В настоящей статье главным предметом нашего исследования будут свидетельства литературных и эпиграфических источников личного участия римских полководцев в бою. Взятые в своей совокупности, они представляют картину, которая существенным образом противоречит предписаниям военной теории, рассмотренным в первой части данной работы [1]. Создается даже впечатление, что следование этим постулатам было гораздо менее распространенной практикой, нежели активное вмешательство командующих в боевые действия и личное участие в бою. Проявления индивидуальной воинской доблести, включая собственноручное уничтожение врагов в рукопашной, не только активно пропагандировалось средствами изобразительных искусств, но и ожидалось от военачальников высокого ранга со стороны как подчиненных, воодушевляемых личным примером командующего, так и общественного мнения, которое находит выражение в литературных произведениях. Конечно, в античных литературных текстах (прежде всего в поэтических и риторических) нетрудно найти столь же малореалистические эпизоды личного участия военачальника в сражении, как и на изобразительных памятниках. Так, в «Энеиде» Анхиз, пророчествуя о грядущей славе Марцелла, племянника Августа, описывает его воинскую доблесть вполне в гомеровском духе:
… От него не уйти невредимо Враг ни один бы не мог, пусть бы юноша пешим сражался, Пусть бы шпоры вонзал в бока скакуна боевого (Verg. Aen. VI. 879–881; пер. С. Ошерова под ред. Ф. Петровского).
Еще одним красноречивым примером могут служить строки Горация из оды, обращенной к Августу в связи с победами, одержанными его пасынками Тиберием и Друзом в 15 г. до н. э. над альпийскими племенами:
… полки врагов Без устали теснил Тиберий, В самую сечу с конем врываясь. <…> Громил так Клавдий, ринувшись в смертный бой. Одетых в латы варваров без потерь; Кося и задних и передних, Трупами землю устлал победно. (Carm. IV. 14. 22–24; 29–32; пер. Н.С. Гинцбурга)
Если же обратиться к риторическим текстам, то нужно отметить, что наставления по риторике прямо предписывают подробно останавливаться на битвах с участием императора. В качестве показательного образчика реализации такой установки можно привести пассаж из панегирика императору Константину, произнесенного неизвестным оратором в 313 г. н. э.:
Но ты, император, думаешь, что я прославляю все, что ты сделал в этом сражении? А я вновь жалуюсь. Ты все предусмотрел, все устроил, исполнил все обязанности верховного главнокомандующего, но зачем же сражался сам? Зачем ты врывался в самую гущу врагов? <…> Неужели ты полагаешь, будто мы не знаем, как, охваченный чрезмерным рвением, ты ворвался в самую середину вражеского войска и, если бы не проложил себе дорогу, разя [врагов] направо и налево, обманул бы надежды и чаяния всего человеческого рода? <…> Сражаться следует тем, кому на роду написано или победить, или быть убитым; но зачем же подвергаться какой-либо опасности тебе, от жизни которого зависит судьба всех? <...> Нужно ли тебе, император, самому поражать врага? Тебе даже не пристало делать это. (Pan. Lat. IX [XII]. 9. 2–6; пер. И.Ю. Шабаги).
Другое дело, однако, свидетельства историографических нарративов. В изображаемых античными авторами батальных сценах, разумеется, присутствует изрядная доля риторики, но тем не менее сообщаются факты, считать которые чистым вымыслом и риторическим преувеличением вряд ли правомерно. Модель героического лидерства, берущая начало в гомеровском эпосе, в полной мере сформировалась в эллинистическую эпоху. В качестве нормативной черты образа полководца она предполагала неразрывное единство индивидуальной воинской доблести и собственно полководческого искусства, включая знание тактики и военных хитростей. Образцом эллинистического царя-полководца, в полной мере следующего полководческому стилю Александра Великого (который, в свою очередь, можно, сказать, сознательно ориентировался на гомеровскую парадигму – «комплекс Ахилла» 4 ), несомненно, может служить Пирр Эпирский. Яркое описание его героического лидерства в бою дает Плутарх, рассказывая о битве при Гераклее:
… Он… первым бросился вперед, пришпорив коня. Во время битвы красота его оружия и блеск роскошного убора делали его заметным отовсюду, и он делом доказывал, что его слава вполне соответствует доблести, ибо, сражаясь с оружием в руках и храбро отражая натиск врагов, он не терял хладнокровия и командовал войском так, словно следил за битвой издали, поспевая на помощь всем, кого, казалось, одолевал противник (Plut. Pyrrh. 16. 7–8; пер. С.А. Ошерова).
