Сергей Алексеевич Соколов (литературный псевдоним – Кречетов; годы жизни: 1878 – 1936) был совладельцем северной стороны Малаховки (вместе с братом Павлом Алексеевичем Соколовым). Юрист, общественный деятель. Занимался адвокатурой (был присяжным поверенным округа Московской судебной палаты). Активно участвовал в жизни Малаховки и всего уезда: в 1902 – 1903 годах осуществил совместно с матерью и братом важное для посёлка начинание – строительство малаховской церкви святых апостолов Петра и Павла; 9 лет (до Первой мировой войны) состоял гласным Московского губернского земства и выборным Бронницкого уездного земства. При этом истинным своим призванием Сергей Алексеевич считал литературу. Он нашёл себя в набиравшем силу литературном направлении – символизме, «декадентстве». В 1903 году Сергей Алексеевич Соколов основал в Москве издательство «Гриф» – в противовес издательству «Скорпион», где главным редактором был В. Я. Брюсов. «Гриф» – второе как по времени, так и по значимости после «Скорпиона» символистское издательство. Как и «Скорпион», «Гриф» начинался как литературный кружок.
Андрей Белый, «Воспоминания о Блоке»
***
К Пасхе впервые в свет вышли стихи и А. А. [Блока] и мои в альманахе «Северные цветы» и в альманахе «Грифа»; я вёл в это время рассеяннейший образ жизни, почти ежедневно бывая у Соколова (редактора «Грифа»), у Брюсова иль у Бальмонта, с которым недавно я встретился; уже псевдоним мой раскрылся; и стал я известностью, но особого рода: профессора увидели во мне ренегата; в кругах «декадентов» меня баловали; мне все посвящали стихи; из Петербурга же Мережковские писали мне письма, что моя миссия с ними работать над углублением религиозных путей; голова закружилась; из тихого юноши я превратился в самоуверенного вождя молодёжи; исчез Б. Бугаев; восстал Андрей Белый; о нём написали в газетах; скандалом звучало моё «Открытое письмо к либералам и консерваторам» и публичное выступление на эстраде в Кружке; очень скоро один из доцентов сознательно силился провалить на экзамене по сравнительной анатомии не за отсутствие знаний, а только за то, что «терпеть он не мог декадентишку», и он почти достиг цели, удостоверившись, что я путаю историю эмбриологии ноздрей лягушонка, забывши учесть несомненнейший факт, что в процессе лягушачьего «ноздревого» развития из четырёх ноздрей получаются две; это был несомненнейший повод к провалу; провал не удался: в труднейшем вопросе об отношении органов кровообращения зародыша к органам кровообращения матери доцент меня сбить, как ни силился, всё же не мог: и поставил мне тройку; моё положение усугублялось тем, что не мог я воззвать к председателю экзаменационной комиссии; председатель экзаменационной комиссии, мой отец, очень-очень заступчивый за студентов, не мог заступиться за сына. Доцент это знал: и на этом построил провал: четырьмя ноздрями лягушки.
***
С этой осени и до самого окончания года пришлось отвлекаться от писем к А. А.; и от тем, с ними связанных; я отдавался изволнованной жизни кружков; всё, что в прошлом таилось в «подполье», теперь выявлялось в кружках; был кружок молодых литераторов «Грифа», кружок «Скорпиона»; возник теософский кружок и кружок «Аргонавтов» (мои воскресенья); наш Арго готовился плыть: и - забил золотыми крылами сердец; новый кружок был кружком «символистов» - «par exellence» символистов; поэты из «Скорпиона» и «Грифа» его посещали; бывали и теософы; ядро же «Аргонавтов», не обретя себе органа, проливалося в органы «Скорпиона» и «Грифа», в «Свободную совесть», в «Теософический вестник», впоследствии в «Перевал», в «Золотое Руно» (так название «Золотое Руно» Соколов подсказал Рябушинскому, памятуя об «Арго»); поздней «аргонавты» участвовали в заседаниях «Свободной эстетики», в кружках Крахта и в «Доме песни» д'Альгеймов; объединились вокруг «Мусагета»; оттуда рассеялись в 1910 году; семилетье «аргонавтизм» процветал, его нотой окрашен в Москве «символизм»; может быть, «аргонавты» и были единственными московскими символистами среди декадентов. Душою кружка - толкачом-агитатором, пропагандистом был Эллис; я был идеологом.
