На твоей дороге, любимый, только снег. Снег — больше ничего в мире. Белый цвет овладел небом, землею, границей между ними и смешался с тобой самим. Не осталось людей и звуков. Умерли все запахи на земле, все мыслимые и немыслимые создания ушли глубоко в эту белизну и не оставили для тебя следов. Ты идешь, не зная, есть ли конец у твоего пути. Ты забыл, зачем отправился странствовать, что ждет тебя впереди и ждет ли. Ты останавливаешься на минуту, чтобы подтянуть пообвисшую сумку на левом плече, и замечаешь, как согнулась твоя спина под тяжестью ноши. Тебе уже не вспомнить, как вырос скорбный горб, как подкосились ноги, а руки, впитав всю на свете дорожную пыль, стали похожи на мутный речной песок. Ты не знаешь, как выглядит твое лицо. Ты потерял самые дорогие воспоминания. Неизвестно сколько времени не слышал собственный голос. Ты идешь по белому снегу, который стал для тебя единственным, что пока существует. Для тебя он не холоден и не скуп — он научился ласкать твои ноги и приветливо расстилаться под твоей тенью. Ты не думаешь, что сойдешь с ума от вечной белизны и пустоты, и если перед тобой вдруг треснет и раскроется яркая оранжевая щель, ты замрешь и растаешь в ней, как водные чернила. Что ты делаешь в этом белом мире — не знаешь.
Я окликала тебя много раз. Но твое спокойствие мне дороже собственного, и я отпустила тебя дальше, перестав думать о встречных странниках и случайных ветрах. Ты погибнешь — я не узнаю. Ты дойдешь — мне не будет видно.
За твоим последним падением последовали долгие месяцы восстановления. Ты не мог дышать ровно и глубоко, и Доктор, пришедший из соседней деревни, велел мне положить тебя грудью на камни обрыва, а голову свесить вниз. Так ты лежал, полуспя-полубодрствуя, несколько дней. А когда дыхание вернулось к тебе, из тебя потоком вылились крики и сны. Ты рассказывал мне все, что привиделось тебе в болезни. Доктор, остававшийся рядом со мной, решился собрать тебя заново. Все внутри тебя было перемешано и Он, творя тебя по какой-то старой, давно не использовавшейся схеме, проводил долгие ночи на холодном воздухе возле моей хижины. Такой тип не делали уже несколько лет, сказал Он. Смотреть запретил, но все время подробно описывал, что Он делает. Так, говорил Он, можно будет вернуть все в прежнее состояние, если потребуется. Никто не мог дать гарантию, что ты приживешься в этом теле и сможешь идти дальше. Реверс мог стать для тебя критическим, но лучше вернуться назад, чем продолжать изменение в неподходящем составе. Так говорил Доктор.
Я заплатила ему восточным перцем и хворостом. У Него нет времени заботиться о себе, поэтому все исцеленные отдавали ему часть своей обыденной жизни, чтобы Он смог сложить маленькую свою. Ненадолго, а лишь на несколько часов сна между пациентами. Он ушел в деревню, а ты лежал и молчал, как будто недовольный тем, что с тобой сделали.
Таких, как ты, подумалось мне, нельзя переделывать. Ни много раз, ни несколько. Просто нельзя. Ты был сложен прочно и навеки. Даже смерть была не в силах нарушить твой состав, а уж случайному первому падению и вовсе не могла. Но мы испугались, поверили нашему страху и сделали это в первый раз. А первый раз всегда роковой. Падения продолжились — и каждое из них требовало новой переделки. Я уже не могу сказать, что осталось в тебе прежнего. Так подумалось мне, а ты все понял. Я легла рядом с тобой и всю ночь чувствовала, как робко и осторожно отдает мне свое тепло твое левое плечо и рука. Ты не обнял меня, не сказал ни слова. А утром ты ушел. Не примеряясь к ногам, не тренируя руки, не измерив долготу голоса. Не уверен в глазах, без всякого понятия о запасе собственных сил. Ты ушел.
Ты думаешь, я перестала тебя видеть? Забудь — мои сны такие яркие, что ты сам не представляешь себя так детально и отчетливо, как я. Я могу рассказать все, что рядом с тобой в любую минуту. А вот что рядом со мной — я уже не вижу. Это такая специфическая дальнозоркость. Она развивается только на другого человека. Когда ты погибнешь — я ослепну.
Мне не остается ничего, кроме как разливать по белому снегу старые водные чернила. Они не режут глаз и не слишком отличаются от твоей белизны. Но они вязкие и глубокие, и только так, угодив в них по неосторожности, ты можешь отдохнуть, сделав привал. Ложись спать на краешке небольшой кляксы и спи. Спи столько, сколько потребуется для твоего нового тела. Клякса высохнет, придет ветер и снег вокруг зашуршит, пробуждая тебя ото сна. Ты снова отправишься в путь, уверенный, что впереди у тебя не будет преград. Ты поднимешь со снега усталую сумку и встряхнешь ее в воздухе, затягивая ремень на плече. Ничего не изменится, ничего не отнимет сон. Но теперь — спи. Я не стану смотреть, иначе после пробуждения тебя будет мучить чувство, что твои сны разделены еще с кем-то. Я постою в стороне и буду ломать пальцы моих безутешных рук. Доктор никогда в жизни не станет переделывать меня. Он побоится, что увидит настоящую кровь. Красную и горячую. А я не сказала ему, что в моих руках ее давно уже нет.
Спи, любимый, и все ветры в мире подуют для тебя одного. Все песни умрут на первом аккорде, поддавшись белому снегу, нашедшему ритм в абсолютной тишине.