Верочка с сияющими вишнями глаз, смеющимися ямочками... Такой она помнилась мне последние лет двадцать. Её звонкий голос впервые за долгие годы прозвучал в телефонном пространстве. Я была так рада её слышать, что поначалу даже не смогла уловить, не сумела понять то, что она говорит: «Ваня умер, похороны завтра». Ком ненужных слов застрял где-то в гортани, получилось выдавить только дурацкое: «Как?»
Высокий красавец голубоглазый Иван, который всегда шутил и смеялся...
В 17 лет они оба стали взрослыми, когда появилась на свет крошечная Алинка. Вера, словно курочка, хлопотала у плиты, Ванечка как-то очень взросло и ответственно нянчил малышку. В них было столько любви и света, в них обоих. И рядом всем тоже было легко и тепло.
Чёрная повязка, деревянная коробка, странное неживое тело, искореженные горем руки, лица, тела и глаза. Вот и все.
Вера сидела в абсолютной кромешной тьме. Воздух больше не мог проникать в грудь, внутри был воткнут огромный ржавый кол боли.
Дети испуганными тенями бродили по стенам. Кто-то что-то говорил, обнимал, кажется утешал. Она поднималась с утра, облаченная в чёрный мешок безжизненной тьмы, рисовала глаза, одевала лицо и шла на работу. В ней умерло все и сразу вместе с ним. Может и правильно, когда жён хоронили заживо с погибшими мужьями. И хотелось именно так...
Вот был цветущий сад, а потом страшный бушующий пожар, и всё. Она одна среди выжженной копоти горя. Боль одиночества, дикая невыносимая и безысходная, способная рвать и терзать изнутри. И дышать невозможно, не нужно, не хочется. Ночь. Она воет в подушку, и будто сгоревшие угли деревьев выдираются с мясом души. Ну и пусть. Все не нужно.
Декорации отпуска. Море. Пальмы. Цветущие розы. Дочь. Сын. Детям сложно, их жалко. Она очень старается, правда. Ради них старается жить.
Только нет сил: «Ваня, где ты? Как тебе там? Как мне теперь? Я не справлюсь, ты знаешь»
Волны бьются о берег, шумят, будто стонут: «Нет. Нет. Нет...Его нет… И больше не будет... Никогда» Это самое страшное слово, которое только может быть: Никогда...
Говорят, души остаются с нами, продолжаются в нас, живут памятью наших сердец. Только это слова. Лживые и никчемные. Потому что так хочется просто взять тебя за руку, просто обнять и смотреть в твои глаза...
Снова вечер какого-то дня, какого-то года. Неважно. Вера не помнила. Просто лежала, безжизненно глядя в потолок. Дочка на кухне шуршала кастрюльками, заставляла поесть. Тело Веры вставало, что-то кажется ело, говорило, что вкусно, растягивало рот в улыбке. И снова потолок. Лишь бы уснуть. Уснуть и не проснуться. Не жить.
Она закрыла глаза. И положила ладонь на грудь, там, где-то за солнечным сплетением умерло, сгорело до тла её теплое солнце. И зияла теперь чёрная безжизненная впадина. Она накрыла эту пустоту руками. И просто молча лежала, глядя в темноту. И казалось, Вера шла по черному тоннелю. Глубже и глубже, уходя куда-то под самые скалы. И вот плато. Вокруг острые глыбы и мелкий мусор камней. Вдалеке в небе, затянутом сажей и дымом, тускло мерцает свет.
Безжизненное тело Верки худое изодранное с выпирающими костями лежит среди пепла и острых обломков, свернувшись комочком. Оно похоже на остов корабля, безжалостно разбитого о скалы и вышвырнутого на берег.
«Вееера», - она поднимает голову, размазывая слезы сажи по лицу.
«Верунь»,- огромное сияющее лицо Ванечки заполняет собой небо. Он смотрит на неё с такой нежностью и любовью: «Вера, я хочу, чтобы ты жила».
«Жила?» - Верка поднялась на колени, - «Жила?! Да ты вообще знаешь, как это? Для чего жила? Как? Как ты мог? Вот так взять и уйти?!», - и она бессильно затряслась в рыданиях.
- Вер, ты же знаешь. Такое бывает. Я прошу тебя, живи. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы снова стала счастливой. Слышишь? - лицо его начало таять в призрачной сияющей дымке...
Она открыла глаза. За занавеской неслышно просыпалось утреннее солнце. Руки её по-прежнему были сложены на груди. Вера поднялась и зашуршала тапочками по квартире. Умное тело, который год старалось жить, справлялось практически без её участия. Оно поднимало хозяйку на работу, тащило в кафе с подружками, оно говорило, улыбалось, чем-то себя кормило, заботилось, чтобы Вера не теряла лица. В это время она могла лежать калачиком в своей пещере горя, и просто ждать, когда все закончится.