По воскресеньям стекались ко мне аргонавты; сидели всю ночь; кружок не имел ни устава, ни точных, незыблемых контуров; примыкали к нему, из него выходили - естественно; действовал импульс, душа коллектива - не люди; с 1903 до 1907 года «аргонавтами» числились Л. Л. Кобылинский (или Эллис), С. Л. Кобылинский (философ), С. М. Соловьев, М. А. Эртель (историк), Г. А. Рачинский, В. В. Владимиров (художник), А. С. Челищев, А. С. Петровский, В. П. Поливанов, Н. И. Петровская, Батюшков, П. И. Астров, Н. П. Киселев, М. И. Сизов, В, О, Нилендер, С. Я. Рубенович, К. Ф. Крахт и другие.
***
В 1903 - 1905 годах аргонавтическим настроением дышат мои воскресенья; позднее бывали собрания - до 1910 года; здесь, кроме друзей и поэтов из «Скорпиона» и «Грифа», бывали: К. Д. Бальмонт, В. Я. Брюсов, Ю. К. Балтрушайтис, С. А. Соколов, литератор Поярков, художники Липкин, Борисов-Мусатов, Российский, Шестёркин, Феофилактов и Переплётчиков; музыканты: С. И. Танеев, Буюкли и Метнер; философы: Г. Г. Шпет, Б. А. Фохт, М. О. Гершензон, Н. А. Бердяев, С. И. Булгаков, В. Ф. Эрн, Г. А. Рачинский; здесь проездом бывали: В. И. Иванов, Д. С. Мережковский, Д. В. Философов; бывал П. И. Астров. Средь иных посетителей упомяну академика Павлова, его жену, палеонтолога проф. И. А. Каблукова, М. К. Морозову, И. А. Кистяковского. За столом собиралось до 25 человек: музыканили, спорили, пели, читали стихи; по почину всегда одержимого Эллиса часто сдвигали столы и начинались танцы, пародии, импровизации.
***
Этой осенью часто встречалися - почти каждый день где-нибудь: по воскресеньям мы виделись у меня, а по вторникам собирались иные из нас у Бальмонта, по средам собирались у Брюсова, по четвергам - в «Скорпионе»; был вечер собрания у «Грифов». Совсем неожиданно «Скорпион» предъявил ультиматум сотрудникам «Скорпиона»: должны они были уйти из издательства «Гриф»; мы с Бальмонтом отвергли такой ультиматум; поэтому Брюсов косился на нас; говорили, что Гиппиус интриговала; А. А. меня спрашивал письмами, как быть ему; но узнав, что я с «Грифом», он тотчас же присоединился к ослушникам, сопровождая письмо своё шуточным стихотворением, изображающим разоблачение гиппиусовой интриги:
... Опрокинут
Зинаидин грозный щит...
И далее - «разбит»: «разбит» - Брюсов.
А. А. был осведомлен о занятиях Брюсова, и потому он назвал его - магом. Но почему же скрежещущий маг? Скрежетанье Брюсова по отношению к А. А. и ко мне из вовсе конкретных причин: «Грифа» мы предпочли «Скорпиону». В то время завязывались переговоры между А. А. и С. А. Соколовым, касающиеся издания стихотворений А. А. в книгоиздательстве «Гриф». Этот сборник выходит через год, и обложку рисует Владимиров, «аргонавт» как мы все.
Наступал новый год.
***
В поэтических партиях не вмещался А. А.: «Грифы» видели только эстета; религиозники - «декадента»; недоумевал даже А. А. «декадентский вожак», В. Я. Брюсов; надменствовал гордый Бальмонт; атмосфера, излучаемая А. А., волновала волной золото-розового густого, духовного воздуха; им был обвеян А. А. и были пропитаны встречи нас трёх; это был пережиток особого мира (кусочек - света - клочочек - рассвета), лежавший на розовом крепком, обветренном лике, как некий загар - розово-золотой атмосферы, которою он надышался, которая перегорала физиологически в жилах его: и вопрос подымался:
- Чем светится он?
Ответ:
- Светится розово-золотою атмосферою 1901 года.
***
А. А. ласковый, выдержанный, даже светский, везде возбуждал рой симпатий; среди аргонавтов - особенно; в литературной среде молодых «Скорпионов» и «Грифов» А. А. возбуждал любопытство; а дамы шептались: «Блок - прелесть какой».
