«Мне посчастливилось родиться в Дивееве в 1919 году», – так обычно начинал рассказ о своей жизни художник и писатель Алексей Петрович Арцыбушев. До одиннадцатилетнего возраста он жил в Дивееве. Потом пережил разорение дома, аресты близких. Шесть лет провёл в северных лагерях, но сумел не отчаяться, не обозлиться. Самым счастливым временем своей жизни он считал годы «вечной ссылки» в Инте и год возвращения в Дивеево.
Алексей Петрович вернулся в Дивеево в 1990 году. Он содействовал возрождению обители: как художник восстановил белоснежный иконостас Троицкого собора. По проекту Арцыбушева в Софрино отчеканили новую ризу для образа Божией Матери «Умиление», перед которым в своей келье молился преподобный Серафим. Эти работы велись на средства Фонда помощи возрождению Дивеевского монастыря, созданного троюродной сестрой Арцыбушева по материнской линии – жившей в Париже Натальей Хвостовой.
Свои воспоминания А. П. Арцыбушев издал в виде книги «Милосердия двери» (М: Никея, 2014 г.). Публикуем из неё несколько отрывков, посвящённых жизни близ Серафимо-Дивеевского монастыря.
Ещё задолго до моего рождения родители моего отца облюбовали себе дивное, святое место средь ржаных просторов, рощ и перелесков, переходящих в дремучие сосновые леса, на границе Арзамасского уезда с Тамбовщиной, в двенадцати верстах от Саровской пустыни. Здесь воссияло великое и дивное солнце, величайший из российских святых – преподобный Серафим. На берегах ничем не примечательной речушки Вичкинзы по одну её сторону раскинулось село Дивеево, известное всей России не как село, а как Дивеевский женский монастырь, основанный первоначальницей – монахиней Александрой Мельгуновой (ныне канонизированной преподобной Александрой Дивеевской). В создании этой обители по велению Божией Матери деятельное участие принял преподобный Серафим Саровский. По указанию батюшки строилась обитель его духовным чадом Михаилом Мантуровым. Преподобный Серафим исцелил его от недуга, в котором врачи оказались бессильными. После исцеления Михаил Мантуров по благословению батюшки Серафима принял добровольную нищету и вместе со своей женой поселился в Дивееве рядом с монастырём, выстроив небольшой домик, и всецело, под руководством преподобного, посвятил свою жизнь строительству Дивеевского монастыря, план которого чертил ему батюшка. По его указанию, выполняя повеление Божией Матери, была вырыта Канавка – подковообразный ров вокруг основной части монастыря. Она как бы опоясала собой большое пространство с монастырским кладбищем, с деревянной церковью Преображения Господня, с зимним храмом в честь Тихвинской иконы Божией Матери, с богадельней, с храмом «Всех скорбящих Радость» и кельями монахинь. По словам Божией Матери, «вовнутрь рова сего не вступит нога антихриста». Надо рвом шла широкая тропа, по которой утром, днём и вечером медленно шли богомольцы, творя молитву «Богородице Дево, радуйся».
После открытия мощей и прославления преподобного Серафима в Саров и в Дивеево хлынул поток богомольцев, среди которых были и родители моего отца – Пётр Михайлович и Екатерина Юрьевна Арцыбушевы. К тому времени Дивеевский монастырь был одним из крупных женских монастырей России, с большим белокаменным собором, со вторым, ещё не достроенным, с высокой, отдельно стоящей колокольней с аркой посередине и с двумя корпусами по бокам, в которых размещались разные службы и мастерские: иконописные, литографские и золотошвейные. Прямо от арки вела аллея к летнему собору, о красоте и величии которого рассказать трудно. Справа в отдалении – белокаменная трапезная с храмом, от трапезной и начиналась Канавка.
Как рассказывает летопись Дивеевского монастыря, когда первоначальница – монахиня Александра – с котомкой бродила по России в поисках места для задуманного ею монастыря, она задремала на брёвнышках в двенадцати верстах от Саровской пустыни, куда держала свой путь, и увидела во сне Матерь Божию, которая сказала ей: «Тут и строй». Послушав повеление Божией Матери, матушка приступила, с благословения саровских старцев, к созданию монастырской общины и строительству храма в честь Казанской иконы Божией Матери, построив рядом с ним свою келию. Это – начало рождения обители.