Аналогичным образом сочетание собственно полководческих качеств и сугубо воинской храбрости нередко с явным уважением подчеркивается (в том числе и римскими авторами) в других военных лидерах позднеклассического и эллинистического времени. Например, по словам Юстина, Эпаминонд при Мантинее не только руководил битвой, но и сражался как храбрейший воин (Iust. VI. 7. 11: non ducis tantum, verum et fortissimi militis officio fungitur). Для Веллея Патеркула Митридат Евпатор – «вождь в замыслах, воин в бою» (Vell. Pat. II. 18. 1: consiliis dux, miles manu). Необходимо подчеркнуть, что подобная модель героического лидерства была отнюдь не чужда римским военачальникам практически на всем протяжении римской истории, а не только на ее ранних этапах, когда, по словам Ливия, считалось почетным, чтобы сами полководцы начинали сражение: decorum est tum ipsis capessere pugnam ducibus (Liv. II. 6. 8). Приведем подборку соответствующих свидетельств, расположив их в хронологической последовательности, чтобы нагляднее показать непрерывность традиции. Но сначала следует отметить, что единство собственно воинской доблести и полководческого искусства, несомненно, принадлежит к исконным, можно сказать, базовым чертам римской военной культуры, обусловленным состязательным характером той «меритократической» политической системы, которая сложилась в период ранней Республики. В этой системе римская элита свои притязания на политическое лидерство в значительной степени обосновывала демонстрацией не просто реальных военных достижений, но и обладанием такой воинской доблестью (virtus), в ее «физическом», боевом аспекте, которая была доступна каждому римскому гражданину, выполнявшему свой воинский долг [13, p. 97, 103]. Показательно, что в том идеальном образе римского государственного деятеля, который обрисован в речи Кв. Метелла на похоронах его отца Луция Цецилия Метелла, военачальника I Пунической войны, консула 231 г. до н.э., наряду с прочими качествами, выделяется стремление быть в числе первых воителей и храбрейшим полководцем, под чьим водительством совершались бы величайшие деяния. Примерами подобного поведения богата история классической Республики, и в традиции они оцениваются скорее как образцовые, нежели исключительные.
Ливий, рассказывая о войне с самнитами, вкладывает в уста Валерия Корва речь, в которой противопоставляются те военачальники, которые храбры только на словах, но не сведущи в военном деле, и те, которые владеют разными видами оружия, умеют вырваться пред знамена и управиться в самой гуще боя. Фронтин (Strat. IV. 5. 3) упоминает некоего консуляра Постумия, который в ответ на вопрос солдат, чего он от них требует, заявил, что требует, чтобы они последовали его примеру (ut se imitarentur), и, схватив знамя, первым ринулся на врага. Примечательно, что тот же Ливий в своем сравнении потенциальных возможностей римских полководцев и Александра Великого упоминает Манлия Торквата и Валерия Корва, которые «стяжали славу ратоборцев прежде славы полководцев» (insignes ante milites quam duces) и вряд ли уступили бы на поле брани бойцовской доблести Александра, которая «немало прибавила к его славе» (VII. 17. 7; пер. Н.В. Брагинской). Для эпохи Пунических войн в целом была, по-видимому, характерна приверженность римских военачальников героической модели лидерства, основанного на личном примере и непосредственном участии в опасностях боя[16, p. 153]. Такой модели следовали консул Фламиний в битве у Тразименского озера (Liv. XXII. 6. 1–4) и Эмилий Павел при Каннах (Polyb. III. 116. 1 sqq.; Liv. XXII. 49. 1 sqq.). Это, безусловно, влекло за собой смертельный риск. Так, консул Гай Атилий Регул, лично возглавивший атаку римской конницы в битве при Теламоне с галлами (225 г. до н. э.), пал в рукопашной схватке, сражаясь, по словам Полибия (II. 28. 10), «как отчаянный боец». Так же погибает и Клавдий Марцелл, напав во главе конного отряда на противника во время небольшой стычки (App. Hannib. 50; Polyb. X. 32. 9–10; Liv. XXVII. 27. 11; Plut. Marc. 29). Однако, несмотря на смертельный риск, многие римские военачальники — и отнюдь не только в критических ситуациях, когда доблестная смерть могла смыть позор поражения или переломить ход боя, — сражались в первых рядах, увлекая за собой подчиненных, как, например, претор (186 или 185 г. до н. э.) Кальпурний Пизон, который во время одного из сражений в Испании во главе конницы «первым врезался во вражеские ряды и так далеко углубился в них, что трудно было различить, на чьей стороне он бьется» (Liv. XXXIX. 31. 8–9; пер. Э.Г. Юнца). Катон Старший не раз с риском для жизни предводительствовал в бою, когда воевал в Испании (App. Hiber. 40).
