Тесная комната. Очень. И втроём было тесно, а уж вчетвером и подавно. Маленькая Алёнка плохо спит по ночам. Женя отрывает голову от подушки, трясёт усталой рукой кроватку, но это не помогает. Встаёт, вынимает пищащий свёрток, прижимает к себе, качает. От материнского тепла девочка затихает, и Женя, убаюканная собственным раскачиванием, не замечает, как сама засыпает. Голова падает на грудь, плечи опускаются, руки расслабляются, свёрток начинает сползать сначала на колени….
— Ты что? — Толик успевает одной рукой подхватить ребёнка.
— Ой! — Женя испуганно хватает Алёнку. — Отключилась. Не могу больше. Днём за машинкой несколько раз засыпала.
— Тебе надо больше спать.
— Больше спать, значит меньше работать. А деньги где тогда брать? Ты второй месяц мне копейки приносишь. — Женя нервничает и почти срывается на крик. — В прошлом месяце тебя лишили прогрессивки, я так и не поняла за что. Какой-то Вася что-то сломал, а наказали тебя. А в этом месяце что?
— Так всё то же, Женя. Прибор дорогой, выплачивать приходится всей бригадой. Ты думаешь, меня одного лишили?
— И долго вы ещё выплачивать будете?
— Где-то полгода.
— Полгода?!..
***.
... — Что вы тут расшумелись? — подслеповатый председатель профкома трясущимися руками нахлобучил на нос очки и выпрямил спину. Послеобеденный сон был испорчен тарабарщиной двух «куриц», которые ворвались к нему в кабинет без стука. — Какая прогрессивка? Какой Вася? Что вы мне голову морочите?
— А вы для чего тут сидите? На чьи денежки, спрашивается, кресло давите? — пошла в наступление Ритка. — Я — трудовой народ. Его представитель. А вы обязаны защищать права трудового народа. Так? Нет?
— Ну, так, — пошёл на попятную председатель. — Вам-то что от меня нужно?
— Как это что? Справедливости. Это где же видано, один балбес сломал, а все отвечать должны. А то, что у человека двое маленьких детей, это в расчёт не берётся?
— Какой балбес?
— Ваш Вася. Наверняка, член профсоюза. Но защищать вы должны не его, а Толю, вернее, Женю, вернее, детей Жени и Толи.
— Девушки, милые, — сдался председатель, — успокойтесь. Я ничего не понимаю, что за Вася, кто такой Женя, кем ему приходится Толя и причём тут их дети.
— Ай, неважно. Верните деньги. — Рита опустилась на стул напротив председателя с таким видом, что старый, больной человек понял: живым ему отсюда не уйти.
— Какие деньги?
— Её, — Рита ткнула в Женю пальцем.
— У меня нет, — развёл руками председатель, и полез в карман. — Вот, три рубля на обед и всё.
— Давайте, я всё объясню, — вступила в разговор Женя. — Я жена Анатолия Погоды, он у вас работает. Два месяца назад член их бригады сломал какой-то дорогостоящий прибор, и теперь они всей бригадой возмещают его стоимость. Их всех лишили прогрессивки. А у нас двое детей маленьких, мы и так еле концы с концами сводим, а теперь и подавно. Вот мы и пришли выяснить, почему так… почему все должны платить….
— Что-то я ничего про сломанный прибор не слышал. Я сейчас всё выясню.
***.
... Словно ураган врывается в беседку, где расслабленная погодой, вином и приятной беседой компания мирно проводит остаток дня. Этот ураган суёт в нос Толику какую-то бумажку. Нагло, бесцеремонно, по-хамски прерывает семейную идиллию.
— Что это? Что я тебя спрашиваю? — Женя толкает мужа в спину.
Захмелевший от вина Анатолий не сразу приходит в себя, глупо хихикнув, отшатнулся от бумаги и непонимающе смотрит на жену.
— Прибор, говоришь? — Женю трясёт. — Прибор под названием шуба? Сволочь, у тебя двое детей, а ты любовницу завёл? Я старое пальто себе перелицевала, девчонкам из маминой цигейки пальтишки слепила, а ты любовницам шубы в рассрочку берёшь?
— Нет, Женя, нет, — наконец приходит в себя Анатолий. — Нет у меня никакой любовницы!
— Не ври! Я была в профкоме и в бухгалтерии. Вот. — Снова ткнула бумажку в нос. — Где шуба? Кому ты её купил? Ты мне ещё врать будешь?
— Нет, нет, это не любовнице, это… — Толик щенком смотрит на мать. Женя перехватывает взгляд, но пока ещё не понимает его значение, но уже чувствует, чувствует, разгадка где-то здесь. И вдруг её осеняет.
— Нина?! — Женя с ужасом смотрит на его сестру Ниночку, которая сидит, потупив взор. — Чёрная, каракулевая? А я и подумала, откуда такая роскошь?
— Ну да, — Ниночка дерзко вскидывает нос кверху и нагло смотрит на Женю. — А что, я недостойна, что ли?
— Да, — поддерживает дочь Любовь Филипповна. — Ты что думала, Толик теперь твой? Ты думала, я его для тебя рожала? А вот тебе, — свекровь, подпрыгнув на табуретке, резко выкидывает вперёд руку со сложенными в кукиш пальцами и начинает громко смеяться. Нарочито громким гоготаньем поддерживает мать Ниночка. Женя смотрит на выдавленные вперёд зубы Ниночки и чувствует, как возмущение осаждается в душе обидой. Горькой, мучительной. Она смотрит на пьяно улыбающееся лицо мужа, на безразлично плюющего вишнёвые косточки в ладошку деверя, на скривившегося в растерянной ухмылке Ниночкиного кавалера — на всех этих чужих ей людей, и понимает, что никогда, никогда уже она не станет частью этой семьи. Это место, этот дом, эта беседка, где сейчас, в эту минуту её предали все, и даже собственный муж, всегда будут вызывать у неё неприятие.
