болезненные ощущения, от которых навернулись слезы.
Кое-как спустившись с кресла, она было хотела сразу выбежать вон, прямиком к своим курам , но вспомнила про дорогие кружевные труселя.
Вспомнить-то вспомнила, что они на ней были и что она их снимала, а вот куда они делись потом, она совершенно не помнила.
От приключившихся с ней треволнений, сложного залезания на кресло и "насилия" чужим мужчиной унизившим ее целомудренность, у нее случилась одномоментная потеря памяти о том, куда она дела, собственно, снятые кружева.
Елизавета поискала вокруг, на кресле, под ним, на стеклянном столике, где лежали одноразовые пеленки и запечатанные инструменты, заглянула даже в мусорное ведро, трусов, ее новеньких кружевных трусов, которые ей купила дочка, нигде не было.
Елизавета Петровна заметалась, она ещё раз все пересмотрела, но тщетно.
Доктор, уже написавший заключение, спросил: «Вы готовы? Я уже все вам подготовил, вы свободны!»
Елизавета выглянула из-за ширмы и дрожащим голосом сообщила: «Доктор я потеряла трусы».
Профессор вскинул брови: «Как это?!»
«Не знаю», — пробормотала Елизавета.
Через пять минут поиска позвали мужа Елизаветы в надежде, что, быть может, он их прихватил, помогая жене.
Но надежды не оправдались.
Зато его деревенское чутье и скорость передвижения обнаружили-таки за занавеской на подоконнике, за горшком с геранью белый комочек, плотно скрученный в шарик, оказавшийся той самой потерей.
Елизавета Петровна сделала квадратные глаза и смущаясь вопросила : " Как это я ?"
Профессор сделал ещё более квадратные глаза и пожал плечами .
Впрыгнув обратно в кружева, Елизавета подхватила свои бумаги и покинула кабинет.
***
Спустя время, когда все больничные приключения были позади, и подлеченная Елизавета вернулась к своим курам-огородам, она ещё не раз вспоминала этот неприличный случай с потерей трусов и как дед тянул ее, словно репку с полными ужаса глазами и голым задом , на этот врачебный агрегат.
Она снова и снова пересказывала эту эпопею соседке подруге, отчего они каждый раз взрывались хохотом, пугая глупых кур, и заставляя тех шарахаться от них в разные стороны.