Сегодня она снова лежала там. И, пожалуй, впервые так остро вдруг ощутила, что у неё есть тело. Живое. Кровь стучала в висках, пульсировала в венах, невидимый ток журчал и гнал по жилам жизнь, словно в маленьком тлеющем реакторе. Она почувствовала кончики пальцев левой руки. Бережно положила её на сердце, накрыв правой. Она засыпала, жалея себя, и баюкая, проговаривая: «Вера, ты же знаешь, такое бывает. Я прошу, я хочу, чтобы ты жила». Эти слова стали её молитвой. Она ни о чем не просила, ничего не ждала, просто беззвучно перебирала их сухими губами.
Снова во снах она просыпалась в черной пустыне. И это было раз от раза все привычнее, будто возвращение домой. Там её всегда ждала та, другая Вера, но это тоже была она. Та Вера с больными глазами сидела посреди пустоши, и перебирала золу, ворошила её, рисовала завитки и черточки, набирала пригоршню и пропускала сквозь пальцы. Однажды взгляд её вдруг выхватил из этого пространства странный белый росток. Он только поднимал ещё голову из пепла. Совсем крошечный, беззащитный, такой же, как и она сама.
«Господи, что я могу ему дать в этой тьме?» - Любви…Да, пожалуй... Она смотрела на это живое создание, и беззвучно шептала: «Я хочу, чтобы ты жила!».
Постепенно внутри пустыни к тусклому седому солнцу тянулось нежное тонкое растение. Вера боялась говорить кому-то об этих снах. Скажут, свихнулась на почве горя. Но каждый вечер она закрывала глаза и снова и снова шла в тело, в зияющую пустоту, шла, чтобы побыть с собой и с этим ростком.
Раньше в детстве она помнила это место внутри себя буйным цветущим садом. Мама ругалась, что она Верка думает только о мальчиках. Что плохо учится, и ей грозит убирать помои и мыть подъезды.
Веркин сад в такие моменты будто подрубали этими словами. Со временем она и сама научилась изрядно бичевать себя. Лишь малейшая ветвь её садика начинала выбиваться не туда, безжалостно кромсала её в самом зародыше, как неугодную, не имеющую права жить. Вырезала все «не положено», «не принято», «запрещено», «стыдно»... В жизни умненькой женщины все должно быть по правилам. Порядок в доме, сытый муж, чистые дети, сделанные уроки. Она должна всегда все делать на «отлично». И никак иначе.
Девочка в её саду получала золотые яблоки за каждую похвалу «умница», за то, что была хорошей, и послушно приседала в реверансе. Этот мир постепенно все больше походил на прилизанный парк. В этом углу можно было радоваться, в этой беседке нужно серьёзно трудиться, в этой воспитывать детей...
Сейчас не было ни сада, ни парка, ни беседок. Был только выжженный пятачок, на котором тянулся вместе с Верой к свету тонкий бледный росток жизни. И ей совсем не хотелось больше его обрезать, делать культурным, получать с него урожаи золотых яблок. Ей просто хотелось смотреть, как малец тянется к солнцу, как выправляет свои ветви, выпускает нежные листочки, сохраняя разумный баланс, какой умеет так истинно чувствовать природа. Все, заложенное в этом создании, сейчас казалось ей удивительно прекрасным. Она просто хотела, чтобы росток жил.
Вечером Вера цокала каблучками по сырому асфальту, в воздухе висели капельки измороси. Она шла, и просто вдыхала влажный кислород, вдох-выдох, вдох-выдох...так просто. Но было в этом что-то непередаваемо волшебное, какое-то чудо. Верка посмотрела вверх в серое небо и вдруг почувствовала внутри себя настоящее живое существо. Это существо ростками тянулось в мир, оно желало чувствовать капли дождя, порывы ветра, тепло солнечных лучей, и слизывать с варежки кружевные снежинки. Оно хотело жить, плакать, смеяться, грустить и радоваться. И сейчас ей не нужно было закрывать глаза, чтобы заглянуть внутрь, она привычно скользнула туда взглядом, и увидела сад.
Пространство было внутри безграничным. Причудливые водопады, уголки покоя, острова бурь, материки веселья, беседки дружбы... Там был остров памяти, изумительно красивый, наполненный светом и любовью. И там жил образ Ванечки. А ещё она обнаружила там бабушку, и тётю Женю, и многих ушедших любимых и дорогих... Все они, и вся эта вселенная жили в ней и вместе с ней. Они продолжались, ростками тянулись в мир.
Маршрутка прошуршала колесами и приветливо распахнула дверь. Вера улыбнулась про себя, прошептав: «Я тебе обещаю».