Комедии у Островского грустны, драмы трагичны.
Не потому ли комедии Островского грустны, что в жизни рука об руку идут смех и слёзы? Много порочного, безобразного, уродливого в мире людей, но дурные люди терзают не друг друга, а невинных, чистосердечных, наивных, кротких. «Тёмное царство» представляется не столько смешным, сколько страшным, хотя слова и поступки «тёмных» душ могут быть комичными.
Не потому ли драматург отказывает своим драмам в праве называться трагедиями, что герои, чьи взгляды и интересы сталкиваются, не видят себя в качестве участников общественных процессов, а остаются в рамках личных судеб, не находятся в мучительном поиске ответа на «вечные» вопросы, а, нимало не философствуя, просто живут?
Драма в широком значении слова — род литературы наряду с эпосом и лирикой. Драма в узком значении — пьеса, в основе которой лежит конфликт серьёзного, сложного и острого характера, и финал драмы должен быть напряжённым, мучительным, тяжёлым. Не высшие силы движут драматическим действом, не рок, как в античном театре, а сам человек, с его индивидуальным характером и волей.
В основе трагедии лежит особо напряжённый, непримиримый, неразрешимый конфликт, оканчивающийся чаще всего гибелью героя, который не может преодолеть превосходящие его по силе препятствия. Считается, что время трагедий прошло, что они остались в прошлом (античные, шекспировские, классицистические, романтические, пушкинские), что в любом жанре любого рода литературы могут разрабатываться трагические мотивы.
Н.Г. Чернышевский особо выделял «трагическое возвышенного». В статье «Возвышенное и комическое» он писал о том, что «трагическое есть великое страдание человека или погибель великого человека», «трагическое есть ужасное в человеческой жизни». Критик называл возвышенным ту форму прекрасного, в которой идея кажется переходящей за пределы отдельного предмета, где она является в своей всеобщности, безграничности.
Что значит величие в человеке?
Сила характера, сила ума, сила страсти производит на нас совершенно другое впечатление: с одной стороны, мы чувствуем себя мелкими перед человеком, в котором видим чрезвычайную силу страсти, ума и т. п., нами овладевает что-то вроде зависти или стыда; но гораздо сильнее и слышнее другое, противоположное чувство: он человек, и я человек; как велик и могуществен человек!
Писатели и поэты часто превозносят величие природы, но не природа возвышенна, а человеческая фантазия.
Итак, истинная возвышенность — в самом человеке, в его внутренней жизни. В человеке есть воля, есть различные стремления. И в некоторых людях воля так сильно направлена к известной цели, стремления так сильны, что все другие люди кажутся перед ними в этом отношении слабыми, бессильными, и они — бесконечно сильными в сравнении с людьми, их окружающими. И такие люди, такие стремления — возвышенны.
Стремление Катерины Кабановой к освобождению от издевательств, притворства, нелюбви, тоски, неволи так сильно, что оно преодолевает даже её искренние религиозные чувства.
Борис. Тяжело тебе, Катя?
Катерина. Уж так тяжело, так тяжело, что умереть легче!
<...>
Катерина (одна). Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — всё равно. Да, что домой, что в могилу!.. что в могилу! В могиле лучше... Под деревцом могилушка... как хорошо!.. Солнышко её греет, дождичком её мочит... весной на ней травка вырастет, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: жёлтенькие, красненькие, голубенькие... всякие (задумывается), всякие... Так тихо, так хорошо! Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо... нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду... Придёшь к ним, они ходят, говорят, а на что мне это? Ах, темно стало! И опять поют где-то! Что поют? Не разберёшь... Умереть бы теперь... Что поют? Всё равно, что смерть придёт, что сама... а жить нельзя! Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться... Руки крест-накрест складывают... в гробу? Да, так... я вспомнила. А поймают меня да воротят домой насильно... Ах, скорей, скорей! (Подходит к берегу. Громко.) Друг мой! Радость моя! Прощай! (Уходит.)
Это ли не возвышенные чувства? Это ли не идеализация женщины?
Параша, дочь купца Курослепова (комедия «Горячее сердце») напоминает Катерину из «Грозы» силой своих чувств, прямотой, искренностью и желанием воли. Её мачеха Матрёна, изменяющая мужу с приказчиком, находит удовольствие в том, чтобы мучить Прасковью.
Параша. Вынула ты из меня всё сердце, вынула. Что тебе нужно от меня? (Становится прямо против неё.)
Матрёна. Как что нужно, как что нужно? Первый мой долг, я тебя соблюдать должна!
Параша. Себя соблюдай!
Матрёна. Ты мне не указ.
Параша. И ты мне не указ.
Матрёна. Мне за тебя, за дрянь, да перед отцом отвечать...
<...>
Параша. За что ты надо мной тиранствуешь? У зверя лесного, и у того чувство есть. Много ль у нас воли-то в нашей жизни в девичьей! Много ли времени я сама своя-то? А то ведь я — всё чужая, всё чужая. Молода — так отцу с матерью работница, а выросла да замуж отдали, так мужнина, мужнина раба беспрекословная. Так отдам ли я тебе эту волюшку, дорогую, короткую. Всё, всё отнимите у меня, а воли я не отдам... На нож пойду за неё!
