(По мотивам быличек 20 века о мертвецах)
1 Часть.
Веленя скинул лямки короба и уселся под берёзу. Нужно дать отдых ногам, а голове - возможность придумать правильные слова, чтобы избежать гнева матушки. Она ведь ждала его с грибами до полудня, а сейчас уже вечер. Вот-вот пролетит птица-заряница, роняя перья в облака. А потом подхватит клювом солнце и унесёт за край неба.
Ветер запутался в ветвях, и на плечо упал жёлтый листик. Веленя попытался его сдуть, да где там! Прицепился, видать, мелкорезчатыми краями к зипуну. Будто бы берёза наградила его медалью. А что? Он сегодня здорово в грибном царстве пововевал - полный короб трофеев, с трудом подымешь. Вот брат Устин легко бы вскинул его на литое плечо, а на другое Веленю посадил.
И Веленя загрустил о старшем брате, который всё не может с войны вернуться. Глаза сами зажмурились, чтобы случайно не закапали слёзы.
И берёза отметила его ещё медалями, просто засыпала ими латаный-перелатаный зипун. А ветер одобрительно зашептался с плакучими ветвями: вон Веленя-то, не смотрите, что мал, кормилец матушки, дедовы руки, бабкины глаза. Куда им без него - пропадут.
Что-то невесомое, тёплое коснулось лица. Может, это перо заряницы с такой щекотной нежностью огладило лоб и щёки? Веленя глубоко и ровно задышал. Картуз сполз на веснушчатый нос.
Он снова видел громадную, шумную махину. Она казалась живой: плевалась паром, гремела железяками, увозила в своём брюхе брата на войну. Веленя потерял его взглядом, и поэтому махал всем подряд и кричал в чужие лица: "Храни тебя Господь, Устин!".
Мелькнул хвост заряницы, оставив светло-алые разводы на небе. А потом птица-ночница стала охорашиваться, вытаскивать из перьев звёзды, подкидывать клювом месяц. И наконец обняла мир тёмными, как уголь, крыльями.
Веленины глаза метались под закрытыми веками, и не ночь видели, а ясный день.
Но очень странный день: по небу солнце свободно гуляет, больших облаков нет, споткнуться не обо что. А мелкие, едва заметные, пёрышки лущит лучами. Ветер гонит белые остатки дальше, за зубчатую стену леса, где они оседают туманом у еловых стволов. Как есть, это красный день.
А вот на земле морочно. Сизо-жёлтые пласты дыма наползают на длинные рытвины, забираются в них. В рытвинах виднеются серые фуражки. То есть люди служивые, на головах которых серые фуражки.
Они вроде бы сначала навалились грудью на рыжие от глины стенки, выставили перед собой винтовки, похожие для Велени на лучинки. Стало быть, он сам далеко и высоко от них, только не понять где: то ли на небе, то ли на дереве в лесу. Но видно всё очень хорошо.
А потом служивые побросали винтовки, скорчились, забились, как бесноватые. Кто попытался из рытвин выбраться, да так и упал на отвалы; кто голову руками закрыл и под ноги другим свалился; кто стал закапываться. Но через какое-то время все затихли.
Из дыма вышли чудища в касках, с глазами что луковицы, с длинными чёрными рылами. Зубов не видать, так оно и без погляду ясно: хищные то были чудища, вовсе не сказочные. Стали они возле рытвин ходить и по недвижным служивым стрелять.
Вот и выходит, что этот день был поганым.
Веленя хотел было глаза закрыть, чтобы ничего не видеть, но его сердчишко ворохнулось и заныло: среди служивых мог быть его старший брат Устин. Веленя решил броситься к рытвинам прямо с неба, или с дерева, или вообще с какой высоты, открывшей ему побоище, учинённое чудищами. Пропадать, так вместе с братом! Но, даст Бог, Веленя чем-нибудь пособить сможет. Ну невмочь сидеть вдалеке, когда брат с товарищами гибнет!
Веленя взмахнул руками и сиганул.