В эту эпоху военачальник мог скорее даже заслужить упрек в том, что он мало участвует непосредственно в боях. По сообщению Фронтина (Strat. IV. 7. 4), Сципиону Младшему (который в юности прославился победой в единоборстве с вражеским вождем) даже пришлось в этом оправдываться, заявляя, что мать родила его полководцем, а не бойцом (imperatorem me mater, non bellatorem peperit). Пожалуй, с наибольшей полнотой римский идеал военачальника-бойца воплотился в фигуре Гая Мария, которого Плиний Старший называет manipularis imperator. Марий, насколько позволяют судить наши источники, в своем стиле командования вполне соответствовал той самохарактеристике, которая дается в приводимой Саллюстием речи: «сам я в походе и в сражении буду вам и советчиком, и товарищем в опасности и при всех обстоятельствах буду рядом с вами» 15 (пер. В.О. Горенштейна). Заявляя, что ему хорошо знакомы все стороны воинской службы (a именно: hostem ferire, praesidia agitare, nihil metuere nisi turpem famam, hiemem et aestatem iuxta pati, humi requiescere, eodem tempore inopiam et laborem tolerare), Марий называет полезным и достойным гражданина командованием (hoc est utile, hoc civile imperium) такое, когда военачальник на равных разделяет с подчиненными все тяготы и труды (B. Iug. 85. 33–35). Такой стиль военного лидерства прямо противопоставляется тому, которому в то время следовали некоторые римские нобили, полагавшиеся не столько на практический военный опыт, сколько на теоретические наставления греков (Ibid. 85. 12–13; 32). Соответствующие примеры действий Мария в бою мы находим и у Саллюстия (B. Iug. 98. 1), и у Плутарха в описании битвы при Аквах Секстиевых (C. Mar. 20. 6), и в отзыве Диодора Сицилийского (XXXIV. 35. 38). И как образцовая данная модель командования воспринималась и в последующие эпохи (SHA. Pesc. Nig. 11. 3). В отдельных критических ситуациях так же, как Марий, действовали и другие римские полководцы его времени. Например, во время битвы при Орхомене, когда римское войско обратилось было в бегство, Сулла, спрыгнув с коня и схватив знамя, кинулся навстречу врагам (Plut. Sulla. 21. 2; App. Mithr. 49). Аналогичным образом в критических ситуациях поступал и Цезарь (Caes. BG. II. 25. 2; VII. 87–88; B. Afr. 83. 1; Val. Max. III. 2. 19; App. BC. II. 104; 152; Vell. Pat. II. 53. 3–4; Flor. II. 13. 81–82). Можно привести и другие свидетельства личной храбрости, демонстративно проявляемой военачальниками в бою. Этим качеством особенно отличались Гней Помпей, участвовавший в рукопашных сватках и кавалерийских атаках, вполне в духе Александра Великого, которому он, как известно, стремился подражать (см.: [20, S. 54–82, с литературой]), как в начале своей карьеры, так и в качестве командующего; Серторий, с юных лет прославившийся исключительной храбростью в бою (Plut. Sert. 4. 2; 19); Марк Антоний, который, командуя конницей в войске консула Габиния, дал, по словам Плутарха (Plut. M. Ant. 3. 5), «многочисленные доказательства и [своей воинской] отваги, и дальновидности военачальника» (τόλμης ἔ ργα καὶ προνοί αϛ ἡγεμονικῆς); Лукулл, который в одном из сражений пешим с оружием устремился на врага во главе двух когорт, воодушевив этим остальных своих воинов (Plut. Lucul. 28. 3).
