Русский художник Михаил Васильевич Нестеров (1862-1942): "В этих письмах проходит вся моя внешняя жизнь, а она была полная, разнообразная, деятельная..."
В.Г. Черткову, Киев, 17 мая 1893. Глубокоуважаемый Владимир Григорьевич! Просматривая "Цветник", я заметил, что при выборе статей из жития святых редакция без достаточного внимания относится к своему родному, тогда как знать своих родных, близких сердцу, славных и добрых предках, потрудившихся столь много для своей земли, было бы естественной потребностью народа. (Мне думается - раньше, чем знать о подвигах Геркулеса, нужно знать о таковых же Ильи Муромца, Добрыни и пр.) Из православных русских угодников посчастливилось одному Феодосию Печерскому, а у нас на Руси каждый из таковых святых имеет за собой свою трогательную, глубоко нравственную, поучительную духовную и общественную историю. Имена подобных деятелей, думается мне, должны быть внесены в память народную первыми.
А.А. Турыгину, Сергиев Посад, «Пещерная гостиница», 23 апреля 1895. Здравствуй, Александр Андреевич! Вот уже пять дней, как я в деревне, или точнее, в монастыре, или - того точнее, в монастырской гостинице, в 2-3 верстах от Троицкой лавры, в так называемых «пещерах у Черниговской». Пещеры эти однородные по характеру с Киевскими и похожи на катакомбы; в одной из пещер находится чудотворная, очень чтимая икона Черниговской божьей матери. Икона эта собирает сюда много тысяч богомольцев, которые несут и везут многие тысячи рублей. Обитель цветет, монахи грубеют и живут припеваючи, мало помышляя о том, о чем по положению они должны помышлять неустанно. Но это дело их... Писал ли я тебе, что В.Маковский вышел из Товарищества, обозвав их позорно - старыми девками, которые хвастаются своей невинностью... За что получил сильные нарекания... Ну довольно, а то, кажется, скоро до сплетен дойду, а это уж не дело.
А.А. Турыгину, Москва, 13 ноября 1895. Ты мало что-то новостей академических сообщаешь, а там у вас, кажется, их непочатый угол. Сходил бы ты к Брюлловым, что ли. К нам в Первопрестольную дошли вести о выходе Шишкина, о деяниях ректора, о благополучном окончании курса и посылке заграницу ректорского сына Сашки Маковского и кое-что другое, не рисующее с доброй стороны как Маковского-отца, так и Маковского-фиса. Художники: Савицкий, Максимов, Ефимка Волков и Ендогуров присуждены быть академиками. Словом, «разделиша ризы Его» и проч... Что из этого всего выйдет - неведомо, одно пока ясно, что «академистам» теперь не до ученья, не до антиков и Тарасов, все их время день и ночь идет на «дебаты» и на борьбу из-за патрона. Девиз их - «чья возьмет?!» Поживем — увидим...
А.А. Турыгину, Вифания, 14 июня 1896. Перейду к К.Маковскому, а кончу Общим художественным отделом... Картина «Минин» показывается в отдельном павильоне, за отдельные 3 гривенника. Все сделано автором в интересах картины. Он позаботился о ней, как о дорогом покойнике. Похороны первого разряда; ковры, гобелены, возвышенные места для зрителей, рекламы. Картина колоссальных размеров (кверху). Огромная толпа с традиционным юродивым, девицей, вынимающей из ушей серьги и проч.; все на картине есть, Минин машет руками, крестный ход выходит, все так, как нужно. Но боже! как жалко Маковского. Ведь это агония большого таланта. При огромных размерах все мелко, ничтожно, даже бархаты и ткани на этот раз плохи. В общем же огромная затрата энергии в пустопорожнее место (если Маркс не предложит поместить в виде премии к своей «Ниве»). Ну довольно, для зрячих Маковский конченый - публика же, на его счастье, еще слепа и с радостью отдает 30 к., чтобы сказать, что она видела Маковского...