В то время преподобный Серафим был рукоположен в Сарове во иеродьяконы. В Дивееве он был только один раз. В сане иеродьякона он пришёл вместе с одним саровским старцем напутствовать на смертном одре лежавшую матушку Александру, которая слёзно просила иеродьякона Серафима не оставлять сирот.
С тех пор преподобный Серафим до конца своей жизни, ни разу не побывав в Дивееве, духовно руководил по повелению Божией Матери дивеевскими сёстрами. По указанию Божией Матери он создал для них монастырский устав и с помощью сперва Мантурова, а впоследствии Мотовилова строил обитель. По его повелению к Казанской церкви был пристроен храм в честь Рождества Христова, а под ним устроен нижний храм – в честь Рождества Божией Матери. Подвальный храм – очень маленький, и держат его посередине четыре сводчатых столба, у которых, по предсказанию батюшки, лягут четверо мощей: первоначальницы – монахини Александры, девятнадцатилетней схимонахини Марфы, монахини Елены, сестры Михаила Мантурова, умершей по благословению батюшки Серафима вместо лежащего на смертном одре её брата. «Ты умри вместо него: он мне ещё нужен», – сказал батюшка. Матушка Елена поклонилась ему в ноги и молвила: «Благословите, батюшка». И, вернувшись из Сарова в Дивеево, захворала и в Бозе почила.
По предсказанию преподобного Серафима, а их было очень много, четвёртыми мощами у четвёртого столба будут его мощи, куда он сам придёт при огромном стечении народа в подтверждение всеобщего воскресения. Этого чудесного события ждёт Святая Русь. Когда оно произойдет, знает один Бог, но оно будет. В это верит русский человек, в это верили мои предки, в это глубоко верю и я.
А сейчас пока Канавку еле-еле заметно; на месте монастырского кладбища – хоккейное поле и построена школа, храм Преображения стёрт с лица земли, Тихвинская церковь сгорела, соборы разграблены и в мерзости стоят и запустении (см. Мф. 24, 15), крест на колокольне сперва был согнут дугой, потом купол и вовсе сорван, а вместо креста – антенна в виде шестиконечной звезды. Казанскую церковь, с которой снесли колокольню и верхнюю часть шатра, превратили в дом, в котором сперва располагался райбанк, а ныне склад продуктов и хозтоваров, а в подвальном храме с четырьмя столбами, у которых лягут четверо мощей угодников Божиих, стояли сейфы с деньгами и бумагами, тщательно охраняемые современной электроникой. Всё изломано, всё исковеркано, оплёвано. Залиты мерзким асфальтом, замурованы до поры до времени святые могилы, к которым шли на поклонение все чтущие дивеевскую святыню люди, а часовенки над ними, за оградой Казанского храма, сровнены с землёй, но средь всей этой асфальтовой пустыни уцелела одна берёза, росшая у могилы первоначальницы: по ней-то люди и узнáют, где, когда придёт время, искать обетованные мощи, так как могилки всех были рядом.
Удивительно, что все предсказания преподобного Серафима относятся только к Дивееву, которое Матерь Божия в своих явлениях преподобному определила как «четвёртый Свой жребий на земле»; о Сарове нигде нет никаких предсказаний.
И немудрено, что этот святой уголок умирающей России избрали мои предки (дедушка и бабушка), чтобы в нём, рядом с глубоко чтимыми ими святынями, окончить свою жизнь и с верой уйти в мир иной. Посетив Саров и Дивеево несколько раз, пожертвовав Дивеевской обители колокола, дедушка приобрёл участок земли и домик Мантурова на нём, который состоял из одной рубленой комнаты. Дедушка пристроил к нему анфиладу срубленных из сосновых брёвен комнат, число которых равнялось семи, и огромную кухню с русской печью, плитой, ларями для муки. Были также и разные службы, банька, сарай, в котором поселилась корова Кукушка, и глубокий сводчатый погреб, с крюками коваными в потолке, с сорокаведёрными бочками для квашения капусты, отсеками для картошки, бочонками и бочками под солёные грузди, мочёные яблоки и иную постную снедь. Таким остался в моей памяти этот дивеевский дом, в котором и суждено мне было родиться в то самое осеннее утро 10 октября 1919 года.