***
Я помню А. А. на моём воскресенье, его ожидали друзья - «аргонавты»; из лиц, бывших тут, мне запомнились: Эллис (Л. Л. Кобылинский), С. Л, Кобылинский, брат Эллиса, очень болтливый философ, умеющий заговаривать собеседника до смерти; М. А. Эртель, историк, ценитель поэзии Блока, одно время ставший во мнении теософов чуть-чуть не Учителем; говорили, что он одолел философские произведения Индии в подлиннике; и перевёл - Гариваншу (правда ль это - не знаю); были: К. Д. Бальмонт, С. М. Соловьёв, В. В. Владимиров, С. А. Соколов, редактор книгоиздательства «Гриф», теософ П. Н. Батюшков (внук поэта), А. С. Челищев, покойный Поярков, А. С. Петровский, писательница Нина Петровская, К. П. Христофорова, кажется, Д. И. Янчин, случайно зашедший профессор И. А. Каблуков, И. Я. Кистяковский с женою; и были поэты из «Грифа» (кто именно, не помню); всего собралось человек 25.
Запомнилось: в то воскресенье вкруг Блока толпилися «аргонавты»; и обдавали его своим пылом, стараясь поскорее устроить на Арго, считая Орфеем А. А., чтобы плыть за Руном; было очень нестройно: А. А. был любезным со всеми, но - несколько изумлялся куда он попал - к молодым символистам, к Станкевичу, в сороковые годы иль... просто в комедию Грибоедова: Виссарион Белинский, Бакунин встречалися на моих воскресеньях с неумирающим Репетиловым и с героем Гюисманса; был тут - Манилов; «грифята» старалися быть «гюисмансистами»; а С. А. Кобылинский, конечно же, на воскресенья свалился со всеми своими манерами и культом Лотце из доброго, старого времени; был Репетилов представлен, но... - Nomina sunt odiosa! Ужасающий был кавардак; мне казалось: стихотворение Блока воскресло:
Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место...
***
Помню: осенью вышли первые стихи А. А. Блока в книгоиздательстве "Гриф"; вероятно, читателю бросилась бы в глаза немотивированная отметка на книге: «Разрешено Цензурою. Нижний Новгород». Книга же вышла в Москве. Нижегородская цензура её разрешила к печати; боялись мы все, что московские цензора кое-что могут вычеркнуть в книге, или, что хуже всего: могут книгу отдать для просмотра духовной цензуре; чтобы спасти целость книги, её мы послали Э. Метнеру, почитателю поэзии Блока. Э. Метнер капризною волей судьбы занимал место цензора в Нижнем, которое вскоре он бросил, охваченный революционной волной; так желанием сохранить текст нетронутым объясняется эта отметка на книге.
***
Впечатление от вышедшей книги стихов лишь суммировало пережития трёх последних годин; стихи Блока, вошедшие в книгу, переживали мы прежде; ещё до печатанья: все стихи А. А. этого времени попадали в Москву, где они распространялись в литературных кружках модернистов. Но, помнится: «Грифы» (писатели, сгруппированные вокруг книгоиздательства «Гриф») относились к поэзии Блока теплей, горячее, чем «Скорпионовцы»; в книгоиздательстве «Скорпион» доминировал Брюсов; и влияние начинающих оттеснялось влиянием Брюсова, считавшего самого себя естественным и единственным поэтическим королем; К. Д. Бальмонт, наиболее популярный поэт модернистов в книгоиздательстве «Скорпион» признавался, нy так сказать, «Мэтром» почётным, а не действительным; В. Иванов, в Москве импонировавший эрудицией, красноречием и годами (он был старше всех), был в кругу «Скорпиона» в то время естественным заместителем «Мэтра» Брюсова; Брюсов, Бальмонт, В. Иванов и были поэтами «Скорпиона» par excellence в те года; Блок был - «младший»; и - недостаточно «скорпионовский», чуждый по духу. Поэтому во всех оценках поэзии Блока в кругу «Скорпиона» проскальзывал непередаваемый оттенок холодного вынужденного признания:
- Хороший поэт, очень-очень хороший поэт, но...
И чувствовалось, что «но» продолжается в фразу:
- Но... Брюсов, во-первых... Бальмонт и Иванов... Хороший поэт, но... нас, скорпионовцев, не удивишь им: мы - сами с усами...
Так, центр почитателей Блока в Москве сформировывался естественно где-то меж «Грифами» и «Аргонавтами»...
Широкая публика вовсе не знала поэта; газеты - ругнулись на книгу.
Продолжался кружок «скорпионовский»; собирались у «Грифов», у Брюсова, у Бальмонта; бывали и на моих воскресеньях; читателю станет понятно: общенье с людьми отнимало всё время.
***
В мае приехали Мережковские; у М. К. Морозовой мы с Бальмонтом устроили лекцию Мережковского в пользу каких-то организаций (часть средств шла на деятельность возникавшего Христианского братства борьбы); говорили: Свенцицкий, Рачинский, С. А. Соколов и ещё кто-то, и я; отвечал - Мережковский. Рачинский, торжественно закрывая собрание, грянул;
- Святится, святится, Иерусалиме! М. К. после много смеялась.