Только наедине с собой и можно выговорить то, что лежит на сердце, потому что и сказать-то некому. Не поймёт никто, не посочувствует.
Параша. Тихо... Никого... А как душа-то тает. Васи нет, должно быть. Не с кем часок скоротать, не с кем сердечко погреть! (Садится под деревом.) Сяду я да подумаю, как люди на воле живут, счастливые. Эх, да много ль счастливых-то? Уж не то чтобы счастия, а хоть бы жить-то по-людски... Вон звёздочка падает. Куда это она? А где-то моя звёздочка, что-то с ней будет? Неужто ж опять терпеть? Где это человек столько терпенья берет? (Задумывается, потом запевает):
Ах ты, воля, моя воля, воля дорогая,
Воля дорогая, девка молодая...
А Вася Шустрый, в которого влюблена Параша, собирается жениться на ней только потому, что она дочь богатого купца, да ещё боится ненароком разозлить хозяина, вот и медлит с предложением руки и сердца.
Параша. Вася, голубчик, терпенья моего не хватает.
Вася. Да как же быть-то, право, сама посуди.
Параша. Ты по воле ходишь, а я-то, голубчик, подумай, что терплю. Я тебе говорю по душе: не хватает моего терпенья, не хватает!
Вася. Уж ты малость-то, Параша, потерпи ещё для меня!
Параша. Вася, нешуточные это слова, — пойми ты! Видишь ты, я дрожу вся. Уж коли я говорю, что терпенья не хватает, — значит, скоро ему конец.
Вася. Ну, полно! Что ты! Не пугай!
Параша. Что ты пуглив больно! Ты вот слов моих испугался, а кабы ты в душу-то мою заглянул, что там-то! Черно, Вася, черно там. Знаешь ли ты, что с душой-то делается, когда терпенью конец приходит? (Почти шёпотом.) Знаешь ли ты, парень, какой это конец-то, где этот конец-то терпенью?
Вася. Да видит бог!.. Ну, вот, что ж мне! Нешто не жаль, ты думаешь!
Параша (жмётся к нему). Так держи ты меня, держи меня крепче, не выпускай из рук. Конец-то терпенью в ВОДЕ либо в петле.
Слово «воде» я выделила для того, чтобы показать, как вновь у Островского повторяется мотив утопления. Правда, для Параши всё заканчивается не в реке, потому что нашёлся человек, который её не только беззаветно любит, но и уважает, и спасает, и защищает. Причём это тоже человек с горячим сердцем, который хочет утопиться, решив, что Параша пропала.
Гаврило. Простите вы меня, ради бога! Я только сказать-то забежал, а то мне уж один конец... С мосту, с мосту! С самой средины с камнем. Простите меня, православные, ежели я кого чем... (Увидав Парашу.) Ах! (Хочет бежать.)
Вообще говоря, комедия как жанр избегает моментов, вызывающих глубокое сострадание, иначе она перерастает в драму. Это пошло ещё со времён Аристотеля, который в «Поэтике» писал: «Смешное — это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное». Считается, что комические персонажи стоят ниже окружающей действительности, а единственный положительный герой — смех.
Но в комедиях Островского мы всегда видим жизненную правду, кому-то обязательно сочувствуем, так что от комического в его пьесах не так уж много, разве что гротескность, карикатурность некоторых лиц да более или менее счастливый конец.
Например, комедия «Бедная невеста». Вокруг красавицы Маши увиваются кавалеры, приданого у неё нет, вся надежда на красоту. Выйти замуж по любви она не может, приходится выходить за нелюбимого, кого маменька указала. Что смешного в этом диалоге?
Анна Петровна. Машенька, потешь ты меня на старости лет, послушайся матери.
Марья Андреевна (встаёт). Маменька! Я не могу теперь идти ни за Беневоленского, ни за кого. Сделайте милость — не принуждайте меня. Я одного у вас прошу: не говорите мне про замужество, подождите немного. Ради бога, дайте мне пожить на свободе.
Что смешного в финале этой комедии, когда зеваки обсуждают бедную (и небогатую, и несчастную) невесту, которую жених взял только из-за внешности?
Одна из толпы. Эта, что ль, невеста-то?
Старуха. Эта, матушка, эта.
Женщина. Ишь ты, как плачет, бедная.
Старуха. Да, матушка, бедная: за красоту берёт.
Тут, правда, нет и ничего возвышенного, нет идеализации женщины, только сочувствие её подчинённому положению, её несвободе. Зато в других произведениях Островского есть и возвышенные чувства.
В пьесе «Не так живи, как хочется» Даша, жена непутёвого Петра, страдает не только из-за того, что муж изменяет ей с другой, но и потому, что он теряет себя, уважение своего отца, катится на дно пропасти.
Даша. Тётенька, словно кто-то стучит, не он ли? Посмотри-ка.
Афимья. Как же, он, дожидайся! Уж теперь закатился, так всю ночь прогуляет. (Заглядывая в двери.) Я говорю, что никого нет. Пойдёт он домой, коли ему в людях весело. Не такое чадочко, чтоб ему дома сидеть. (Ставит свечу на стол.)