Как в общем плане, так и в изложении отдельных боевых эпизодов римские авторы часто упоминают о неразрывном сочетании в образе действий того или иного военачальника сугубо воинской храбрости и собственно полководческих качеств. Взятые в своей совокупности, такие пассажи не оставляют сомнений в наличии устойчивого топоса, используемого как в сугубо риторическом контексте, так и в исторических нарративах, претендующих на достоверность. Так, Цицерон, выступая в защиту Валерия Флакка, восхваляет его как fortissimum militem и diligentissimum ducem – «храбрейшего воина и рассудительнейшего полководца» (Flac. 3. 8). Катилина, по словам Саллюстия (Cat. 60. 4), в сражении «находился с легковооруженными в первых рядах, поддерживал колебавшихся… заботился обо всем, нередко бился сам, часто поражал врага; выполнял одновременно обязанности и стойкого солдата, и доблестного полководца» – strenui militis et boni imperatoris officia simul exsequebatur17 (пер. В. О. Горенштейна с изменениями). Так же действует и легат Цезаря Котта: «он не только обращался со словами ободрения к солдатам, но и сам принимал участие в бою и, таким образом, исполнял обязанности и полководца и солдата» (Caes. BG. V. 33. 2: imperatoris et in pugna militis officia praestabat. Пер. М.М. Покровского). Даже юный Октавиан, не отличавшийся ни физической силой, ни храбростью, во время Мутинской войны исполнил обязанности не только полководца, но и простого солдата 18 : взяв у раненого знаменосца орла, он долго носил его на своих плечах. Цицерон восхваляет консулов Пансу и Гирция за их действия в той же кампании, называя первого, сражавшегося в передовых рядах и дважды раненного, прославленным императором 19 , а второго, который в бою сам нес орла легиона, – доселе невиданным прекрасным образом императора (Phil. XIV. 9. 26; 10. 27). Описание Тацитом (Hist. III. 17. 1) действий Антония Прима во время одного из сражений почти совпадает с цитированным выше свидетельством Саллюстия о Катилине. Антоний, по словам историка, «не упускал ни одной обязанности твердого полководца и храброго солдата» (constantis ducis aut fortis militis officium): он удерживал колеблющихся, отдавал распоряжения и лично вступил в схватку, пронзив копьем убегавшего знаменосца и выхватив у него знамя. Аналогичный эпизод Тацит описывает в Hist. IV. 77: Петилий Цериал в одном из сражений с мятежными галлами «своею рукою останавливает бегущих и бросается, без щита, без панциря, под град дротиков» (пер. Г.С. Кнабе). Для периода ранней Империи это отнюдь не единичные свидетельства непосредственного участия командующего в бою. Об участии Друза Старшего и Германика в рукопашных схватках сообщает Светоний (Claud. 1. 4; Cal. 3. 1; cp.: Tac. Ann. II. 20. 3; 21. 2). Тацит, сравнивая Веспасиана с полководцами древних времен, пишет (Hist. II. 5. 1), что если бы не алчность, то всеми прочими качествами он им бы ни в чем не уступал: он «обычно сам шел во главе войска, умел выбрать место для лагеря, днем и ночью помышлял о победе над врагом, а если надо, разил его могучей рукой (manu hostibus obniti), ел, что придется, одеждой, привычками почти не отличался от рядового солдата» (пер. Г.С. Кнабе). Образ, как можно видеть, вполне соответствует Гаю Марию. В личной храбрости и готовности к риску на поле боя отцу не уступал Тит, который нередко действовал в передовых порядках (Ios. B. Iud. III. 7. 34; 10. 2–3; 10. 5; V. 2. 2; 2. 4–5; 6. 5; 7. 3; Suet. Tit. 4. 3; 5. 2; Dio Cass. LXVI [LXV]. 5. 1). О подобных подвигах Траяна источники ничего не сообщают, но единодушно отмечают его личную храбрость и соучастие в трудах и опасностях своих воинов (Plin. Pan. 10. 3; 13. 1; 19. 3; Dio Cass. LXVIII. 14. 1). Септимию Северу, по свидетельству Диона Кассия, в критической ситуации во время битвы с Альбином пришлось непосредственно вмешаться в бой20 . Другие императоры III в. н. э., судя по всему, нередко лично участвовали в боевых действиях, причем не только «солдатские императоры», такие как Максимин Фракиец (Herod. VII. 2. 6– 7: SHA. Max. duo. 12. 3), Аврелиан, заслуживший даже прозвище Рубака — manu ad ferrem (SHA. Aurel. 6. 1–2), отец и сын Деции, погибшие в сражении с готами (Aur. Vict. Caes. 29. 5; ср., однако: Epit. de Caes. 29. 3), Проб, который, по словам Зосима (I. 67. 3), неистово сражался в битвах, идя в бой в первых рядах.