***
Мы бывали на выставках; С. П. Ремизова показала на выставке раз под строжайшего тайною Савинкова, разыскиваемого полицией, но живущего в Петербурге; он смело явился в публичное место (бывал и у Ремизовых: я имел поручение передать в «Золотое Руно» стихотворение Савинкова, забракованное Соколовым, которому имя автора я, конечно, не мог открыть).
***
Когда я приехал в Москву, то три журнала «Весы», «Золотое Руно», «Перевал» могли бы быть органами выражения идей нашей группы (Петербург не имел своих органов); и я мечтал создать блок трёх журналов против громимого Петербурга, чтобы из трёх батарей обстрелять злую «башню» Иванова; но - была конкуренция меж журналами («Весы» всё старались подкалывать «Перевал», «Перевал» же косился обиженно на «Весы» и ярился совсем уже бешенным гневом на «Золотое Руно»); три журнала хотели, чтоб я в них ближайше участвовал; но партийный мой долг меня связывал непременно с «Весами»: там был водружён нами стяг символизма; впоследствии мне удалося смягчить нелады между Брюсовым и С. А. Соколовым (редактором «Перевала»); и состоялось негласное соглашение: не пускать в «Перевал» идеологию петербуржцев (в перевальской же группе, как помнится, были: С. А. Соколов, Н. И. Петровская, Муни, В. Ф. Ходасевич, П. П. Муратов, Б. К. Зайцев, я, Янтарёв и др.).
***
В ту пору устроили в Киеве «вечер искусства»; и получили приглашение на него москвичи; должны были поехать: С. А. Соколов, я, Петровская, И. А. Бунин, который так и не поехал; тогда, посоветовавшись с Соколовым (организовавшим поездку), я телеграммою просил Блока приехать; и получил телеграфный ответ, извещающий: «Еду». Мы двинулись в Киев (в конце сентября), в жаркий день; устроители вечера встретили нас на вокзале с приподнятой пышностью; чуялось мне: «Э, тут что-то не то!» Группа киевского журнальчика «В мире искусств» в эстетическом отношении не внушала доверия; и пахнуло на нас неприятной дешевкою и неприятной рекламою; перепутал стиль афиш; ими был заклеен весь город; огромный оскаленный козлоногий лохмач безобразно гримасничал на афишах; я думал: «Оповещенье о вечере напоминает скорее оповещенье о зрелище балаганного свойства». И в том, как везли нас по городу, как усадили нас вечером в ложу, как нас накормили, - во всем был налёт театрального пафоса и безвкусицы; что-то скандальное завивалось вкруг нас; сообщили: билеты - распроданы до одного; и театр городской будет полон; и будут все власти; С. А. Соколов, не понявший сперва «хлестаковщины», нас окружающей, чувствовал великолепным героем себя; мы с Петровской конфузились; переговариваясь о том, что - скандал; киевляне пойдут на нас так, как идут на забавное зрелище (подлинно понимавших нас, знавших по книгам нас было так мало); я не сумею подкидывать гирь, кувыркаться, заглатывать шпаги, и голос мой - не труба иерихонская; стало быть: будет всем скучно; и «номера» из себя не представлю; меж тем: стиль афиш обещал «номера»; и мне было не по себе (пропал голос к тому же: страдал я запущенным гриппом). А. А. опоздал, не приехал; пришла телеграмма: он - будет в день «вечера».
Он и приехал, доверчивый, милый, немного переконфуженный тем «бум-бумом», в котором держали нас; всё старался быть вежливым; и, по возможности, держаться в тени, что ему удавалось; мы трое (А. А., я, Петровская) жались друг к другу, стараяся не участвовать в «буме»; и киевляне, по-моему, разочаровалися в нас (не глотаем мы шпаг); провалились во мнении киевлян мы до вечера; наоборот: Соколову везло: он ходил, окружённый внимающими репортерами; и гремел победительно бас его: про него говорили: «А Соколов этот - славный мужчина такой». Он естественно представительствовал «от имени» и «во имя»...
А. А. передразнивал едко меня и себя, киевлян, окружавших нас бумом, особенно передразнивал «представительство» от лица символизма С. А. Соколова.