Даша (садясь к столу) Пьёт он мою кровь! Легко ли дело, ночь на дворе, а он шатается.
Афимья. А ты что сидишь-то? Поди спать, я его одна подожду. А то ещё, на грех, придёт хмельной, брань заведёт, что хорошего!
Даша. Нет, уж я подожду, у меня что-то сердце не на месте: не случилось бы с ним чего-нибудь!
И когда в финале Пётр кается, Даша первая прощает его:
Даша (бросаясь к Петру). Голубчик, Пётр Ильич!
Стремление помочь мужу, спасти его от разгульной жизни, от нравственного падения так велико, что героиня способна на самоотречение, забвение себя ради любимого. Это ли не возвышенные чувства?
У Островского есть комедия (опять не смешная, а грустная) «В чужом пиру похмелье». Хозяйка квартиры уговаривает Лизу, дочь своего постояльца, бедного учителя, выйти замуж за сына купца Брускова.
Лизавета Ивановна. Я думаю, Аграфена Платоновна, прежде нужно было меня спроситься.
Аграфена Платоновна. Да что спрашивать-то? Дело видимое. Человек хороший, богатый, вас любит. Куражу не имеет сказать вам, потому что умных слов не знает от своего от дурацкого воспитания. А случится, когда ко мне в комнату зайдёт, так и заливается-плачет: всё бы я, говорит, сидел у вас, всё бы глядел на Лизавету Ивановну, жизни готов решиться, только бы жениться на ней. Сколько мне подарков переносил, чтобы я вам за него словечко замолвила.
Лизавета Ивановна. Какой ещё он жених, ему учиться надобно в школе где-нибудь.
Аграфена Платоновна. Любовь-то не спрашивает, все ли науки знаешь. Влюбляются и вовсе безграмотные. А что ж ему делать? Он бы и рад учиться, да батюшка-то у него ишь какой сахар!
Лизавета Ивановна. Мне смешно вас слушать, Аграфена Платоновна. Ну, рассудите вы сами, какая же мне неволя идти в такую семью: сын необразованный, а отец дурак.
Аграфена Платоновна. Не тысячу же лет этот старый хрыч жить будет. Потерпите маленько, а потом сами барыней будете. Оно, точно, вам будет не сладко; да денег-то у них, у леших, больно много. Зато что захотите, муж всё для вас будет делать, разве только птичьего молока не достанет.
Лизавета Ивановна. Неужели вы, Аграфена Платоновна, до сих пор меня не знаете? Я ни за какие сокровища не захочу терпеть унижения. Ведь они за каждую копейку выместят оскорблением; а я не хочу их переносить ни от кого. То ли дело, как мы живём с папашей! Хоть бедно, да независимо. Мы никого не трогаем, и нас никто не смеет тронуть.
Многие ли девушки, хоть во времена Островского, хоть сейчас, способны пренебречь богатством ради самоуважения?
Богатому купцу Филимону Протасьичу Хрюкову понравилась старшая дочь отставного чиновника. (Это уже пьеса «Шутники», картины московской жизни, по определению Островского.) Семья Оброшеновых жила бедно, и богач пришёл в их дом, чтобы попробовать купить эту девушку.
Анна Павловна. Не понимаю я вас.
Хрюков (тихо). Чего тут не понимать-то! Ну, просто тебе говорю, осыплю тебя золотом, да и всё тут.
Анна Павловна. Что такое?
Хрюков. Да ты тише, а то отца разбудишь.
Анна Павловна. Что вы говорите?
Хрюков. А вот что! Ты мне понравилась. Если ты меня полюбишь, так я всему вашему семейству могу благодетелем быть. В экономки ко мне хочешь?
Анна Павловна. Как вы смеете такие вещи говорить!
Хрюков. Тише, я тебе говорю! Что шумишь? Услышит кто-нибудь. И этих денег с вас не потребую и ещё дам, сколько хочешь. Вот он, бумажник-то, со мной!
Анна Павловна (бросает деньги). Возьмите ваши деньги и ступайте вон!
Хрюков (поднимает деньги). Что ты бросаешь? — ведь это не щепки. Что ты развоевалась!
Анна Павловна. Подите вон, я вам говорю!
Может, кому-то тут нужны комментарии, не знаю, по мне, так всё ясно: есть люди, для которых страшна не бедность, а бесчестье, невозможность себя уважать из-за потери достоинства и доброго имени.
Островский в своём воображении постоянно в гуще людской, в типичных житейских ситуациях.
Старый богатый купец Потап Потапыч Каркунов решил составить завещание. Узнав об этом, тут же приехал племянник с женой в надежде, что дядя всё оставит ему. Знакомые, пришедшие в гости, уверены, что молодая жена Каркунова уже радуется скорой смерти старого мужа. Так начинается несмешная комедия «Сердце не камень».
Но Вера Филипповна, жена Каркунова, уважает своего мужа и предана ему.
Вера Филипповна. Не ожидала, да и не думала никогда.
Аполлинария Панфиловна. Как, чай, не думать! Разве вы богатству не рады будете?
Вера Филипповна. Нет, очень рада.
Аполлинария Панфиловна. Ну, ещё бы!