Видать, расшибся или вообще Богу душу отдал: темень кругом. Но отчего ж так остро грибами пахнет?
Он шевельнул рукой, нащупал прутья повалившейся корзинки, ломкую шляпку боровика. Подскочил и раздавил ногой ещё несколько грибов.
Вот же олух! Заснул под берёзой. А матушка, поди, извелась вся... Домой нужно, и побыстрее. И всё равно, что за лесом овраги, в которых и ясным днём голову сломить можно. Уж как-нибудь он изловчится.
И только тут Веленя вспомнил, что в лесу ночью положено бояться - и лешего, что в темень хищным становится, и лихого человека, жадного до чужой жизни, и зверя, который на охоту вышел. Вспомнить-то вспомнил, а вот страху ни в одном глазу нет. Только беспокойство о матушке да ещё какая-то едкая тоска...
Сон! Ему ж сон приснился про Устина! А в нём брат погиб вместе с другими солдатами. И ещё полёт откуда-то сверху...
Бабушка говорила, что во снах душа странствует и видит то, что в настоящей жизни скрыто от человека. Может, Велене нужно брата выручать? Или Устин показал, как расстался с жизнью.
После этой мысли Веленя захныкал, и домой бежать расхотелось. Что он скажет матушке, которая брата ждёт, как Спасителя, потому что вдовице со стариками и дитятей помереть легче, чем прокормиться?
Веленя уселся на успевшую выстудиться листву и затрясся от холода. Лязгая зубами, стал думать о том, где же была его душа и что теперь делать.
Ночной лес не спал. Шуршал, потрескивал, шелестел.
И вдруг пронёсся заунывный переливистый крик. Такой тоскливый, что всё нутро сжалось.
Волки?
Что, он волчьего воя не слышал? На дерево заберётся, переждёт до утра. Так с некоторыми сельчанами не раз бывало. Но то не волк...
Крик снова взвился к звёздным кусочкам неба средь крон деревьев, на миг-другой повис над верхушками деревьев и стих.
"Это душа какого-нибудь невинно убиенного мается", - решил Веленя и зашептал "Отче наш", чтобы покойник, чьи кости скрыты лесным перегноем, на время утешился.
А если Устин точно так же лежит непогребённый? Или томится в плену у черномордых чудищ?
Веленя подскочил, потому что вспомнил, кто ему может помочь. Во рту стало сухо, нехорошо, и затрясло посильнее, чем от холода. Ибо этот человек давно мёртв. Но Веленя знал, как его можно поднять...
***.
В прошлом году, весной, как проводили Устина, матушка отпускала Веленю бегать, где доведётся. Может, на тракте кто хлеба подаст, может, в заросшем поле съедобинку какую сыщет. А не подадут и не сыщет, так хоть отвлечётся.
Для стайки ребят, которые крутились возле тракта - подработать, выцыганить, украсть - Веленя был ещё мал. Поэтому его сразу же прогнали.
Веленя потопал куда ноги понесли, размазывая слёзы и ругаясь на всё вокруг: траву, деревья, поле - только одним бранным словом, которому научился от деда. И притопал прямо к Чушкиному Заду.
Это было место, которым пугали ребят и кляли пьяниц, буянов, нерадивых хозяев -чтоб тебе в Чушкином Заде пропасть". Когда-то тут стояла избёнка, в которой проживал бобыль. Он люто ненавидел сельчан, и они отвечали ему тем же. Не пахал, не сеял, скотину с птицей не держал, ремеслом не занимался. Был страшен и грязен, за что и получил прозвище - Чушка. Но что-то ел - вечерами из трубы шёл клубами дым и по округе тянуло мясным варевом.
Когда у сельчан пропадала животинка, шли к нему с топорами и жердями. Но всякий раз Чушка отбрехивался: вон, от лесной козы шкура, голова и копыта. В лесу добыл, раненая была, так он своими руками ей шею свернул.
А ручищи у Чушки были - ой-ёй, огромные, бугристые, с чёрными ногтями, похожими на когти.