А.А. Турыгину, Вифания, 2 июля 1896. [...] Я помню твой вопрос о Врубеле, ты всполошился с ним, вероятно, прочитав статью в «Новом времени» некоего Гарина. Я эту статью не читал, но об ней знаю, знаю и то, что она писана «по найму» Мамонтовым, которому не повезло на выставке с Врубелем. Словом, это дело «семейное». И знаю, что тут страсти распалены жестоко и, несмотря на все это, должен сказать, что Врубель большой талант, талант чисто творческий, имеющий свойство возвышенного, идеального представления красоты, несколько внешнего характера, с большими странностями психически ненормального человека, но, повторяю, это талант. Судьбу Врубеля предсказать трудно. тот человек, имея множество данных (воспитание, образование, даже ум), не имеет ни воли, ни характера, а также ясной цели; он только «артист». Нравственный его склад не привлекателен. Он циник и способен нравственно пасть низко. Если все это не важно, для того чтобы завоевать мир, то он его завоюет. Забракованные его работы я не видал, а отзывы так разноречивы и резки, что трудно что-либо обо всем этом сказать. Во всяком случае, от него можно ждать много неожиданного и «неприятного» для нашего покоя и блаженства в своем ничтожном величии.
А.А. Турыгину, Москва, 12 ноября 1896. Вместе с письмом от тебя мне принесли письмо от злополучного юбиляра - Репина, который в нежных выражениях приглашает меня принять участие на его выставке эскизов, обещая «все поставить со вниманием и почетом». Но, что делать! приходится отказаться от столь лестного и почетного приглашения и предпочесть ему скромную выставку акварелистов. Да! Репин, бедняга, свалял дурака! Поведал всему миру крещеному о том, что лучше бы было сохранить в тайне. Если уже в самом деле бог послал ему не по заслугам, то и сохрани этот излишек про черный день на старость, когда все пригодится, а не давай это дорогое и заветное трепать по белу свету. Не выдержал, сердечный, своего «величия», распустил слезу, покаялся всенародно. Но «лежачего не бьют», а потому и мы оставим его с меланхолией и покаянием в окаянстве его...
Е.М. Хруслову, Уфа, 26 декабря 1896. [...] Вы спрашиваете новостей и подробностей нашей поездки в Питер. Поездка не была удачна для москвичей: наша обычная искренность и увлечение, наши порывы, встречи и негодования предали нас в руки наших более зрелых, хладнокровных противников-петербуржцев. [...] Заседание было очень бурное, бестолковое, длилось до 4-го часа ночи. В результате празднества ограничиваются изданиями альбома из четырех (кажется) выпусков по сорок пять снимков каждый с произведений членов Товарищества за 25 лет. Общая стоимость альбома 9 или 12 рублей. Первый выпуск должен быть готов к открытию выставки в Петербурге, остальные в течение года. ...Затем предполагается обычный обед, где будут гостями семьи художников, а бар. М.П. Клодт протанцует обычный финский танец, Кузнецов успешно представит паука и муху. Позен будет рассказывать свои только еврейские рассказы, В. Маковский побренчит на рояле, кто может напьется, а кто может - и напьется, и на «малый» съездит. Словом, будет так, как было при дедах и отцах, хотя отцы и деды жили веселей своих внучат... В Москве мы по-прежнему скучаем на пятницах, едим колбасу на субботах, а в праздники ходим слушать протодьякона и радуемся колокольному звону. Появился в Москве артист - певец Шаляпин (24 лет) - поет он в Частной опере. Дар у него чудный, трагик он первоклассный. Росси и Девойод, быть может, превосходят его своей школой, но не глубиной и искренностью. Созданный им Грозный царь в «Псковитянке» - фигура живая, трагическая, полная той болезненной и странной поэзии, которая всюду заложена в сказаниях и песнях о царе Иване Васильевиче.
А.В. Нестеровой, Петербург, 23 февраля 1897. Дорогая Саша, вчера утром со «скорым» мы приехали в Петербург. Конечно, центром юбилейной выставки будет «Грозный» Виктора Михайловича (Васнецова). Третьяков и Харитоненко спрашивали о цене. Назначил В.М. 15 тысяч. И это совсем недурно за две недели работы... Лучшего «Грозного» у нас не было. Антокольского, кажется, бледен. У Репина не Грозный, а обезьяна. Шварц тоже лишь в намеке дает то, что Васнецов во всю силу своего огромного таланта. Не помню, писал ли я в прошлом письме что Академия художеств закрыта с 12 числа. Там был бунт учеников, вышло из Академии 400 человек, и Куинджи предложено выйти вон, и говорят, что более того - его Толстой назвал «подлецом». Куинджи в погоне за популярностью во время беспорядков сказал в курилке академистам речь и будто бы выдал тайну бывшего накануне совета Академии. Вообще скандал большой, огромный. Завтра должна Академия или закрыться до осени, или, если придут с покаянием, то открыться вновь. Вот какие дела здесь!