Вера Филипповна. Я много бедным помогаю, так часто не хватает; а у Потапа Потапыча просить боюсь; а кабы я богата была, мне бы рай, а не житьё.
Циничные гостьи всё думают поймать хозяйку на слове, выведать у неё истинные намерения и желания, но перед ними будто святая: муж её никуда не пускает, так она дома и сидит, выходит только в церковь, в баню, по монастырям ездит, на мужчин не смотрит. Детей нет, сиротку муж не разрешил взять, вот и стала помогать бедным, чтобы чувствовать себя кому-то нужной.
Каркунов. Ну, супруга любезная, ну, племянничек дорогой, и ты, Ераст! молитесь богу, молитесь богу! Всех, всех наградил, всю жизнь поминать будете.
Вера Филипповна. Благодарю покорно, Потап Потапыч! Не надо мне ничего; а коли ваша такая любовь ко мне, так за любовь вашу я должна вас поминать всегда и всегда за вас богу молить.
Ловкий приказчик Ераст пытается соблазнить хозяйку, которая должна стать наследницей всего богатства, но безуспешно, даже обнимает её и целует, а в ответ неожиданная реакция. И снова возникает образ водной бездны:
Вера Филипповна. Ай! (Отбегает.)
Ераст. Ну, казните!
Вера Филипповна. Как же ты?.. Зачем это? (Отирает слёзы.)
Ераст. Приказывайте, что мне над собой делать!
Вера Филипповна тихо плачет.
Уж теперь самому-то в омут броситься будет мало для меня, а утопить меня надо с камнем за моё невежество.
Молчание.
Вера Филипповна (взглянув на Ераста). Неужели ты домой, этакую даль, пешком пойдёшь? Поедем, и подвезу.
Молчание.
Ераст. Да-с... уж лучше б меня казнили... Заместо всего... такие слова... да это... разве от ангела дождаться.
Приказчик понимает, что у Веры Филипповны чистая душа, ему стыдно притворяться влюблённым, обманывать, но ещё больше его страшит нищета.
Ераст. <...> Денег на чёрный день не припасено... Да как их и припасёшь на таком жалованье? Как прогуляешь месяца три-четыре, а то и все полгода без места, вот и узнаешь, где раки-то зимуют. Затянешься в долги, платьишко всё размотаешь... ведь голод-то не тётка, пожалуй, в такое звание попадёшь, что после и не выцарапаешься. Мало ль их зимой в летнем платье по городу ходят, за копеечки пляшут на морозе да руки протягивают. Эх ты, жизнь! Как подумаешь, так мурашки у тебя по спине-то заползают. Тут не то... что... тут на разбой пойдёшь... Оно точно, что хозяйка наша женщина редкостная, совсем какая-то особенная, и какую я теперь штуку гну, так немного это лучше, что зарезать человека. А как подумаешь об жизни об своей, так оно и выходит, что своя рубашка к телу ближе...
Узнав об обмане и подлости Ераста, Вера Филипповна говорит ему:
Вера Филипповна. Ты меня хотел обмануть, а бог меня помиловал, стало быть, мне жаловаться не на что. Мне радоваться надо, что бог меня не забыл. Хоть сто раз меня обманут, а всё-таки любить людей я не отстану. Только одно я скажу тебе: любить людей надо, а в дела их входить не нужно. Чтобы входить в дела людей, надо знать их, а знать мне их не дано. Коли я не умею разобрать, кто правду говорит, а кто обманывает, так лучше не браться за это. Кто молча нуждается, кто просит, кто руку протягивает — всякому помоги и проходи мимо с лёгким сердцем. А станешь ты людей про их нужды расспрашивать, так волей-неволей тебя обманут, потому что всякому хочется себя оправдать, свою вину на других либо на судьбу свалить, всякому хочется себя получше показать, своих-то грехов, своей-то вины никто тебе не скажет. А догадаешься ты, что тебя обманывают, и осудишь человека, так уж какое тут добро, только грех один. А вот как надо жить нам, глупым людям: люби людей, и не знай их, и не суди. Я не за своё дело взялась, моя забота люди бедные, беспомощные; а вы сами себе поможете; ишь как ловко вы всё придумали. Видеть тебя и разговаривать с тобой уж больше мне незачем. Ты прощенья-то за свой грех проси не у меня, а выше, а коли и моё прощенье тебе нужно, так я тебе прощаю. С богом! Мы теперь чужие.
Мне бы такое душевное спокойствие и упование на Бога...
А это ещё одна грустная комедия Островского — «Последняя жертва». Молодая вдова Юлия Павловна Тугина любит Вадима Дульчина, а тот постоянно тянет из неё деньги, давит на жалость, что, дескать, его за долги посадят в долговую яму. Узнав, что у Юлии только что был богач Фрол Федулыч Прибытков, знакомый её покойного мужа, и предлагал помочь деньгами, Вадим возмущается, что она их не взяла.
Юлия. Да ведь эти люди даром ничего не дают. Он действительно осыплет деньгами, только надо идти к нему на содержание.
Дульчин. Да... вот что... Ну, конечно... а впрочем...
Юлия. Как «впрочем»? Ты с ума сошёл?
Дульчин. Нет, я не то... Всё-таки с ним нужно поласковее. А так, по знакомству, он не даст тебе? Взаймы не даст?
