— Ну, чего там? Пошёл? Снимать мне бельё? — то и дело дергала мужа Александра.
Антон, отодвинув шторку, выглядывал в окно, качал головой и снова принимался читать газету.
— Нет там ничего, сиди спокойно! — гаркал он, покашливал и перебирал ногами в толстых носках.
В каждой сводке новостей обещали снег. Утром, потом днём, потом сдвинули к обеду. Ожидали толщину снежного покрова в десять сантиметров, уверяли, что «вот–вот»... Но всё никак. Тучи низкими, тугими пластами висели над дорогой, сходились к горизонту серо–грязными разводами, еле–еле шевелясь от крепкого западного ветра. А снега не было. Ни единой снежинки, ни комочка, песчинки, горошинки… Ничего.
Приготовленные для расчистки двора лопаты простаивали без дела, песок в ведре, заранее выставленный на видное место для посыпания дорожек, тоже пока не пригодился.
Но с утра вдарил морозец. Нет, ни под минус двадцать, а так, до пяти градусов, будто кто–то лишь слегка крутанул ручку, вырубив тепло.
Антон Михайлович, покряхтев, снял с вешалки безрукавку с затейливым, мелко–кудряшечным верблюжьим мехом, застегнул на груди пуговицы и вышел на улицу. С непривычки, а то и из–за влажности, висевшей в воздухе после затяжных, в две недели, дождей, казалось холоднее, чем было на самом деле. Лицо за время летней жары отвыкло терпеть мороз, заныло, отдавая в зубы. Значит, если пройтись вот так, без теплой поддёвы, завтра с утра захнычут колени, за ними – плечи, поясница. Антон усмехнулся – вот она старость, пришлепала, приковыляла, всех сравняла меж собой – и спортсмена Витьку, что отжимался раньше больше всех, и лежебоку Гришку с соседней улицы, и самого Антошку, отличного пловца. Все, прежде могутные ребята, поизносились, стерлись на стыках крепких костей, узнали, что такое артрит, ревматизм, обзавелись банками, тюбиками, таблетками и противными кусачими шерстяными поясами, чтобы не заклинивало поясницу.
Была, конечно, в этой ситуации одна радость, в которой, уже не стесняясь своих жён, признавались друзья. Радость звалась Настей, Анастасией Быковой, местной фельдшерицей, которая, шустро перебирая стройными ножками, обходила долгожителей вверенного ей участка и ставила уколы.
Говорливая, смешная, как будто вечно счастливая, она вносила в притихшие домики юную радость и заставляла стариков почувствовать, что они еще «ого–го!»
— Слюни–то подберите! — ворчали супруги, — не по вам уж конфетка, а ну марш домой, спину мазать! Что докторша сказала? При обострении каждые три часа втирать!..
Мужчины, кивнув последний раз уходящей по дороге Насте, вздыхали и шагали по направлению к кровати. Там, послушно приподняв рубахи или олимпийки, кто чем богат, давали намазать себя жгучей, ядрёной мазью.
Та пробирала, кажется, до самых позвонков, хоть кричи. Хочется снять с себя всё, ухнуться в ледяную реку, смыть ненавистное жжение, но надо терпеть… Жена еще сверху телогрейкой прикроет или одеяло третье притащит. А ты лежишь, преешь, зато наутро, если встать медленно, неспеша, косточки, как у молодого барашка, в суставчиках проворачиваются, хоть сейчас пляши. Но тут надобно осторожность соблюдать – сразу укутать слабые места, сунуть ноги в валенки, что жена предусмотрительно у печки подержала, сесть так, чтобы не надуло с форточки, и ждать кашу. Жены в Коромыслово кормили своих богатырей по утрам кашами – рассыпчатыми, на молоке али просто так, как гарнир, пшенными, гречневыми, рисовыми. Небольшая деревенька, если чуть после рассвета к ней подойти и вдохнуть, пахла детским садом, в котором, по давней традиции, была по утрам тарелка каши, хлеб с кусочком масла и чай, обязательно с сахаром…
И не на плите варили, а в котелке, в печке, как бабушки еще или свекрови, у кого кто, научили. Крупу покупали всегда у одного и того же парня, Акимушки, (хотя парню–то этому уж под семьдесят, а он, поди ж ты, всё своим царством зернышек заправляет). Аким торговал целыми мешками, привозил их прямо в деревню.