Когда-то в этой самой комнате в углу перед образами чудесно зажглась лампада, масла в которой не было по нищете, добровольно принятой Мантуровым по благословению батюшки. Зажглась она в тот самый момент, когда жена его, протестантка по вере, горько сетовала на батюшку и на мужа из-за его добровольной нищеты, смысла в которой она не видела. «Вот посмотри, до чего мы дошли, – плача говорила она. – Лампада потухла, даже масла на лампаду нет!» В этот момент лампада вдруг загорелась. Случившееся чудо так поразило её, что она с плачем стала просить прощения у Бога, батюшки и мужа. С этих пор ни одного слова упрека с её стороны больше не было, а после кончины мужа она приняла постриг в Дивеевском монастыре с именем Елена.
Эта самая комната после приобретения дедушкой домика Мантурова осталась в том виде, как она была при нём. За этой комнатой была ещё маленькая, в которой жила Анюта, послушница Дивеевского монастыря, по благословению игуменьи жившая в нашем доме при бабушке.
Сияло ли осеннее солнышко в то утро, озаряя перламутровым светом своим обнажённые липы, ещё не полностью сбросившие свою листву суковато-развесистые яблони, большие кусты сирени, ещё полные листвой, и огромную берёзу, стоявшую посреди сада, которая с детских лет врезалась мне в память, так как её длинные ветви, раскачиваемые ветром, были похожи на длинные руки матушки-регентши, управляющей монастырским хором: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… и на седалищи губителей не седе (Пс. 1, 1). А может быть, все эти липы, яблони, сирень и берёза мокли под осенним дождём. Одно могу сказать почти наверняка, что просыпался и засыпал я под мерный звон «дедушкиных колоколов», наполнявших своим призывным звоном и наш дом, и сад, и огромный огород за садом, в котором росла, цвела и выкапывалась дивная картошка. Её сажали дивеевские послушницы, а за сохой шёл Василий, вертьяновский крестьянин, жену которого звали Авдотьей.
В 1915 году мой дедушка, Пётр Михайлович, ликвидировав своё дело в столице, бросил всё и навсегда поселился «в медвежьем углу», в шестидесяти верстах от Арзамаса, у стен Дивеевского монастыря. Из окон его дома были видны монастырь с его соборами и прямо перед домом, в трёхстах метрах, – церковь Казанской Божией Матери, ставшая сельским храмом села Дивеева. Вместе с ним – его две дочери, Наталия и Мария, ушедшие в Дивеевский монастырь и ставшие впоследствии одна схимонахиней Митрофанией, другая – монахиней Варварой.
«Вот, – говорит мама, – в Сарове зазвонили ко всенощной, сейчас и у нас ударят, скорей одевайтесь». Поспешно напяливают через наши головы белые, праздничные пикейные рубашки, причёсывают деревянным гребнем наши вихры, и вот мы уже идём с мамой, окутанные гулким звоном всех монастырских колоколов, солнечными, закатными лучами летнего вечера, по аллее цветущих лип от колокольни в торжественный собор. Он освещён одними лампадами, которые, как по волшебству, в мгновение ока загораются от бегущего огонька, по волшебной ниточке от лампады к лампаде, и вот уже всё паникадило в центре собора мерцает тихим, молитвенным светом. Матушка-игуменья на своём игуменском месте. В чёрных мантиях, с длинными шлейфами, с камилавками на головах, выходят плавно и торжественно на середину собора матушки – певчие правого и левого хора. Начинается всенощная, длинная, монастырская. Изведи из темницы душу мою (Пс. 141, 7), – нараспев канонаршит канонарх, а хор отвечает: Исповедатися имени Твоему (Пс. 141, 8). Из какой это темницы, думаю я, они так просят «извести душу мою»? А темницы уже готовились всем: и нам, и им – всей России.