А.А. Турыгину, Киев, 27 апреля 1898. О книжке Толстого поговорим на досуге. В ней много страстности и нелепого убеждения и противоречий. Нервно и настойчиво упрекая художников в подражании старому - отрицая за это Вагнера, Беклина и других, старик запамятовал, что и сам в этом грешен: его «Три старца» есть то же подражание, пересказ древнего «пролога».
А.А. Турыгину, Москва, 26 мая 1898. Пишу тебе о своем деле, которое разрешилось в смысле отрицательном. В четверг собралась комиссия, и с первых же шагов начались незадачи: меня вовремя не представили гг. членам, а когда догадались, то было уже поздно, и первое, что я услышал, - это был «выговор»: почему я не был с визитом у старосты, и у того, и у другого, - на сие я ответил коротко, отвернувшись от нахала плотника-миллионщика. Затем началось «заседание», и тут я нагляделся на правы Замоскворечья. Островский их описал, но куда не полно, тем непочатый угол. Возмутительную сцену разыграл один из непризванных членов комиссии: после глупой, невежественной и дерзкой «речи», обращенной к настоятелю (он же и председатель комиссии), «оратор» выбросил 1000 р. и с ругательствами и громом удалился, призывая «пречистую» себе в защиту и проч., и проч. Сцена тяжелая! Убитый, оскорбленный и растерявшийся настоятель молчал, остальная братия, пользуясь его тихостью, добила его, и он вынужден был закрыть заседание в начале его. Жестокие, сударь, нравы!!.. Где мне с ними жить, всякий день рискуя быть оскорбленным этими дикарями! Обо мне на заседании и речи не было, эскизы я не показывал, и смета пролежала у меня в кармане, но настроение вообще враждебное, там передавали, что я в смете назначаю 80 000 р. Между прочим, один из более «тихих» членов комиссии осведомился, велика ли у меня артель. И очень недоверчиво отнесся, услышав что «артели» нет вовсе: странно, вероятно, «голытьба» какой-нибудь! Пишет и лики, и драпировки сам... Сейчас уезжаю к Троице, а в четверг на будущей неделе за границу - в Мюнхен и Италию - на месяц... В Мюнхене мы - русские - имеем шумный успех, мы - злоба дня, нас называют «гениальной провинцией». Жаль искренне было расстаться с прекрасным храмом, не говоря о том, что дело это дало бы мне обеспечение. Ну, что делать, надо работать опять с мыслью о том, продастся или нет, - это тяжело вообще, а мне в особенности. Да! не делец я! Это с особенной яркостью определилось теперь; быть может, кроме «визитов», и с архитектором надо бы поставить дело просто. Он ученый, но опустившийся человек. Его споили купцы, и теперь, бедствуя матерьяльно, зависит от них же.
А.А. Турыгину, Киев, 30 ноября 1898. Спасибо за журнал Собко. Что же! Для передвижников и то хлеб. Здорово бездарно, но благополучие образцовое. Другое дело Дягилев - тут молодость, тут самонадеянность, тут талант, все это перепуталось страшно, и получилось все же нечто, что может волновать, придавать интерес и энергию. Статья Буренина грубая и грязная - писана она по внушению людей обойденных, с прищемленным самолюбием. За такие статьи платят пощечинами. За Дягилева порукой те имена честных и даровитых людей, которые сознательно доверились ему, признавая в нем человека способного и с хорошим вкусом. Об этом Буренин не хотел задуматься... Словом, будем верить в «звезду» (как говорит Серов) Дягилева, а мальчишество его можно ему простить. Рисунки майолики Малютина - плохо (просто - плохо), К. Коровина - красивы по краскам «Паруса» (помни, что это для майолики, и в деле это может быть интересно).