— А чего вы будете мотаться?! — справедливо отмечал он. — Купили и забыли. Мышей сейчас выводить научились, червяков не заведется, это уж я зуб даю, так что берите, не стесняйтесь!
И брали. От того, видать, и до девяноста лет в деревеньке этой люди доживали, на хороших–то харчах…
… А снега всё не было…
Это тревожное ожидание порядком надоело.
Антон Михайлович, поискал глазами жену, та уже ковырялась с бельём. Оно примерзло к веревке, никак не хотело сниматься.
— Да… — тоскливо повел плечами Антон. — Да…
Он всё смотрел на дорогу, что, прячась в тумане, лежала пустой и ровной доской, никто по ней не ехал, никто не шёл.
Антон ждал сына. Тот обещал приехать, звонил уж дней пять назад, потом ветер снёс вышку сотовой связи в районе, и ни отец, ни сын дозвониться друг до друга больше не могли.
— Надо приехать мне, пап, ничего? — то ли испуганно, то ли удручённо говорил с трубку Серёжа. — Поговорить хочу.
— Конечно, сынок! Вот мать–то обрадуется! Да и я, само собой! Ты когда собираешься? Я блинков скажу напечь, мёду, слышишь, мёду вынем, как ты любишь, липового! Да что за шурум–бурум такой?! — Антон Михайлович недовольно почесал в ухе, а в сотовом телефоне шуршало и трещало.
— Помехи, папа. Вы сами–то как? Сами, говорю, как? — кричал Сергей.
— Мы–то? Да помаленьку. Тут гараж покосило, стойка совсем сгнила, надо чинить, а у меня поясница… Вот приедешь, сладим! Чего? Не слышу, что? — Антон морщился, раздражённый помехами.
— Ничего, приеду, тогда поговорим! Я скоро, папа! Что привезти?
— Ничего, всё у нас есть, ты же знаешь. Ну, матери что–нибудь на подарок. А вот еще, привези свёрла. Я задевал куда–то, найти не могу, наборчик какой присмотри, ну, ты знаешь… А еще…
— Извините, связь прервалась… — сказал сухой женский голос.
— Да чтоб тебя разорвало! — в сердцах ухнул кулаком Антон, жена, Шурочка, тогда даже подскочила со стула от испуга.
— Тоша, что шумишь? Ну я чуть сердцем не лопнула! — покачала она головой, а Антон Михайлович схватился за поясницу. — Ну вот, опять заклинит тебя, опять всё сначала… Иди, ложись. Всё, будешь, как Илья Муромец теперь недвижимо пластом на кровати дышать. Пока воспаление это проклятое не пройдет!
— Сашенька, но Настя сказала, что наоборот, нужно кровь разгонять… Я пойду…
— Куда? Настька ему сказала! Вот пусть тогда она и приходит, тебя потом домой отволакивает, когда перемкнет опять твои защемления! — ворчливо кинула мужу Александра, потом, спохватившись, спросила:
— Что, Сережа звонил? Стряслось чего?
— Ишь, заколыхалась! То–то же, будешь меня угнетать, вообще ничего не расскажу! — насупился Антон, но, видя, как испугалась Шурочка, смягчился. — Звонил, сказал, приедет. Когда и по какому поводу, не сказал. Что–то обсудить вроде…
— Так чего ж обсуждать? — Саша испуганно прижала руки к груди. — Ну точно…
— Что?
— Бросила его Иринка… Или он загулял, и теперь у него ребенок на стороне, или она, Ирка, понесла от чужого… Ой, грех какой! Какой грех! Вот что город–то делает с людьми!
— Саш, ты в своём уме? — Тоша покрутил пальцем у виска. — Ты телевизора пересмотрела, что ли? Других проблем у людей нет, только как себе полюбовников заводить и тебе потом об этом сообщать!