Участие в рукопашных схватках приписывается даже идеальному «сенатскому» императору Александру Северу (скорее всего, вопреки действительности, но в данном случае показательно само стремление добавить и эту черту в образ идеального, с точки зрения автора «Жизнеописаний Августов», правителя21). Напротив, солдатский стиль поведения Каракаллы (который даже вызывал вражеских вождей на поединок) у его предубежденного современника Диона Кассия вызывает неприятие, прежде всего потому, что увлекавшийся этим император плохо выполнял обязанности полководца (Dio Cass. LXXVII [LXXVIII]. 13. 1–2). Говоря о времени ранней Империи, нельзя не упомянуть одно важное эпиграфическое свидетельство – стихотворное посвящение Венере Эруцинской от имени Луция Апрония Цезиана, который вместе со своим отцом, проконсулом провинции Африка, успешно воевал против нумидийцев, восставших под предводительством Такфарината (Tac. Ann. III. 21).
Как явствует из текста надписи, Апроний (именующий себя потомком полководца и полководцем – [natus belli duce] duxque), посвятил в дар богине собственный меч, затупившийся от ударов по врагам, и другое оружие, в том числе копье, которым наносил удары обращенный в бегство варвар 22 . Император Тиберий наградил отца почетной статуей, также посвященной в храм Венеры, а сына – досрочным избранием в жреческую коллегию септемвиров-эпулонов. Даже делая скидку на поэтические преувеличения, содержание надписи дает основания считать, что сам Луций (а возможно, и его отец) активно участвовал в боях [cp.: 22, p. 178]. Для периода ранней Империи мы также располагаем и рядом нарративных свидетельств об участии и (или) гибели в бою военачальников высокого ранга [23, p. 143–144]. Так, в битве с сарматами в 70 г. н. э. погиб наместник Мѐзии Фонтей Агриппа, «который храбро сражался» (Ios. B. Iud. VII. 4. 3). Также на войне погиб наместник Мѐзии при Домициане Г. Оппий Сабин (Suet. Dom. 6. 1; Eutrop. VII. 23. 4; Jord. Get. XIII. 76; Oros. VII. 10. 3). В правление Коммода
в Британии вместе со своим войском погиб неизвестный военачальник (Dio Cass. LXXII [LXXIII]. 8. 2). Около 170 г. н. э. сенат по инициативе Марка Аврелия декретировал установку почетной статуи на форуме Траяна наместнику Дакии М. Клавдию Фронтону, который «погиб, до последнего вздоха храбро сражаясь за государство против германцев и язигов» 23 . Во время Маркоманнской войны М. Валерий Максимиан, командуя одной из вспомогательных частей, сразил собственной рукой вождя племени наристов Валаона, за что удостоился награды от императора Марка Аврелия24 (впоследствии он занимал ряд высоких военных и гражданских должностей, в том числе стал консулом 25). О сознательной готовности командующего подвергнуться смертельной опасности в битве свидетельствует и такой символический жест, как демонстративный отказ военачальника от коня перед началом сражения. Ставя себя в одинаковое положение с массой пеших бойцов, полководец таким образом подчеркивал неприемлемость иного исхода битвы, кроме победы. Так неоднократно поступал Цезарь (Caes. BG. I. 25. 1; B. Afr. 83. 1); так же действовал Агрикола в битве при Mons Graupius (Tac. Agr. 35) и другие военачальники 26 . В IV в. н. э. героическая модель военного лидерства с наибольшей полнотой воплотилась в императоре Юлиане, который вполне сознательно следовал тому идеалу полководца, что сам очертил во 2-м Панегирике Констанцию (Or. 2. 87 B–88 B; ср. Or. 1. 39 B).