Ну что тут поделаешь? Уходили люди, бормоча угрозы, а Чушка провожал их глазами в красноватых прожилках. И никто обернуться не смел.
Вскоре по селу поползли слухи: пьянчужка Силантий, вышвырнутый из шинка собутыльниками, нарвался на служивых, которые сопровождали какого-то важного чиновного человека. Захотел раздобыть денег на опохмел, украл что-то. Был пойман и люто бит. Вырвался, побежал и упал невесть где.
Очнулся возле избёнки Чушки и сам увидел через плетень, как козья башка и шкура заворочались, копыта затряслись, и через миг по двору стала расхаживать коза. А глаза у неё горели красными угольками. И будто бы коза сразу почуяла, что на неё, не дыша от ужаса, глазеет Силантий. Подошла к плетню и сказала басом:Молчи, мил человек. Будешь молчать - жить будешь".
Да где ж тут смолчать Силантию, который в шинке не раз крест закладывал! За полушку разболтал всё. И исчез.
А родни у него было полсела. Но никто не захотел кормить Силантьевых ребят, коих бегало двенадцать человек. Принялись искать, да всё напрасно.
Дальше ещё чуднее случилось. Пошла Силантьева жёнка справить нужду в огород - дело средь ночи было. Вдруг сзади ей на плечи опустились копыта и толкнули ничком в землю. А по голой пояснице шоркнула жёсткая шерсть. И вроде крикнуть жёнка не смогла, когда её зверь сильничал.
А как он с неё соскочил, извернулась несчастная, и в лунном свете разглядела на шее козла крестик, чуть обрубленный. Это шинкарь ещё при жизни Силантия проверял, из чего он сделан - из серебра или железа.
Жёнка молчала, пока её живот не стал пухнуть как на дрожжах. Чрево день и ночь словно ходило ходуном, в нём рычало так, что люди стороной обходили. Покуда Силантьиха в своём уме была, к бабкам обращалась - помогите бесовское отродье изгнать. Да кто ж будет руки-то марать!
А потом она, перед самыми родами, умом тронулась. Как начались муки, бросилась ловить своих детей и кусать их за горло. И всё орала:Крови! Крови!".
Соседи сбежались, глядь - ребята кто помирает, кто прочь покусанный ползёт. А Силантьиха брюхо своё ножом кромсает, тянет в рот куски мяса.
Соседи похватали живых, а покойных и мать-убийцу закрыли в избе. И подожгли.
Когда пламя уже встало короной над крышей, толпу растолкал Чушка. Не обжигаясь, снёс доски, которыми заколотили двери, и скрылся в огне. И не только не сгинул, но и вынес в тряпице что-то шевелившееся.
Народ оцепенел и расступился, когда он прошёл к воротам с вопящим выродком козла и сумасшедшей.
С тех пор в селе стало беспокойно: каждая кормившая мать в одну из ночей вставала, как полоумная, и шла не одеваясь, босиком к избе Чушки. Об этом долго не знали - жизнь крестьянская такова, что, намотавшись за день, люди спали точно убитые.
Приезжий поселенец однажды проснулся от ребячьего плача. Глянул: в избе жёнки нет. И куда только запропастилась? А в избе полно народу, старики от рёва младенца заворочались, закряхтели; братово семейство из углов головы подняло; старшие ребята мамку стали звать.
Дверь в избу нараспашку. Выскочил поселенец, а жёнка по улице в одной рубашке бредёт. Догнал, схватил, а у неё глаза, точно во сне, закрыты, из груди молоко льётся. И тут до поселенца донёсся звук - козлёнок гдё-то мекает. Жёнка встрепенулась и стала вырываться. Поселенец поколотил её, приволок в дом и связал, потому что бесноватая билась и дралась по-мужичьи. Удержать-то удержал, только его жёнка сошла с ума, а дитя померло.
Почти все грудные ребята в селе перемёрли - кто ж кормившую из дома для бесовского непотребства выпустит?
И тогда мужики решили извести Чушку.
Сжечь.
Так и поступили.