— Да… Да… Нет! Нет, Тошенька! Он заболел, наверное! Страшной болезнью, может, даже по мужской части… Ой, беда! Беда, внуков не дождусь я! — Саша, качала головой, вздыхала, ойкала, а потом, подтянув теплые, с начесом штаны, нахмурилась. — Не, тут что–то другое. Тут деньги. В них всё дело. Он потерял запас или взял кредит, а Ирка его за это из дома выселяет. Мне тут сон снился, что деньги потерялись. Я туда, сюда, нет денег. Вот, сон в руку!
— Замолчи ты, трещотка! Какие деньги? Какой кредит?! Что ты на Иринку бочки–то катишь?! Да ну тебя! Тебя и эту, в телефоне! Трепло вы обе. Всё, я гулять.
Антон Михайлович поморщился, потом осторожно выпрямил спину, зашагал по участку, поправляя покосившиеся досочки и реечки, вышел со двора, заковылял по дороге, что, пропетляв между соседскими домами, выходила стрелой в поля.
— Хорошо, если сын приедет… — рассуждал Антон. — Давно не виделись, надо наверстать. Хоть бы всё нормально у него было… Времена–то пошли какие, да еще Сашка со своими причитаниями всю душу разбередила!..
Так и гуляет Антон Михайлович уж почти неделю, утром, днём и вечером, променад у него, а Сережа все не едет. И связь не работает.
Антон пробовал дойти до Кудлай–горы, оттуда, мож, сигнал пойдёт, но так и не доплёлся, уж очень дорога туда неприятная, всё с ухабами да кочками.
Александра, пошуршав по хозяйству, уходит к соседке, Зинаиде. Та, женщина болтливая и глупая, как всегда считал Антон, накрутит Шурочку так, что та аж трясётся вся. «А в мире–то, знаешь, чего?! А передали, авария! А, слышала, опять драка в городе была!..» — бьет из Зины фонтан новостей. Саша слушает, вскидывает руки, качает головой, потом, совсем распереживавшись, бежит домой.
— Антон! Антоша! Ну, где же ты! Горе, горе, Антоша!
— Чего опять–то? У дровяника я! — басит Антон Михайлович. Кладёт топор на лавку, вздыхает и идёт к дому. А там уже на столе стакан с водой, Саша капельки себе отмеряет, сердце успокаивает. — Что?
— В городе драка была, десять человек в больнице, а пятеро… Пятеро, Тошенька… — она всхлипывает, прячет лицо в платке, трясутся плечи, раздаются всхлипы.
— Ну, полно! Полно! Где драка, и где Серёжа! Что ты придумываешь опять! Ну, хочешь, я опять до Кудлая попробую дойти? Машина не заводится, так я пешком схожу, попробую позвонить. Хочешь?
Александра, на миг замолчав, вскидывает голову, быстро–быстро кивает.
— Сходи, милый! Сходи! Вон, и Астаповы до своих дозвониться никак не могут. А у них невестка рожать должна была вчера. Сходите с Витькой, мож, что прояснится! Я к председателю бегала, чтоб по стационарному позвонить, да там вообще – не «алё». Как колпаком нас накрыло, сидим тут, ничего не знааааем! Ничего не понимааааем! — опять запричитала Саша.
— Ладно, всё, всё! Иду уже. Вот, видишь, беру телефон, беру куртку, валенки надеваю, — муторно перечислял Антон, а Саша внимательно следила за ним. — Шапку, видишь, тоже не забыл. Иду. За Виктором схожу. А ты, знаешь, чего?
— Чего?
— Пирогов напеки. Хочу с рисом. Поняла? Пирогов и еще этих… Ну, как их там? Ай, память отшибло!.. — Антон почесал лоб. — Растегаев, во!
— Не лопнешь? — взвилась, было, Саша, потом сникла. — Ладно, будут тебе пироги. Зинку позову, хоть попоём от души, пока вы бродите там…
Зинаида прискакала быстро, повязала фартук, встала у стола. Принялись тесто замешивать.
«Говориииила мне мама про любоооовь обманную, да напрааасно тратила словааа…» — затянули женщины, мягко, нежно разминая крепкими руками тесто. — «Затыкааала уши я, я её не слуушала, ах мама, как же ты была правааа…»
— Серёжке вашему уж сколько? — присыпав мукой колобушек, поинтересовалась Зина.