Смотря сейчас с высоты прожитых мною лет на своё детство, на прожитые в Дивееве одиннадцать лет, я вижу, как много они вложили в мою душу неповторимо-прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последовавшая за детством мрачная преисподняя с её падениями, грехами и пороками. Мама свято выполняла последний завет отца: «Держи детей ближе к добру и Церкви». А церкви были рядом, и добро лилось в наши детские души широкой рекой от окружающих нас людей, от храма, в который нас сперва носили на руках и в котором подносили к чаше регулярно, раз в неделю. С причастием вбирали мы в себя с младенчества благодатную силу добра и веры, в последующей жизни так необходимую мне, в минуты страшных падений давшую силы хоть на четвереньки, но встать.
Сейчас, когда я окунаюсь в воспоминания своего детства, душа моя наполняется радостью и благодарением Богу за всё то, что я видел и получил, родившись у стен Дивеевского монастыря. Время, бездна и преисподняя не смогли стереть, вытравить из памяти сердца ни Саровской пустыни, в которой мы часто бывали то с мамой, то с бабушкой, – с её соборами, мощами преподобного, торжественными службами, монастырским пеньем, мерцанием лампад у раки; ни дальней и ближней пустынки, куда ходили мы пешком, а над нашими головами, как органы, гудели и пели свою таинственную песнь могучие сосны саровских лесов. Моему детскому взору был знаком каждый поворот дороги, каждый камушек, каждое брёвнышко дальней и ближней пустынки. Житие преподобного Серафима я с детства знал наизусть, и сейчас, в трудную минуту жизни, я обращаюсь к нему как к кому-то очень близкому и родному: «Помоги мне, ведь ты мой земляк, помоги, трудно мне, трудно, батюшка!»
Чудесный лик Божией Матери я помню с самого раннего детства. К счастью, все бури и грозы этих страшных десятилетий не коснулись его, и Она, покровительница, избравшая сию обитель «в четвёртый земной Свой жребий», ждёт времени, чтоб занять своё место в Дивеевской лавре – так назвал Дивеевский монастырь в своих предсказаниях о нём батюшка. В монастырь из Сарова были переданы вещи преподобного: его белый балахон, сотканный изо льна, с пятнами его крови, пролитой им, когда его избивали разбойники, его мантия, клобук, бахилы, вериги, чётки, рукавицы – всего не перечислить. Справа, у начала Канавки, была построена копия дальней пустынки, в которой все эти святыни были собраны с благоговением и любовью. Ближних пустынек преподобный выстроил своими руками две. Первая, наиболее ветхая, была перевезена в Дивеево. Из неё в Преображенском храме на монастырском кладбище был создан алтарь, и я очень хорошо помню эти белые брёвнышки, вокруг которых можно было проходить. А помню я их, потому что, когда мне исполнилось шесть лет, а брату семь, для нас сшили маленькие стихари, и мы, с гордостью нося их, стали не зрителями служб, а их участниками.
Гудит народ у Казанской церкви. Парни молодые, сильные, упругие; девки, ребятишки, вертьяновские и дивеевские мужички в новых поддёвках, в расшитых рубахах – всё цокает, всё окает, всё гудит праздничным радостным гулом. А в открытые окна храма вырывается наружу тихое, бесподобное, на веки оставшееся в памяти: «Волною морскою… видя потопляема… гонителя мучителя фараона… победную песнь вопияше». «Мамочка, слышишь, фараона уже потопили, пойдём быстрей!»