По его словам, полководец должен приучать свое войско не бояться трудов и опасностей, действовать не только увещеванием, поощрениями или строгими наказаниями, но личным примером, показывая, что он сам является таким, какими хочет видеть своих воинов. «Для солдата в тяжелом бою поистине самое приятное зрелище – благоразумный император, который усердно соучаствует в трудах... который бодр и бесстрашен в грозных на вид обстоятельствах, а там, где воины чересчур отважны, строг и непреклонен. Ибо подчиненные обычно подражают командующему в осмотрительности и отваге» 27 . Сам Юлиан на деле сочетал в себе, говоря словами Аммиана Марцеллина, и императораполководца, и передового бойца, и соратника своих солдат 28 . Подобной модели поведения в бою следовали и другие современные Юлиану императоры, в частности, Констанций (Amm. Marc. XXI. 16. 7; cр.: Iulian. Or. 2. 53 A–C) и Грациан (Amm. Marc. XХXI. 10. 13), а еще ранее — Константин (Pan. Lat. IX [XII]. 9. 2–6, цит. выше). Соответствующая парадигма сформулирована в панегирике Паката к Феодосию:
... Стремясь к чести, ты не упускал случая, чтобы первым или в числе первых взяться за выполнение всех многочисленных воинских обязанностей: становиться во главе строя, нести караульную службу, возводить вал, занимать боевую позицию, производить разведку, укреплять лагерь, в бой идти первым, из сражения выходить последним, в качестве полководца (действовать) разумением, а в качестве воина – примером… (Pan. Lat. XII [II]. 10. 3; пер. И.Ю. Шабаги)
И эта традиция героического лидерства продолжалась и в VI веке 29. Но если непосредственное греческое, «книжное», влияние действительно можно усмотреть в том стиле военного лидерства, которому следовал Юлиан30 и который ярко представлен в труде Аммиана, то это, на наш взгляд, еще не дает оснований заключить, как делает Дж. Лендон [7, p. 304], что такое «антикварное лидерство» пронизывало культуру всего римского офицерского корпуса IV в., который якобы разделял эллинистическое представление о военном командовании в стиле Александра и гомеровских героев, выступавших одновременно как тактики, знатоки военных хитростей и передовые бойцы. Соответствующие образцы и примеры в изобилии предоставляла и римская традиция, которая сохранялась в императорской армии на протяжении веков, хотя и проявлялась с разной степенью интенсивности. Ей следовали и военачальники, хорошо знакомые с греческой культурой, как, скажем, Тит, и те, чей кругозор, по сути, ограничивался только армейской жизнью, как у Максимина Фракийца. Нельзя, разумеется, отрицать влияния тех exempla, которые римские военачальники могли почерпнуть из исторических и риторических сочинений. По справедливому замечанию А. Голдсуорти, «связь между литературным идеалом и практической действительностью является более тесной, чем может показаться на первый взгляд. Образ должного поведения командующего формировал реальное поведение римского аристократа, служившего в армии или командовавшего ею» [28, p. 195]. Следует только добавить, что в литературно-риторических топосах находит свое выражение та идеология военного лидерства, которая по своей сути связана с состязательным характером республиканской политической системы и самой римской военной организации в целом (cp.: [29–31]).
В этой идеологии всегда культивировалась личная храбрость военачальника, которая находила наиболее зримое проявление в поединках с вражескими предводителями, являвшихся распространенной традицией во времена классической Республики (см.: [13; 32, p. 38–39; 33]). Пристрастие к ним римлян, как и их готовность к самопожертвованию, отметил еще Полибий (VI. 54. 4). По справедливому замечанию О.В. Сидорович, «сильно развитый агональный дух», проявлявшийся в поединках, роднил «римских аристократов не с политиками и военачальниками классической Греции, а с гомеровскими героями» [33, с. 19]. С. Оукли, дающий полную сводку источников по данному периоду (он рассматривает, правда, только такие поединки, которым предшествовал формальный вызов противника), приходит к выводу, что такого рода единоборства, уходящие своими корнями в глубочайшую древность, были распространены в эпоху классической и поздней Республики гораздо шире, чем обычно считается [34]. К тому же обилие соответствующих примеров в Риме явно контрастирует с их немногочисленностью в Греции [35], что можно объяснить большей гибкостью манипулярного строя по сравнению с греческой фалангой31. С установлением принципата инициатива отдельных аристократов на военном поприще была ограничена, что стало одним из факторов исчезновения обычая единоборств [34, p. 410]. Тем не менее есть основания полагать, что поединки (хотя и без формального вызова), в которых участвовали римские военачальники, а не только молодые аристократы или (со времени поздней Республики) простые бойцы и центурионы, продолжали, пусть и эпизодически, практиковаться и в эпоху принципата.