— Да тридцать семь, — пожала плечами Саша.
— Вот время бежит… А был мальчонка, помню, низенький, холопенечка, вооот такусенькая, — Зина показала пальцами, каким маленьким был Серёжа. — Ходит, его за смородиной и не видать, одна кепочка выглядывает… Звонкий пацанёнок у вас был, не то, что наш Егор. Сядет и сидит со своими игрушками, только бе–ме, ничего от него не добьёшься…
— Егор сейчас где? — Александра вынула из шкафчика доску, стала готовить начинку для пирогов. Рубила лучок, яички, заранее сваренные, свои, от Пеструшечки принесённые. — Ты говорила, за границей?
— Не, вернулся, а до матери и дела нет. А я его, родного, и внучков, уж два года не видела! Два года только созванивались, а тут еще эта связь, будь она проклята!.. Председатель говорит, вышку ремонтировать приедут только в конце ноября. Вот как тут не завыть?! Сколько можно этих мужиков домой ждать?! Всю душу вывернули бабам. Теперь маемся!..
Саша покивала.
Зине тяжело. Егор у неё третий сын, двое других померли – один в детстве, второй лет в пятнадцать на плоту перевернулся, утоп. Остался третий, она с него пылинки сдувала, от себя не отпускала. А он, возьми, да и оторвись от неё, будто пуповину лопатой перерубили. Тяжело… На расстоянии любить всегда тяжело…
— Ничего, Зинок, приедут! Вот снег начнется, и приедут. Точно тебе говорю. Сон у меня был, что стайки воробьев к нам на калину сели, чирикают, вопят без умолку. Это к гостям!
Саша нисколько не разбиралась в приметах, вещих снах или знаках судьбы, не умела гадать на картах, но всегда интерпретировала всё так, как ей нужно.
Солнце приснилось – кочаны хорошие завяжутся этим летом, гром во сне грохотал – построят у деревни новую станцию, чуть ли не прямо во двор электрички будут ходить; бык приснился – знать, родится у Серёжи сынок. Антон жену не переубеждал. У каждого своя вера, главное, чтоб на пользу была…
— Уж скажешь, к гостям… — покачала головой Зинаида. — Не кажут они носа в нашу дыру, вот что я тебе скажу. Неинтересно им тут, хотя и выросли все, считай, за этими вот окошками, да по этим половицам ногами шепотунили…
— Ладно, ты не реви, а дело делай. Замесила? В квашню клади, у печки поставь. Ой, да ты вся в муке, приведение! Зинка, глянь в зеркало–то на себя!
Женщины, хлопая в ладоши и распуская по воздуху мелкую как пыль муку, хохотали, принялись плясать, переплелись локотками и давай «бараночку» крутить, потом, запыхавшись, сели на стулья, притихли...
… Антон подождал, пока Витька укутается в теплый свитер и драповое пальто, нащупает на вешалке шапку, сунет руки в перчатки.
— Ну, готов? Пойдём.
— Готов. Слушай, Тош, а мож, на великах? Дорога крепкая, грязь вся еще позавчера вымерзла, не скользко, давай не великах!
— Да ты что! Меня потом собирать по частям надо будет. Откатались мы с тобой, Витька, пойдём пешком.
Виктор вздохнул.
— Скучный ты человек, Антоша. Но уж ладно, тогда валенки натяну. Где они тут у меня?..
Сначала шагали молча, друг за другом, смотрели по сторонам, подмечая и парящего в вышине коршуна, и горящий на краю леса красно–оранжеватыми ягодами куст рябины, и мелькающую между деревьями серой змеей электричку. Просторно было, раскидывай руки, кричи и беги по полю, далеко, без остановки беги, чтобы ветер бил в грудь, а дыхание перехватывало от полноты бытия…
Так раньше и делали. Витька, Антон, Мишка–хромоножка, Петр, низенький, кривоногий мальчишка, Федя, добродушный, полненький мальчик, живущий с бабушкой… Много ребят было. А осталось — только по пальцам перечесть. Разъехались, разбрелись, кто–то уж помер…
Бегали в детстве на Кудлай–гору, зимой скатывались с неё на санках, летом – на велосипедах и тачках, ноги ломали, руки, а всё равно не отпускала от себя Кудлай–гора, манила, будто клад в ней какой, и покажет она его только самому смелому и преданному мальчишке…
Вот и сейчас идут по дороге Антон с Витьком, а сбоку к ним уж подходит Игорь, потом Алексей Степанович.