Юлия. Не знаю, едва ли. Но как просить у него? Сказать ему, что я солгала, что у меня капиталу уж нет? Так ведь надо объяснить, куда он делся. Придётся выслушивать разные упрёки и сожаления, а может быть, и неучтивый, презрительный отказ. Сколько стыда, унижения перенесёшь. Ведь это пытка!
Дульчин (целуя руки Юлии). Юлия, голубушка, попроси, спаси меня!
Юлия. Надо спасать, нечего делать. Тяжело будет и стыдно, ох как стыдно.
Дульчин. Это уж последняя твоя жертва, клянусь тебе!
И Юлия идёт к Прибыткову, унижается, просит, плачет, встаёт на колени, и тогда купец даёт ей нужную сумму, не в силах видеть ту, которая ему так нравится, в столь отчаянном положении. Юлия чувствует себя очень скверно, ей стыдно, гадко, но она должна помочь любимому человеку, а потому благодарна великодушному купцу.
Флор Федулыч. Вот, извольте-с. (Подаёт деньги.)
Юлия (берёт дрожащими руками деньги и торопливо прячет). Ах, благодарю вас, благодарю!.. (Крепко обнимает и целует Флора Федулыча.)
Флор Федулыч. Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит. Да-с, это от души... дорогого стоит.
Юлия. Вы мне возвратили жизнь, вы мне подарили счастье!..
Флор Федулыч. Дорогого стоит ваш поцелуй-с.
Юлия верит, что скоро её свадьба с Вадимом, и никакие жертвы её не пугают, а тот проигрывает её деньги в первый же вечер, потому что любит карточную игру и не хочет отказывать себе в удовольствиях. Какой резон ему жениться на Юлии, если он уже взял с неё всё что можно? И Дульчин начинает ухаживать за внучкой Прибыткова, потому что уверен, что старик даст за девушкой богатое приданое. Узнав об измене Вадима и проигранных им деньгах, которые она выпросила с такой мукой, Юлия теряет сознание. А ветреный дружок, поняв, что партия с внучкой Прибыткова невыгодна, так как старик ей ничего не даёт, решает вернуться к Юлии, которая столько раз его выручала. Но и тут его ждёт неприятный сюрприз.
Юлия. Вы проиграли деньги.
Дульчин. Да разве это в первый раз? Да и велики ль деньги?
Юлия. Какие б ни были, но они мне стоили слёз, стыда и унижения, а вы их бросили.
Дульчин. Во-первых, для женщины слёзы стоят недорого, а во-вторых, женщины ничего не жалеют и всё переносят для любимого человека.
Юлия. Я не жалела ничего для вас, я вам отдала всё, что у меня было; я всё переносила для вас; одного я переносить не могу... Вы заставляли меня терпеть стыд и унижение и не оценили этой жертвы. Я рассудила, что лучше мне разлюбить вас, чем сделаться для вас бесстыдной попрошайкой.
Действительно, как сохранить честь, душевный покой, самоуважение, если тебя ни во что не ставят, если твои жертвы напрасны, если все твои страдания ничто для низкого самовлюблённого человека?
Сцены из жизни захолустья Островский назвал «Поздняя любовь». Людмила Маргаритова — немолодая девушка (по определению автора), скромная, опрятная, трудолюбивая, изо всех сил старается помочь своему отцу, а тот больше всего хочет, чтобы его дочь была счастлива. Они снимают комнату у Фелицаты Антоновны, и Маргарита влюблена в старшего сына хозяйки. А тот никак не может найти своё место в жизни и от этой неустроенности совершает один промах за другим.
Николай присылает матери записку, в которой просит тридцать рублей, чтобы заплатить карточный долг, а у той всего десять рублей, и те отложены на еду. Узнав об этом, Людмила отдаёт последние деньги — пятьдесят рублей, лишь бы выручить из беды того, кому отдано её сердце.
Узнав, что именно Людмила выручила его, Николай удивляется.
Людмила. Чему тут удивляться, Николай Андреич? Мы живём в одном доме, я почти никого, кроме вас, не вижу... вы имеете столько достоинств...
Николай. Боже мой! (Закрывает лицо руками.) Вы меня любите?
Людмила. Удивительно было бы, если б я не полюбила вас.
Николай. Зачем это, зачем? По крайней мере, я себя не виню, я, кажется, не подавал вам никакого повода.
Людмила. Нет, подали. Помните, с месяц тому назад, вот здесь, у этого окна, вы поцеловали мою руку и сказали, что вы бы умерли от счастья, если б вас полюбила такая женщина, как я.
Николай. Да ведь это фразы, это та же шутка.
Людмила. А зачем вы тогда же не сказали, что шутите? Вы бы спасли меня от страданий. А слёзы на глазах? Ведь если слёзы неправда, так притворство, обман, а уж не шутка. Какое надобно иметь сердце, чтоб шутить над такой девушкой, как я.
Николай. Боже мой! Простите! Нет, я не шутил, я...