Наиболее известным из этих эпизодов является единоборство М. Лициния Красса, внука триумвира, с вождем бастарнов Дельдоном, имевшее место в 29 г. до н. э. во время вторжения римлян в Мѐзию в ответ на опустошение бастарнами Фракии (Dio Cass. LI. 24. 4). Красс, одолевший противника и снявший с него доспехи, таким образом, повторил выдающийся подвиг, который до этого в римской истории совершали только три человека, и имел право посвятить «тучный доспех» (spolia opima) в храм Юпитера Феретрия, но в силу разных причин не сделал этого 33 . Это деяние, сулившее великую славу, стремился повторить Друз Старший, который, по утверждению Светония (Claud. 1. 4), «не раз в победах над врагом добывал знатнейшую добычу (opima quoque spolia), с великой опасностью гоняясь за германскими вождями сквозь гущу боя»34 (пер. М.Л. Гаспарова).
В связи с этим свидетельством стоит отметить, что арку, посмертно воздвигнутую в честь Друза (Dio Cass. LV. 2. 3; Suet. Claud. 1. 3), судя по ее изображениям на монетах, отчеканенных в 41–42 гг. н. э. при императоре Клавдии, украшала статуя, представлявшая Друза в виде всадника в бою – единственный пример такого изображения на римских триумфальных арках (см. рисунок). Поэтому, как полагает Дж. Рич, есть достаточно веские основания считать вполне реальным фактом личное участие Друза в сражениях; и хотя ему не удалось стать четвертым римлянином, посвятившим spolia Юпитеру, такое его честолюбивое стремление могло поощряться Августом, который рассчитывал, в случае его успешной реализации, упрочить престиж правящего дома [39]. Вполне вероятно, что подобным подвигом стремился прославиться и сын Друза Германик. Трудно сказать, насколько соответствует действительности утверждение Светония о том, что Германик неоднократно одолевал врага врукопашную (Cal. 3. 2), но эта информация не выглядит совершенно неправдоподобной, если сопоставить ее со свидетельством Тацита. По словам последнего (Ann. II. 20. 3; 21. 2), в одном из сражений с германцами Германик «первым во главе преторианских когорт ворвался в лес и там завязалась рукопашная сватка» (пер. А.С. Бобовича); во время этого боя он даже снял шлем с головы, чтобы его могли легче узнать в рядах римлян. Обращает на себя внимание сообщение о снятом с головы шлеме – характерная деталь, параллели которой обнаруживаются и в рассказе о Помпее Магне (Plut. Pomp. 12. 3), и в тех изобразительных памятниках, о которых шла речь в первой части данной работы [1]. По всей видимости, для правящего режима, заботившегося о «символическом капитале» потенциальных преемников власти и апеллировавшего в своей пропаганде к традиционным римским ценностям, включая такие, как репутация и слава (fama и gloria), приобретаемые личной доблестью на воинском поприще, было очень важно подчеркнуть храбрость имперских «принцев», хотя она, казалось бы, абсолютно контрастировала с убежденной осмотрительностью Августа в военных делах (ср.: [40]). Об этой осмотрительности первого принцепса выразительно свидетельствуют его хорошо известные изречения, которые он часто повторял в подтверждение своего мнения, что образцовому полководцу меньше всего пристало быть торопливым и опрометчивым: «Осторожный полководец лучше безрассудного» (греческая цитата из Еврипида: Phoen. 599); «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей» и др. Тех, кто стремится к малым выгодам ценой больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который ловит рыбу на золотой крючок (Suet. Aug. 25. 4; ср.: Polyaen. VIII. 24. 4–6).
В данном контексте уместно, наверное, вспомнить и о том, что до битвы при Акции Октавиан дважды ответил отказом на предложение Антония решить их спор поединком (Plut. Ant. 62. 3; 75. 1). Сообщающий об этом Плутарх отнюдь не трактует такой вызов как нечто сверхъестественное, но о подобном способе разрешения конфликтов в период гражданских войн ничего не известно (если не считать отвергнутый Метеллом Пием вызов Сертория на единоборство (Plut. Sert. 13. 3–4), хотя в то время еще практиковались вполне классические «дуэли» между бойцами противоборствующих сторон ([Caes.] B. Hisp. 25. 3–5). В связи с традицией единоборств в военной истории Рима нельзя не упомянуть о том, что в среде римской аристократии (включая и многих императоров) престижным всегда – от древнейших времен до поздней Империи – было искусное владение сугубо воинскими умениями, прежде всего обращение с оружием (подробно см.: [41]). Эти умения, превозносимые в панегирических сочинениях, биографических и исторических рассказах, проявлялись не только на Марсовом поле или лагерном плацу, где упражнялись римские аристократы, но и иногда на поле боя, в реальных поединках или рукопашных схватках с врагом.