А саровские колокола уже переливаются с колоколами ближних сёл. «Бом!» Ещё раз «бом-бом-бом!!!». Загудел могучий дивеевский, ему тут же ответил казанский. Мы входим в собор, весна была тёплой, собор открыли к Пасхе. В алтаре всё готово к крестному ходу. Красные стихари уже на нас, посох стоит на своём месте, у царских врат, справа. Он ждёт меня. Владыка благословляет меня, кладёт руку мне на голову и тихо говорит: «Ступай. Бог благословит!» Вот оно, долгожданное: «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!» Истомилась плоть от кислых щей, а душа – по празднику. Вот владыка христосуется со мной, кладёт расписное яйцо мне в руку и целует: «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ». «Воистину Воскресе! Воистину, воистину, воистину!» Эту убеждённость сохранил я, хотя остывала временами вера, часто совсем куда-то уходила, но не умирала, а оживала и, как морская волна, то хлынет на берег, то откатится.
Всю пасхальную неделю по всей Руси звонили во все колокола. Так звонили и дивеевские, но не монастырские, а казанские. Переливчатый, малиновый, торжественный и праздничный звон парил в поднебесье, как весенняя песнь прилетевших жаворонков, заполняя собой пространство на много вёрст, сливаясь с лучами, рощами и перелесками, деревнями и сёлами. Торжеству этому словно не было конца.
Алексей Петрович Арцыбушев
Арцыбушев Алексей Петрович (в монашестве Серафим) родился в 1919 году в селе Дивеево в глубоко верующей семье. Потомок двух царских родов: русского – Рюриковичей и черногорского – Пе́тровичей. Прадед по материнской линии – сенатор Александр Николаевич Хвостов, прабабушка – Екатерина Лукинична Хвостова (Жемчужникова в девичестве, сестра братьев Жемчужниковых, писавших под псевдонимом Козьма Прутков), дед – Александр Алексеевич, министр юстиции и внутренних дел в 1916 году, бабушка – Анастасия Владимировна, в девичестве Ковалевская, именно её род идет от Рюрика. По отцовской линии – дед Пётр Михайлович, нотариус Его Величества, был женат на чистокровной черногорке – дочери графа Подгоричание-Петрович. Оба рода принадлежали к высшему петербургскому обществу и отличались своей религиозностью. Хвостовы два раза в год ездили из Петербурга в Троице-Сергиевскую лавру и Зосимову пустынь к старцу Алексию (Соловьёву). Над Арцыбушевыми даже подсмеивались: «Все на балы, а Арцыбушевы в церковь». Его мать, рано овдовев, приняла тайный постриг. В 1930 году был расстрелян родной брат отца, на иждивении которого находилась семья. Вскоре дом и имущество Арцыбушевых конфисковали, а сами они – мать и двое сыновей – отправились в ссылку в Муром. В 1936 году Алексей переехал в Москву и поступил в художественно-полиграфическое училище. В 1940 году его призвали в армию, но за месяц до начала Великой Отечественной войны комиссовали по состоянию здоровья. В 1944 году он поступил в студию ВЦСПС. В 1946 году после ареста священника Владимира Криволуцкого Арцыбушев был арестовал по «церковному делу непоминающих». За восемь месяцев следствия на Лубянке прошёл все круги ада, которые он описал в своих воспоминаниях. Решением ОСО был приговорён к шести годам ИТЛ, с последующей вечной ссылкой за полярный круг. Как было сказано в решении ОСО: «За участие в антисоветском церковном подполье, ставящем своей целью свержение советской власти и восстановление монархии в стране». В 1952 году освобождён из лагеря и определён на вечную ссылку в Инту. В 1954 году ссылка была отменена, а в 1956 году Арцыбушев реабилитирован. С 1967 года работал на Комбинате графического искусства, вступил в Союз художников. В 1990–1995 годах занимался реставрацией Троицкого собора возрождённого Дивеевского монастыря. Автор автобиографических и историко-публицистических произведений. В 2009 году стал почётным академиком Европейской академии естественных наук, получил медаль Иоганна Вольфганга фон Гёте за текст книги «Милосердия двери» и медаль Леонардо да Винчи за лагерные рисунки, включённые в произведение. В 2010 году академия удостоила Алексея Петровича ордена Чести за литературное творчество. 7 сентября 2017 года отошёл ко Господу. Незадолго до кончины был пострижен в мантию с именем Серафим в честь священномученика Серафима (Звездинского).