— Вы куды ж? — спрашивают друг у друга.
— Да на Кудлай. Своим звонить. Тревожно что–то… — отвечают и, кивнув, идут уже толпой, пряча в карманах сотовые телефоны.
Перед снегом всегда тревожно. Ожидание рождает беспокойство, которое, если не прогнать сразу, перерастает в тревогу, беспричинную, какую–то природную, архаичную. Какая будет зима? Лютая или пощадит? Добром к людям придёт или снесет на своём пути всё, что летом накоплено? Выморозит, выстудит, заставит надрывно кашлять, кутаясь в воротник, или солнцем зальет поля, заставит сосульки мелкой дробью капать на крыльцо, разливая смешную, кляксу–лужу? Никто не знает, поэтому и тревожится…
Кудлай, продуваемый, без единого деревца, уже ждёт своих гостей, ерошит шерстку–траву. А она, в инее, колючая и ржаво–жёлтая, льнет к земле, будто защиты просит. На самом верху Кудлая – лавка вкопана. Это еще прадед Антона соорудил, закаты ходил встречать, звезды в августе горстями собирать да по карманам распихивать. Мечтать ходил, вздыхать о прошлом и радоваться будущему. Прадеда нет, а лавка, сосновая, на века сделанная, стоит…
— То ли мы уменьшаемся, то ли Кудлай растёт, — усмехается Виктор. — Заберемся ли уж теперь? Ноги не ходят…
— Дойдут. Ай, Игорёк, а ты чегой–то? — Антон показывает пальцем на лицо соседа.
— Да, мартышка к старости очки себе купила,— пожимает плечами Игорь. — Зато теперь хоть читать могу, внучку, вот приедет, сказки буду сказывать, книжка у нас волшебная есть, там много сказок написано…
А снега всё нет…
Мужчины, выстроившись гуськом, точно альпинисты в одной связке, шагают вверх по тропинке. Молчат, говорить тяжело, сразу мучает одышка. Ветер крепко хватает за нос, тянет с головы шапку, рвёт шарф, бросает в лицо солому и сухие, скукоженные листья.
На самой вершине, подняв воротники, садятся на лавку. Алексей Степанович закуривает, Витёк пристраивается к нему поближе, жадно втягивает выдыхаемый товарищем дымок. Самому Виктору врачи курить запретили, уж больно легкие он себе измучил табаком этим…
Игорь уже привычным движением протирает очки, снова водружает их на нос, вздыхает.
— Красота… До чего ж красиво у нас, а, пацаны? — шепчет он.
«Пацаны», седые, скрюченные, переломанные в суставах и с ослабевшими мышцами, улыбаются. На Кудлае, даже если тебе под сто лет, чувствуешь себя молодым. Такая волшебная гора, выходит…
— А я здесь жене предложение сделал, — сказал вдруг Виктор. — Зинка тогда совсем девчонка была. Привёз сюда, усадил на лавку её, встал на одно колено и попросил её руки.
— Романтик! — кивнул Антон.
— Мушкетёр! — добавил Алексей Степанович.
— Ох, знал бы, какую язву себе выбрал, так и не связывался бы! — тяжело махнул рукой Витька. — Пилит, пилит, пилит. Дров бы лучше наготовила, раз энергию некуда девать!
— Так разведись! Чего такого? — Игорь вынул сотовый, включил, стал ждать, пока загрузится.
— Чего? С Зинкой развестись? — Виктор расхохотался, задрожали плечи, потом закашлялся, посерьезнел. — Я, чтоб ты знал, однолюб! Зина, и всё. Никто уж больше не нужен, хоть Клеопатру ко мне приводи!
— Ладно, ладно. Ну, братва, вынимайте телефоны. И пусть нам повезет!
Мужчины разошлись подальше друг от друга, стали тыкать пальцами по кнопкам.
Гудки… Старики прислушиваются, строго собрав брови к переносице. Шапки долой, мешают только, рукавицы на землю, и затихли.
