Магазин. Сельмаги располагались в деревнях через остановку от нашей. Один ближе к городу, другой — дальше, а наша деревня, стало быть, посередине. В качестве надёжной продуктовой базы ни один сельмаг не рассматривался; там брали консервы, спички, соль, сахар, ну, пряники и, конечно, хлеб. Скотину хлебом подкармливали, так что не всегда успеешь и хлеба ухватить. Словом, продукты брались в доме откуда-то, но иногда говорили: «Пойдём, сходим в Назарово или Кушляево!» — подразумевалось: в магазин. Это всегда были интересные прогулки. В Назарово — сперва верхом, полями, дальше — мимо мастерских (МТС) и по самой деревне, солидной, пыльной, с почтамтом и телефоном, собаками-сторожами… Можно идти по шоссе, но это уж вовсе скучно. Назаровский сельмаг работал чаще, хотя никаких правил, в общем, писано не было. Мало ли, часы работы… закрыто, и всё тут!.. Зато дорога в Кушляево была красивее и живописнее. Через лесок, краем поля с васильками, потом Гаврилово: в каждом палисаднике цветник. А вот куры, пёстрые, не то что у нас, белые. А вот качели меж двух деревьев. А вот большой дом со светёлкой. И перейти Сундобу по мосточку, и мимо школы, теперь уже по Кушляеву, до магазина. А кругом холмы, кругом поля, кругом луга и перелески. Когда я подрасту, когда мне разрешат ездить на велосипеде по шоссе (до четырнадцати лет запрещено, но всё равно ж ездили), эти дороги сократятся у меня до одного велосипедного перегона. Впрочем, я иногда специально ехала деревней, чтобы растянуть удовольствие, покрутить головой по сторонам.
Малина. Июль, зной, в зарослях малины духота страшная, да и тучи на небе копятся — верно, гроза собирается. Пчёлы, шмели гудят, крапива жжётся, ветки малинные цепляют одежду, оставляют красные следы на руках, но руки так и так испачканы ягодным соком. Малина, особенно переспелая, — ягода нежная, это вам не какая-нибудь брусника или даже черника. По-настоящему за малиной ходили в «Большой лес», дальний, на завалы, с бидонами или вёдрами, с маленькой кружкой-набирушкой на перевязи на боку. А если так, не на варенье, а детям полакомиться, то шли в ближайший лесок-перелесок на речку. По речке малины было много, но собирать её здесь труднее, понемногу: там горсточка, тут... И карабкаться по берегам речки в ольшаник и путаницу кустов черёмухи, смородины, которые обвивал хмель. Места у нас не сильно ягодные, и ягодами, помню, я объелась всего-то раз в жизни — и именно малиной, крупной и чистой, ягодка к ягодке, принесённой из «Большого леса». А в «Большом лесу» собирали её на каких-то таинственных «завалах» — заросших кустами насыпях непонятного происхождения, изрытых кабанами. «Ушли мы далеко, аж за Уваровский!» — есть там какой-то полумифический Уваровский ручей, глубоко в лесу, уйти дальше которого значило уже совсем забраться в самую лесную глушь…
Молоко. Где коровы, там и молоко. Брали деревенское, лучше из своей деревни — парное. Но в иные годы покупали и в соседних деревнях, и на ферме. Как правило, трёхлитровый бидончик, позже трёхлитровую банку: её удобно везти в сумке на велосипеде — на багажник пристроить. Ягоды с молоком, молоко с хлебом... да всё. В вашем молоке кровь не обнаружена…
Мопед. Сейчас это чуть ли не раритет, а тогда — мечта почти каждого мальчишки. Да и деревенская моя подружка о нём страстно мечтала. В общем, мальчики-мопедовладельцы катали нас в очередь по просёлкам, на шоссе старались не выскакивать. Движение было спокойное, а вот гаишники ездили и ловили лопоухих смельчаков, которым не исполнилось шестнадцати, что ли, лет. На велосипеде нельзя до четырнадцати, но мы, конечно, катались. С мопедом связан забавный случай. Гоняет, значит, мой знакомый паренёк Женя по шоссе, а были у нас с ним какие-то старые счёты. А у меня в кармане завалялся прадедов сторожевой свисток. Прадедушка Коля когда-то сторожил кондитерскую фабрику. Итак, мы с моим мелким приятелем стоим возле остановки. Женька отъехал, набрав скорость, заложил вираж. И тут я вставляю свисток в рот, выдаю оглушительный свист, что твой Соловей-разбойник. Женька, бледнея, несётся к нам, спрыгивает с мопеда и затравленно озирается: «Милиция!» Вроде бы мы его довольно долго дурачили…
Мостик. Через небольшие речки — несколько жёрдочек, бревнышко, редко — прочный железный мосточек. Мостиком через ручей чаще всего служили длинные доски, они же настил в сырых, топких местах. Если речка была пошире, то у мостика старались сделать перильца хотя бы с одной стороны… помню ощущение шаткости под ногами: идёшь, а он раскачивается даже под твоим невеликим весом.