Средь бела дня пробрались к его подворью, затаились. Но козёл с крестиком на шее вдруг взлаял собакой. Чушка выскочил за дверь, стал свирепо озираться. А поселенец, чья жёнка умом тронулась, вытащил обрез. Громыхнуло, и Чушка свалился ничком. Мужики на него набросились, повязали, чем было, поволокли в дом. На зыбку, из которой не то меканье, не то плач доносился, даже не глянули.
Потом наметали соломы, плеснули найденным во дворе дёгтем и подожгли.
Столб дыма пронзал синее небо, пламя ревело, как голодный зверь, почерневшие брёвна трещали.
Когда рухнула дверь, из огня вывалился Чушка, чёрный, как головёшка. Он кого-то прижимал к груди.
Но приезжий пальнул снова.
И Чушка с ношей рассыпался угольками. Как и козёл, которого не тронуло пламя.
Пожарище скоро поглотил овраг. Люди стали называть его Чушкин Зад.
***.
Всё это Веленя сызмальства слышал от взрослых.
А теперь сам увидел богопротивное место.
На дне оврага булькала смрадными пузырями тёмная густая вода. Вокруг не было ни травинки, ни кустика - повывелись от зловония. Земля покрылась разводами плесени. Босые Веленины ноги разъехались в стороны, и он кувырком покатился вниз. Ободрался до крови обо что-то, но остановился прямо у чёрной воды, которая вдруг закрутилась воронкой.
В голове помутилось от боли, поэтому он увидел две тени, огромную и махонькую, которые поднялись из воронки, услышал слова:
- Кровь...
- Он ещё жив!
- Пить... кровь...
- Он ещё не наш!
Видать, Веленя умом совсем тронулся, протянул руку, с которой стекали брусничные капли, прямо над маленькой тенью - а пусть хоть чуток выпьет, ему самому известно, что такое голод, который всё нутро выедает.
- Что просишь за свою кровь?! - вдруг взревела большая тень так, что земля задрожала.
- К матушке хочу... - заплакал Веленя, и мгла закрыла от него поганую часть мира, с которой он соприкоснулся.
Очнулся перед своим домом целёхоньким. За одёжку матушка его сурово отчитала, а бабушка тайком сунула сухарик - пожалела.
Так что Веленя знал, как поднять сгинувшего Чушку и что мертвяк выполнит просьбу. Давно нужно было попросить вернуть брата.
Кто брёл по лесу ночью, тот ведает, что без шишек на лбу не обойдётся: пустая тьма может обернуться стволом, а выступивший корень вывернет ногу, и тогда все сучки и хворостины, что прячутся в траве, тебя догонят.
Велене, видать, помогла птица-ночница, с которой он, вытянув руки перед собой и вытаращив невидевшие глаза во мрак, разговаривал. Отвела от него все напасти. Только от одной не смогла оборонить.
Веленя заметил сбоку тропки полянку. И хоть знал, что днём в этом хоженом-перехоженом месте никогда её не видел, свернул с пути. Зачем? Лукавому только известно, тому, кто людей в заблуждение вводит.
На полянке в слоях тумана, или лунной пыли, или густого морока, мужик копал яму, похоже, могилу. Рядом сидела девка, совсем молоденькая, каких ещё взамуж не берут. И до того мужик показался знакомым, что Веленя на миг о своей цели забыл. Шагнул на полянку.
- Сейчас, дщерь любая, сейчас могилка тебе готова будет, - приговаривал мужик. - Ляжешь во сыру землю. Заснёшь сладко.
- А сарафан, батюшка? - спросила девка. - Где мой сарафан новый?
Тут Веленя узрел, что она сидит, только в лунный свет одетая.
- Сарафан, Танюшка? - переспросил мужик и улыбнулся, устало смахнул пот со лба. - А Веленя принесёт. Домой сбегает, в сундуке за печкой возьмёт и принесёт.
- Какой такой Веленя? - спросила девка и обернулась.
Веленя не бросился наутёк только потому, что у него отнялись ноги: девкино лицо было всё в чёрных язвах, на месте глаз и носа - провалы.