Тем не менее очень часто указания на воинские навыки высокопоставленных командиров, не уступавших в этом простым солдатам, являются не столько констатацией фактов, сколько данью риторической топике, призванной подчеркнуть соответствующий habitus правителя или военного лидера. О широком распространении этого топоса могут свидетельствовать слова Вегеция (III. 26), который, обращаясь к императору, адресату своего труда, с непомерной лестью превозносит не только его знание тактики, но также искусство в метании стрел, в верховой езде, быстроту бега (другие источники см.: [41]; о habitus’е ср.: [42]). Следует также сказать о том, что римская идеология военного лидерства героизировала шрамы от ран, полученных в сражениях за отечество. Демонстрация таких шрамов как знаков доблести, проявленной на поле боя, была, конечно, распространенным в римской политической и судебной практике риторическим жестом (см.: [30, p. 91–95; 43–44, с источниками; о семантике этого жеста в целом см. [45]). Но это вовсе не умаляет того факта, что cicatrices advorso corpore, которые Марий называет своими imagines (Sall. 85. 29–30; Plut. С. Mar. 9. 2; ср. Cic. Rab. 36: adverso pro re publica cicatrices et notas virtutis), действительно были свидетельствами участия их обладателя в реальных боевых действиях и, судя по некоторым указаниям источников, по-видимому, считались очень престижными не только в эпоху Республики, но и в период ранней Империи, а также в позднеримское время. Для раннеимператорского периода можно сослаться на свидетельство Диона Кассия (LIV. 14. 2–3), согласно которому во время «чистки» сената Августом некий Лициний Регул, возмущенный тем, что его имя было вычеркнуто из списка сенаторов, тогда как там остались его сын и немало других людей, которых, как ему казалось, он превосходил своими достоинствами, «прямо в здании сената сорвал с себя одежды и, обнажив тело и показывая [присутствующим] свои шрамы, перечислил [совершенные им] походы».
Что касается периода домината, то анонимный панегирист Констанция упоминает imperatoris ipsius vulnus, «ранение самого императора», как наглядное свидетельство его боевой доблести (Pan. Lat. VII [VI]. 6. 3; см.: [3, p. 225–226], с комментарием). Таким образом, престиж и образ военного лидера, отличающегося личной доблестью на поле боя, несомненно, имели важнейшее значение для репрезентации и легитимации власти римской аристократии в период Республики, а в эпоху Империи – императорской власти [40, passim; 46–48]. Для большинства императоров, как и для государственных деятелей Римской республики, индивидуальная военная «харизма», пропагандируемая разнообразными средствами, оставалась мощным ресурсом упрочения властных позиций (cp.: [49], особенно р. 181)35 . «Комплекс Ахилла» в его Александровом варианте был отнюдь не чужд римлянам36. Другой вопрос, можно ли с определенной уверенностью утверждать, что на римскую идеологию военного лидерства в этом отношении повлияли греческие образцы. Такое влияния, идущее через историографические, поэтические и риторические топосы, а также иконографические образцы, несомненно, присутствует в рассмотренных свидетельства, в которых поведение римских военачальников описывается в тех же или очень похожих выражениях, что и поведение эллинистических военных лидеров.
Однако если говорить о прагматических аспектах, то ни в коем случае не стоит недооценивать и исконно римские традиции военного предводительства, на которых отнюдь не в последнюю очередь основывались соответствующие представления и дискурсы. Возвращаясь к изобразительным памятникам, с которых мы начали наше исследование [1], следует сказать, что в них, как и в поэтических и некоторых риторических текстах, безусловно, присутствует высокая степень идеализации образа полководца на поле боя: идеализированный военный лидер предстает как героическая фигура, не столько стратег и тактик, направляющий ход сражения, сколько передовой боец, увлекающий за собой войско и воодушевляющий его примером собственной беззаветной храбрости. Различные вариации такого образа нередко встречаются и в историографических нарративах. Было бы, однако, ошибкой видеть в соответствующих свидетельствах античных историков только дань литературным топосам. В военных традициях Древнего Рима обнаруживаются реальные исторические истоки и образцы такой модели героического лидерства, которой продолжали следовать римские военачальники и некоторые императоры и в эпоху Империи.