А.А.Турыгину, Киев, 6 октября 1899. Письмо твое, полное увлечения «культурностью», я получил и, конечно, с ним не согласен: оставляя в стороне свинства Свиньина и ему подобных, свинства, от которого не застрахован ни англичанин, ни тобой излюбленный немец - и лишь только, быть может, свободный (по своей прирожденной галантности) француз и поляк, - скажу тебе, или, вернее, напомню, что называемый тобой «российский хлам», как-то - «нутро», талантливость и патриотизм - дали нам героев - Ломоносова, Щепкина, Иванова, Скобелева, не говоря о времени более отдаленном, где были у нас и Минины и Сергии Радонежские (называю тебе нарочно имена, вышедшие из народа), и думаю, что, перебирая тысячи наших славных имен, легко убедиться, что только лишь благодаря такому «российскому хламу», как талантливость и патриотическое чувство, земля наша стала великой землей, с нами говорят и слушают нас внимательно. Ты бранишь декадентов, представь себе, если бы твой дед был жив и ему удалось бы объяснить «декадентство», он его и понял бы, и не стал бранить, и только потому, что в нем (в лучшем) есть жизнь, деятельность и будущность, а ты, "культурный", но без «нутра», уже не поймешь его (если тебя не заставит понять твой же немец), и как знать, не потому ли ты не поймешь жизнь, ее движение с ее ошибками, успехами и превращениями, что ты более декадент (в твоем отрицательном смысле), чем самое декадентство. Я с тобой привык говорить простым языком, говорить откровенно и скажу тебе - не спи! Жизнь мчится мимо тебя, а ты уткнул нос в книжку и ждешь, чтобы она тебе ответила, ты в книжке найдешь выводы прошлого, настоящее же надо видеть самому, быть наблюдателем, участником, а не антикварием пережитых чувств, пережитых явлений жизни. Так-то, дружище!.. Ты мне описываешь «Тангейзера» и говоришь, что любишь Вагнера! Это хорошо, потому что и Вагнер, и его «Тангейзер» талантливы, а вот скажи мне, знаешь ли ты и задумался ли (если знаешь) над музыкальным, художественно-народным (таким, что так много в поэзии Пушкина) «Борисом Годуновым» Мусоргского? Пожелал ли ты узнать сокрытую в этом непопулярном у нас создании красоту духа человеческого, да еще и нам близкого; если бы ты не решал слишком «культурно» вопросы, то мог бы получить наслаждение и не слушая безголосого Фигнера. В «Борисе Годунове» поет бас Шаляпин, не культурный, но гениальный русский мужик (нам с тобой сродни), и вот когда этот простой парень наденет царский кафтан, да выйдет на сцену, да запоет хорошим, простым голосом, то перед твоим духовным взором вырастет и народ русский, и его владыка-царь, и поймешь ты, что есть «нечто» и побольше, да и подороже для людей, чем немецкая культура. Почувствуешь и смысл, и радость, и горе всего мимо нас идущего, познаешь и бога, и народ свой, и себя в нем!
А.А. Турыгину, Москва, 31 августа 1906 [...] у меня было твердое намерение дать тебе в ближайшем письме более обширную характеристику Толстого, как я его понимаю. Теперь же постараюсь удовлетворить твое любопытство, с тем чтобы надолго не ворочаться к «Яснополянскому отшельнику». «Толстой-старец - это поэма», писал я тебе, и это истинная правда, как правда и то, что «Толстой - великий художник» и как таковой имеет все слабости этой породы людей. В том, что он художник, - его оправдание за великое его легкомыслие, за его «озорную» философию и мораль, в которых он, как тот озорник и бахвал парень в «Дневнике» Достоевского, постоянно похваляется, что и «в причастие наплюет». Черта вполне «русская». И Толстой, как художник, смакует свою беспринципность, свое озорство, смакует его и в религии, и в философии, и политике. Удивляет мир злодейством, так сказать... Лукавый барин, вечно увлекаемый сам и чарующий других гибкостью своего великого таланта. Деловитая и мирская граф. София Андреевна не раз говорила мне в Ясной Поляне, сколько увлечений, симпатий и антипатий пережил Л.Н. Он еще недавно восхищался характером и царствованием Николая Павловича, хотел писать роман его эпохи, теперь же с редким легкомыслием глумится над ним. Провожая меня, как я и писал тебе, Толстой «учительно» говорил, что даже «православие» имеет неизмеримо более ценности грядущего «неверия» и т. д. Рядом с этими покаянными словами издаются «пропущенные места» из «Воскресения», где он дает такой козырь в руки «неверию». [...] Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, «блуд мысли» погубил слабых сердцем и умом, сколько покалечило, угнало в Сибирь, один бог знает! И все ведь так мило, искренне и очаровательно, при одинаковой готовности смаковать «веру» умного мужика Сютаева и вошь на загривке этого Сютаева; как часто этот «смак художника» порождает острую мысль, хлесткую фразу, а под удачливую минуту и целую систему, за которой последователи побегут, поломают себе шею. Он же, «как некий бог», не ведая своей силы, заманивая слабых, оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах. «Христианство» для этого, в сущности, нигилиста, «озорника мысли», есть несравненная «тема». Тема для его памфлетов, острот, гимнастики глубокомыслия, сентиментального мистицизма и яростного рационализма. Словом, Л. Толстой - великий художник слова, поэт и одновременно великий «озорник». В нем легко уживаются самые разноречивые настроения. Он обаятелен своей поэтической старостью и своим дивным даром, но он не «адамант».