Наступил час позора; мы облеклись в сюртуки; и за нами приехали; с жутким чувством мы ехали на провал, говоря, что в огромном театре, набитом людьми, мы не сможем читать (голос мой пропадал окончательно); А. А., помню, смеялся, юморизировал и стращал меня; ничего не боялся С. А. Соколов. Я был должен открыть вечер словом, рисующим новое направленье в искусстве; вообразите мой ужас, когда я услышал фанфару, оповещающую о начале; вслед за фанфарой я вышел и должен был восходить над оркестром (на сцене) - на какое-то весьма пышное возвышение, чтобы оттуда, рискуя пасть в бездну (свалиться в оркестр) оповестить киевлян о том именно, что требовало бы написания книги. Хрипя, кое-как я все это исполнил (мой голос достиг лишь пятнадцати первых рядов, так что, собственно, меня не расслышали); был награждён очень жидкими аплодисментами; и - спасся в ложу, где все мы четыре сидели (С. А. - горделиво, Н. И., я, А. А. - переживая какое-то чувство скандальности нашего положения); программа была невероятно длинна; Н. И. тихо прочла очень тонкое что-то; никто не услышал её; и никто ей не хлопал; А. А. прочитал «Незнакомку», ещё что-то, с видом несчастным, замученным, точно просил:
- Отпустите скорее на покаяние.
Похлопали очень мало: и - отпустили охотно.
С успехом прочел стихотворные басни свои бывший в Киеве в то время профессором граф де ла Барт; произвёл лишь фурор Соколов, зычно грянувший своего «Дровосека» (пропел он его); «Дровосеком» своим покорил киевлян; говорили потом: «Что такое там Белый и Блок. Соколов - вот так славный мужчина: поёт, - не читает». Стихотворения мои почему-то поставили под самый конец, когда голос пропал уже вовсе; я жалкое что-то пищал, что расслышали в первых рядах лишь; представьте моё положение: видеть, как ряд за рядом от хохота клонится.
Вечер был полным «скандалом»; и представители нового направления, вызванные из Петербурга и из Москвы с такой помпой, - торжественно провалились бы в Киеве, если бы не выручил С. А. Соколов, поддержавший один лишь престиж «модернизма».
Естественно, что он чувствовал себя выразителем всего нового; и за ужином, данном в честь нас после вечера (мы с А. А. просидели, как на иголках весь ужин), сказал он нас чествовавшим, что да, да: мы приехали-де покорять киевлян, так что я уж взял слово, чтобы умерить самоуверенность нового направления. На другой день газеты ругали нас крепко; так мы - провалились (поездка эта в памяти сохранилась, как нечто стыднейшее).
***
В те дни происходит со мною в Литературно-Художественном Кружке потрясающий меня инцидент, едва ли не на докладе Иванова; ряд оппонентов, газетчиков словами набрасываются на меня и начинают форменно издеваться; я - сдерживаюсь; с эстрады с улыбкою наблюдаю я травлю; Бердяев и Гершензон, сидящие недалеко, возмущаются: вдруг истеричный писатель, взяв слово, выкрикивает (против меня) недопустимые вещи, а председатель беседы (С. А. Соколов) не останавливает его; кровь бросается в голову мне; вскакиваю и кричу на весь зал: «Вы - подлец!» Начинается невыразимый скандал: схватывает меня Н. А. Бердяев; мне несут воду; а оскорблённого мною писателя окружают и успокаивают; кричат: «Занавес, занавес!» Публика вскакивает: в зале размахивают стульями; смутно я сознаю себя около лестницы; А. Р. Минцлова за руку уводит меня; настигает взволнованный Гершензон и настаивает, чтобы я извинился перед писателем; инцидент-де, конечно, будет иметь продолжение; я должен быть чутким: и - извиниться; тут я начинаю вполне понимать мной содеянный ужас; конечно: слетевшее слово «подлец» - лишь вскрик боли; конечно: ведь я оскорбить никого не хотел; Гершензон увлекает обратно меня - в гул и крики, в рои возбуждённых людей - к оскорблённому мною писателю, которому говорю, что несчастное слово слетело совсем неожиданно; за него прошу я извинения; во всём прочем - считаю себя вполне правым; тут нас разделяют; и увлекают домой меня.
***
С. А. Соколов присылает в Бобровку мне корректуры печатаемой им «Урны»; пишу предисловие; там есть слова: «Что такое лазурь и что такое золото? На это ответят розенкрейцеры». Далее. В «Урне» я собираю свой собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому «я». Мёртвое «я» заключаю в «Урну», и другое, живое «я» пробуждается во мне к истинному.
Другие публикации канала:
Марк Шагал и русская поэзия
Наши новые материалы. Из истории аптеки на Большом Коренёвском шоссе
Тамара Аурес. Воспоминания заядлой театралки
Ретро-ёлка. Игрушки из собрания нашего музея. Часть 2
Ретро-ёлка. Игрушки из собрания нашего музея. Часть 1
Игорь Северянин - Лидии Рындиной