Людмила. Я прожила свою молодость без любви, с одной только потребностью любить, я веду себя скромно, никому не навязываюсь; я, может быть, с болью сердца отказалась даже от мечты быть любимой. А ведь я женщина, любовь для меня всё, любовь моё право. Разве легко побороть себя, побороть свою природу? Но представьте себе, что я поборола себя и была покойна и счастлива по-своему. Разве честно опять будить мои чувства? Ваш только один намёк на любовь опять поднял в душе моей и мечты, и надежды, разбудил и жажду любви, и готовность самопожертвования... Ведь это поздняя, быть может последняя любовь; вы знаете, на что она способна... а вы шутите над ней.
Людмила очень любит своего отца, но, узнав, что может спасти Николая от позора, от долговой ямы, если отдаст ему заёмное письмо, переданное Маргаритову на хранение, она решается на преступление, на воровство у собственного отца.
Людмила (делает несколько шагов к двери, останавливается в задумчивости, потом вынимает бумагу, принесённую Дормедонтом, и подаёт Николаю). Вот, возьмите!
Николай. Что это? (Рассматривает бумагу.) Заёмное письмо Лебёдкиной! Нет, я не приму от вас этой жертвы.
Людмила. Возьмите, возьмите! Пусть оно будет у вас, делайте с ним, что хотите, это ваша воля.
Николай. Невозможно, невозможно! Что вы! Опомнитесь!
Людмила. В моих руках есть средство... я должна помочь вам... Другой любви я не знаю, не понимаю... Я только исполняю свой долг. (Идёт к двери.)
Самоотверженность Людмилы поражает Николая до глубины души. Он не собирается пользоваться доверчивостью девушки и губить её. Находится благополучный выход, поздняя и единственная любовь Людмилы приносит счастье и ей, и её отцу, и её возлюбленному.
В комедии «Старое по-новому» снова появляется образ омута, водной бездны, принимающей несчастных, только возникает он в речи мужчины. Семён влюблён в Наташу, но получает от ворот поворот.
Семён. Эх, Наталья Михайловна, а вы пожалейте. Тепериче по моей склонности к вам — ходи да поглядывай, где омут поглубже.
Мать у Наташи меркантильна и невежественна, по душам можно поговорить только с бабушкой.
Федосья Ивановна. Тебя отдала в школу, а сама взялась за книги... да за какие книги!.. Из всех книг книги!
Наташа. Бабушка, чему вы научились из этих книг?
Федосья Ивановна. Любить людей.
Наташа. Да ведь одной-то любви мало, надо делать для них что-нибудь.
Федосья Ивановна. Само собой, нешто я не понимаю. Закон-то нам велит не только что добро людям делать, а и душу свою положить, коли нужно. Ну, я что могу, делаю; а уж для большого-то дела стара стала. Вот как война была, так много женщин и девушек в сёстры милосердия ушли; вот уж это святое дело, уж на что ещё праведней! Кабы помоложе была, ушла бы непременно.
Наташа. И я с вами, бабушка.
Федосья Ивановна. Ты? Словно как рано тебе-то? А ведь и то сказать, как кому бог даст. Шли всякие: и старые, и молодые. Молодой-то идти на подвиг, за ближнего пострадать, ещё угодней богу; старый-то человек уж отжил, его ничто не манит; а молодому-то ещё пожить хочется, всего попытать. Ведь жизнь-то и радости даёт человеку, да не всегда грешные, есть и хорошие радости, богу не противные. Да ежели человек для рая и ближнего от всего этого откажется, уж чего ещё лучше, так-то святые только жили.
Наташа. Бабушка, да ведь не одни сёстры милосердия добро делают; можно и другое полезное дело найти.
Федосья Ивановна. Это я так, к слову сказала: а мало ль подвижников и в мирное время, и незнаемых, и не слышно о них; а добро-то их всё у бога на счету.
Наташа. Бабушка, а что, если я чувствую призвание?
Федосья Ивановна. Какое призвание, Наташа?
Наташа. Послужить людям.
Молодость и красота Наташи привлекают мужчин, и они летят, как мухи на сладкое. Евлампий, сын землевладельца Пекарцева, такой же ловелас, как папенька, только подходы у него к девицам новые. Теперь нужно не любезности расточать, а говорить о женских правах, о свободе, о призвании: этими речами можно какой угодно девушке вскружить голову. И Евлампий вроде бы добивается своего, только Наташа увлечена не им, а идеей служения, которая для праздного человека лишь пустой звук.
Евлампий. Я всё тот же и никогда не был героем.
Наташа. Нет, вы были героем для меня. Вы воображаете, что мы уж совсем ничего не знаем, ни о чём не думаем, не мечтаем? Вы ошибаетесь. Когда вы сюда приехали, вы заговорили со мной именно о том, о чём я мечтала, да и многие из нас мечтают. То, что было неясно в моих мыслях и стремлениях, вы мне объяснили. Я ужаснулась той пошлости, в которой проходит здесь вся женская жизнь. Вы призывали меня к труду, указывали мне иные пути, указывали высокие цели, к которым многие из нас так рвутся. В своих собственных глазах я стала выше, лучше, благороднее. Этим я была обязана вам; как же мне было не увлечься, не полюбить вас? Я считала вас пророком.
Евлампий. А теперь?