— Алё! — первым кричит Антон. — Алё, Серёжа?! Ну что ж такое? Да! Да, я! Хорошо всё у нас!..
Антон раскраснелся, сердце стучит в груди заполошным пулеметом. Что–то разволновался совсем…
Алексей Степанович, прикрыв динамик рукой, чтобы ветер не относил слова, шепчет что–то, с дочкой разговаривает. По лицу не понять, то ли рад, то ли плохое что–то стряслось.
Игорь, зажмурившись и раскачиваясь, кричит в трубку, требует внучка к телефону, снимает и надевает очки, притоптывает, радуясь, что наконец дозвонился.
Только Виктор растерянно смотрит на аппарат, тыкает в него пальцем, прислушивается, опять набирает номер. Но его абонент недоступен…
Вот хоть плачь! Зина его поедом съест теперь! Все дозвонились, а он нет. Опять недотёпой будет обзывать! Ох, не надо было ей тогда на Кудлае предложение делать, ох, выбрал себе жену…
Мужчина с досадой машет рукой, запихивает телефон в карман и пускается вниз тропинке, домой.
— Витя! Куда же ты, Виктор! Вернись, чертенок! Иди сюда! — вдруг кричит радостно Антон. — Ай–лалай! Лала–лала–лала–лай!
Антон пускается в пляс, отбивает ногами чечетку, подковыривает мыском мерзлую землю, кричит и поводит плечами.
— Антош, ты чего? Тошка, что?! — обступают его друзья. Они испугались, не повредился ли Антон умом…
А тот только тычет пальцем вправо и улыбается.
Развернулись, проследили за его взглядом.
Дорога. По ней, выстроившись рядком, едут автомобили, осторожно пробираются по ухабистой трассе, берегут подвески.
— Да ну… — протягивает Виктор, замирает, а потом начинает неистово двигать руками, сдергивает с шеи шарф, размахивает им, кричит во всё горло. К нему присоединяются остальные. Смеются, орут, мельницами ходят по Кудлаю, растопырив руки.
Едут! Все едут! И Сережа с женой, и дочка Алексея Степановича с мужем, и Витькина родня на огромном джипе, шутка ли, пятеро внуков у него! Игорь разглядел и своих. Внучок, поди, уснул от такой тряски. Ничего, приедет, вскочит, будет озорничать, только смотри за ним!..
Кудлай вздохнул, колыхнулся нутром, зазвенело где–то за горизонтом, завыло, и с неба, будто прорвало его, посыпал снег. Крупный, мягкий, совсем не холодный, пушком ложился он на непокрытые головы стариков, укрывал их плечи зимними погонами, разливал на поле белую краску, выбеливая осеннюю хандру, кружил, играя в салочки, и таял, сев на выставленную вперед ладонь Антона Михайловича.
— Вот и славно, — прошептал мужчина, улыбнулся кому–то в вышине, чуть кивнул и поспешил за остальными, кубарем вниз, к подножию горы, встречать дорогих гостей…
…Душно в Антоновой избе, народу понабилось – тьма. Столов аж три штуки пришлось ставить. Саша и Зинаида, румяные, смешливые, вынесли пироги на огромных блюдах. Если уж печь, то много, сытно, хлебосольно, если уж гулять, то громко, балагурно, с песнями и прибаутками.
Смеются дети, треплют их по головкам взрослые, тихо переговариваются женщины, кипит на кухоньке самовар, гудит печка жарким пламенем, разливается по сердцам тепло. Пришло в деревню счастье.
Соединились абоненты, не сотовой, живой связью скрепились, руки друг другу сжали, соприкоснулись плечами, и хорошо им, уютно, радостно.
— Сереж, а что стряслось–то? — отведя в сторону сына, спросил тихо Антон.
— Ничего, всё хорошо. Мы ребенка ждём, папа. Внук у тебя будет, ну, или внучка.
Антон улыбнулся, обнял Серёжу и похлопал его по спине. Теперь точно всё хорошо!
А Кудлай, набросив на свои плечи белоснежную бурку, вздохнул, поёжился. Он устал и теперь засыпает, убаюканный протяжными песнями зимних ветров…