Мыши. Какая изба без мышей? И у нас водились, и поэтому я их с детства не боюсь. Часть деревенской жизни. Время от времени в избу приносили кота, одолженного у кого-нибудь из соседей, — «для запаха». Случались лета, когда и свои коты жили. Служили исправно, мышей ловили хорошо. А однажды я, восьмилетняя, сидела одна в доме, качая коляску (жаль, не колыбельку) с семимесячной сестрёнкой, смотрю — по полу словно маленький серенький клубочек катится… ой, мышка!.. Было прелестно. И лишь осенью, когда на дворе сохла выкопанная картошка, мыши становились врагами; помню, что тётя Тася раскладывала по краям плёнки с картошкой ветки бузины, за которыми мы ходили в ближние кусты.
Когда я в молодости проводила романтически одинокие лета в деревне, одна смелая мышка, прозванная Марфушкой, поселилась в подпечке и выходила вечерами на промысел в кухню. Я, писавшая стихи за переборкой в спальне, шугала её: «Марфушка, не шуми!» — и мышь унималась, а взамен получала крошки хлеба и сыра: домашнюю зверушку нужно кормить.
Ночь. Маленькую меня, естественно, не пускали за порог ночью. Да и зачем? Ночь в деревне — не лучшее время. Кряхтит, постанывает, поскрипывает старый дом, по углам возятся мыши. Ночи ещё светлые, а мне всё равно темно без ночника. И кровать непривычная, высокая. За день набегаешься, напрыгаешься, ноги чешутся от крапивы, от укусов, спина и плечи болят — обгорела на солнце. Спи давай! Все спят. Двоюродная бабушка пела мне иногда колыбельную «Буря мглою небо кроет…». В сон — как в омут. А наутро — солнце сквозь наивные занавесочки, петухи поют, впереди «день, равный целой жизни» (Астрид Линдгрен).
Ненастье. Такое деревенское слово, протяжное, как долгий дождливый день, как длинные вереницы туч. В город ездили редко, только помыться, и то иногда меня купали в моей младенческой ванночке, за ненадобностью сосланной в деревню. Так что погода была помехой только для жизни на воле. Оставался дом, настольные игры типа «В лес по грибы», домино, книги, рисунки, игра в кукольной комнатке. Порой наскучит всё это, я влезу в резиновые сапоги, длинную куртку, зонтик возьму, поброжу по промокшей деревне, и снова в тепло, в уют, к печке.
Небо. Просторное, открытое, не стиснутое домами. Особенно хорошо над Волгой, над полем. В общем, наблюдая за небом в течение многих лет, погоду я научилась неплохо предсказывать. А ещё небо августа, звёздное небо. Это я уже подросла и решила наблюдать звездопады. Вторая половина августа. Около десяти вечера я одевалась потеплее, выходила, запрокидывала голову, находила знакомое созвездие. Какие там звёзды!.. Глядишь, глядишь — не наглядеться! Отходишь подальше от дома, чтобы свет из окон не мешал. Но дом светился изнутри. На разбитой деревенской улице, единственной, в девять домов, лежали платки ласкового света из наших окон. Дом ждал…
Ольга Коробкова (с)