Наташа. Извините!.. Вы уж очень скоро обнаружили себя... Вчера я поняла свою ошибку; я увидала, что ваши проповеди — только слова и больше ничего, что убеждениями и чувствами, которые я считала святыми, вы играли, как игрушкой, пользовались ими, как приманкой, чтоб опутать доверчивую деревенскую простоту. Но вам это не удалось; я скоро поняла, что вы неискренни, что мне учиться у вас нечему, что я лучше вас, чище, а пожалуй, и умнее.
Наташе стыдно, что её обманул такой пустой человек, но, как говорится, за одного битого двух небитых дают. Теперь она лучше понимает себя и начинает разбираться в людях, обнаруживая рядом искренне любящее сердце.
Последним драматургическим произведением Островского стала пьеса «Не от мира сего», жанр которой автор определил как семейные сцены. Если в других своих творениях Александр Николаевич выводил на сцену удивительных, страстных, порой странных, эксцентричных, но всё же понятных женщин, то здесь главной героиней стала женщина словно бы невозможная.
Уже имя подсказывает её чуждость тому миру, в котором она живёт, — Ксения (от греч. ξένος ʻчужойʼ).
Её муж, Виталий Петрович Кочуев, в беседе с приятелем Елоховым признаётся:
Елохов. Да скажи, пожалуйста, что у вас вышло? Отчего она из-за границы не вернулась к тебе, а проехала прямо в деревню?
Кочуев. А вот слушай! Вся моя беда в том, что я женился на очень добродетельной девушке. Это была большая ошибка. На таких девушек надо любоваться издали, а в жёны они нам не годятся.
Елохов. Ну, это парадокс! Во-первых, на них расходу меньше.
Кочуев. Что расходы! Расходы не важное дело. А каково иметь перед собой ежеминутно строгого цензора нравов! Ты ждёшь от жены наивности, весёлости, ласки, а она тебе в душу глядит, точно допрашивает. Ты знаешь, тёща моя очень богата, но порядочная ханжа, женщина с предрассудками и причудами какого-то особого старообрядческого оттенка. В таких же понятиях воспитала она и дочерей. Сама-то она из купеческого рода, только была замужем за генералом. При жизни-то его она молчала, рта не смела разинуть, а как муж умер, она вздумала быть генеральшей; ну, и чудит. Мне Ксения понравилась, да и денег обещали за ней очень много, соблазн был очень велик. Я понадеялся на себя, думал, что сумею перевоспитать её, изменить её взгляд на жизнь и заставить жить, как все люди живут. Не тут-то было: она оказалась сильней меня. У них есть своего рода логика, с которой бороться трудно.
Например, поехал Кочуев с женой в оперетту, ему весело, а жена с ужасом видит актрису, которая поёт скабрёзную арию, да ещё сопровождая её очень смелыми жестами. Ксения спрашивает мужа: «Что, это хорошо?» И тот вынужден признать, что нехорошо. Тогда Ксения интересуется: зачем же он возит её в такие места и сам в них ездит?
Когда героиня узнала о том, что у мужа есть связь с одной из опереточных актрис, она сказала ему, что он низко пал, что она презирает его, не может его любить и быть его женой. После этого Ксения стала болеть и уехала за границу.
Чтобы примириться с женой (и получить наконец от тёщи обещанное приданое), Кочуев стал писать ей письма, в которых каялся и говорил, что жаждет исправиться. Это была полуправда, по крайней мере, молодой человек захотел изменить свою жизнь. И вот Ксения вернулась.
Приятель мужа — человек пожилой, многое видавший в жизни. Он раньше Кочуева встречает Ксению, говорит ей, что её муж совсем переродился, что он вновь влюблён в неё. И то, что слышит, повергает его в изумление.
Ксения. Я с вами согласна, но зачем преувеличивать! Любовь слово большое. А то вспомнит про жену, вспомнит, что она добрая женщина, появится у него тёплое чувство, а ему сейчас уж представляется, что он влюблён. И себя обманывает, и жену. Ведь любовью можно покорить какое угодно сердце... Значит, обманывать не надо, грех. Ведь любовь есть высшее благо, особенно для женщины кроткой.
Елохов. Не от мира сего.
Ксения. Ведь это цель нашей жизни, венец всех желаний, торжество! Ведь это та неоценённая редкость, которую ищут все женщины, а находят очень немногие. Женщины кроткие, скромные меньше всего имеют надежды на это счастье; но зато они дороже его ценят. Как они благодарны тем мужьям, которые их любят, на какой пьедестал их ставят! Загляните в душу такой женщины! Ведь это храм, где совершается скромное торжество добродетели. Кроткая женщина не столько радуется тому, что её любят, сколько торжествует, что род людской не совсем пал, что не одна красота, а и скромное, любящее сердце могут найти себе оценку. Это святое, духовное торжество, это ни с чем не сравнимая радость победы добра и честной жизни над злом и развратом. Ну, вот и посудите теперь, честно ли обмануть такую женщину?
Елохов. Женщину не от мира сего.