- Брат твой, Веленя, который родился после Устина. Ты его не видела, утопла к тому времени.
- Пошто смущаешь меня, батюшка? - сказала девка. - Ты тоже знать не можешь: сам утоп, бросившись меня из омута вытаскивать.
- Так родительская душа всё о своих чадах знает, - вздохнул мужик. - Сбегает Веленюшка за сарафаном и для меня могилку выкопает. Вместе и ляжем, по-семейному. Так, Веленя?
И Веленя против своей воли кивнул.
- Подойди, обниму тебя, братик, - ласково сказала девка.
Веленя шагнул к ней. Но вспомнил слова бабушки о лярвах, которые кем хочешь могут прикинуться. А стоит только три раза с бесовским наваждением согласиться, как сам таким же станешь. И уж упаси Господь лярву до себя допустить. Вопьётся болотной пиявкой и не отстанет, пока не сгубит.
Тут птица-ночница тряханула перьями, отчего на небе тьма-тьмущая звёзд высыпала. И осознал Веленя, что полянки нет. А стоит он прямо у Чушкиного Зада.
Не позволив себе перевести дух, Веленя достал из кармана зипуна ножичек. Его Устин подарил, когда собрался на войну ехать.
Полоснул по ладони, сжал покрепче пальцы, чтобы кровь не капала, а лилась. Стоял-стоял, кропя кровью тухлую землю Чушкиного Зада, но мертвяк так и не появился.
Загоревал Веленя, поплёлся домой, думая о том, что скажет матушке - ни короба, ни грибов. И о том запечалился, что Устину не помог.
Стало светать, и над селом распустила крылья птица-утра заряница. Под птичий гомон мир омывался росами, готовился к трудному дню.
А Веленя чувствовал себя оплошавшим везде, где можно. И никому не нужным. Да и как теперь на свете жить, коли брата, можно сказать, своим недотёпством во второй раз сгубил?
- Далёко бредёшь? - услышал он голос.
Поднял глаза: перед ним стоял не то что косматый, а просто дремучий от волос мужик.
Веленя вздохнул, потянулся к шапке - снять, поприветствовать старшего, да и заплакал. Потому что и шапку потерял.
- Эх, народец сопливый какой... - неизвестно к чему сказал незнакомец. - То зовут, клянчат, то сразу же бегут. Или слёзы точат.
Веленя закашлялся: на ветерке он никакого запаха не почуял, а как стих неугомонный, так от мужика потянуло тем смрадом, какой возле скотомогильника можно ощутить.
- Ну во, хоть признавать стал, - осклабился мужик. - А то реветь, как девка малая, вздумал.
Веленя набрался сил и пристально глянул на него. Солнечные лучи высветили мертвячью прозелень с сине-красными пятнами там, где не было обугленной корки.
- Чушка... - сказал как охнул Веленя.
- Он самый, - отозвался мертвяк. - Не ожидал при белом свете увидеть? А мы такие... неуёмные. Ну, говори, зачем поднял?
И Веленя всё рассказал. Попросил вернуть брата. Ибо мнил, что его в живых нет.
Чушка на миг призадумался. Из его чёрных губ выползла блестящая пиявка. Он ухватил тварь негнувшимися, обожжёнными до черноты пальцами, положил на зуб и с хрустом прикусил. Брызнуло вонючей жижей.
Веленя почувствовал, что сейчас свалится с ног, зашатался, но устоял.
- Верно. Помер твой брат. Но вернуть его можно. А вот наоборот сделать уже не получится. Так что решай.
- Прошу тебя, Чушка, - протянул к нему резаную ладонь Веленя. - Верни Устина.
Чушка цыкнул, выплюнул обломок зуба, развернулся и зашагал к луже на дне оврага. Не оборачиваясь сказал:
- Придёт твой Устин. Встречаться здесь будете, мертвякам в избы нельзя. Приходи к вечеру. Не смей родным сказать - брата тогда не увидишь.
Солнечные лучи пронизывали Чушкину спину насквозь там, куда попал заряд картечи.