Ксения. Вдруг она видит, что тот, кто плакал перед ней, клялся ей в вечной любви, полюбил другую женщину, которая, кроме презрения, ничего не заслуживает. Что у неё в душе-то делается тогда? Вы знаете, как тяжело переносить незаслуженную обиду; ну, так вот такой-то поступок со стороны мужа есть самая горькая, самая тяжёлая обида, какую только можно вообразить. Храм разрушен, осквернён, кумир валится с пьедестала в грязь, вера в торжество добра и честности гибнет. Вместо светлой радости какой-то тяжёлый, давящий туман застилает душу — и в этом тумане (уж это наша женская черта) начинаются мучительные грёзы. Поминутно представляется, как он ласкается к этой недостойной женщине, как она отталкивает его, говорит ему: «Поди, у тебя есть жена», как он клянется, что никогда не любил жену, что жёны на то и созданы, чтоб их обманывать, что жена надоела ему своей глупой кротостью, своими скучными добродетелями. Со мной уж это было один раз. Я не знаю, как я не умерла тогда. У страстной, энергичной женщины явится ревность, она отомстит или мужу, или сопернице, для оскорбленного чувства найдётся выход, а кроткая женщина и на протест не решится; для неё всё это так гадко покажется, что она только уйдёт в себя, сожмётся, завянет... Да, цветок она, цветок... Пригреет его солнцем, он распустится, благоухает, радуется; поднимется буря, подует холодный ветер, он вянет без всякого протеста. Конечно, можно и не умереть от такой обиды, а уж жизнь будет надломлена. Женщина сделается или озлобленной, сухой, придирчивой моралисткой, или завянет, как цветок, и уж другой бури, другого мороза не выдержит, свернётся.
Это ли не идеал женщины? Чистая душа, предельно искренняя, честная, верная, любящая... Она слишком хороша для мира, в котором живёт. Поразительно, что этот самый мир до сих пор не осквернил, не развратил, не опошлил, не огрубил, не опростил её душу. И возникает предчувствие беды.
Когда Ксения откровенно говорит с мужем, чувствуются тревожные нотки.
Ксения. Знаешь что? Я боюсь людей.
Кочуев. Только-то? Да и надо их бояться; мало ли есть и дурных, и злых?
Ксения. Да нет, не то, не то... Я так вдруг, без всякой причины, боюсь человека.
Кочуев. Как же это? Объясни!
Ксения. Вот, например, у тебя есть приятель Муругов...
Кочуев. Да, есть.
Ксения. Я не могу глядеть на него без содрогания.
Кочуев. Да это самый добрейший человек.
Елохов. Он мухи во всю свою жизнь не обидел и не обидит.
Ксения. Может быть, может быть; но как я увижу его, так мне кажется... мне кажется — поверишь ли? — что он пришёл за душой моей...
Кочуев. Ксения, ты в бреду.
Ксения. Нет, я в полном рассудке. (Смеётся.) Я думаю, это оттого, что у меня в детстве была книжка с картинками; я одной картинки очень боялась... Было нарисовано, как к одному бедняку приходит какой-то страшный человек и говорит: «Я пришёл за душой твоей». Веришь ли, твой Муругов и этот страшный человек так похожи... Сходство поразительное!.. То же лицо, то же выражение...
Героиня видит человека насквозь, чувствует его внутреннюю грязь, цинизм, неверие в идеалы, бесстыдство, она не ошибается. Кроме Муругова есть и другие безнравственные люди, каждый из которых старается что-то урвать для себя любой ценой, среди них даже родная сестра и мать Ксении. И все вместе они губят её.
А это финал.
Кочуев. Что такое? Что такое? Ей дурно! Спирту дайте, спирту! Ксения! (Увидав счета.) О, какое гнусное, гнусное коварство! Это убийство! Ксения, Ксения!
Ксения открывает глаза.
Она жива, она не умрёт. Ксения, не умирай, не умирай! (Показывает ей счета.) Это коварство, коварство! Ничего этого нет.
Елохов. Я вам говорил: не верьте даже глазам своим!
Ксения (тихо). Этого нет?
Кочуев Нет, нет, милая Ксения. Одну тебя, одну тебя люблю я.
Ксения. Сюда, поближе ко мне! (Кочуев становится подле неё на колени. Она кладёт руку ему на плечо.) Я... люблю... тебя.
Кочуев (целуя её руку). И прощаешь?
Ксения. И прощаю. (Умирает.)
Душа Ксении как будто из тонкого стекла, из хрусталя: одно неосторожное движение, грубый намёк, подмётное письмо — и она разбивается в осколки, не собрать.
В пьесах Островского можно найти интересных, умных мужчин, даже добрых, даже честных, даже искренних, даже любящих, но все они уступают женским образам. Вот уж воистину певец женского сердца!
Потому ли, что видел много загубленных женских судеб? Потому ли, что убедился в силе женских чувств? А может, потому, что женщины в 50—80-е годы XIX века были бесправными в сравнении с мужчинами? Сказались ли личные драмы Александра Николаевича или его чувствительность?
Нам вряд ли удастся найти точный ответ, да и, наверное, не так это важно. Важно другое: сначала в своём воображении, а потом уже на бумаге Островский создал целое созвездие русских женских характеров, удивляющих, вдохновляющих, окрыляющих нас до сих пор, внушающих надежду на то, что это не только плод фантазии, но и сама реальность — страдающие, страстные, возвышенные души, прекрасные женские сердца.