Из "Капище моего сердца" Ивана Михайловича Долгорукова
Княжна Варвара Петровна Волконская. Говоря о ней, должен признаться, что, не смотря на возраст её, ибо ей было уже за 30 лет, когда я с ней познакомился, черты лица её, которыми она весьма далеко была от того, что мы называем не только прекрасным, даже пригожим, я, однако, был в неё чрезвычайно влюблен.
Первому моему знакомству с нею подал повод брат её, с которым я служил вместе в соляной конторе. Мне было тогда самому за 30 лет, следовательно, я не в самом энтузиазме молодости очарован был ею, у меня же тогда была бесподобная жена (Евгения Сергеевна) и миленькие дети; и всё это не удержало меня в границах целомудрия и рассудка. Дивиться этому не должно. Тот вечно ошибется, кто понадеется на свою мудрость, когда любовь зажжет его душу.
Достоинства княжны, острой ум, познания, все меня в ней пленило. Чем труднее мне казалось приобрести взаимность склонности, тем сильнее я напрягал к тому все средства моего разуменья. Дом их был, при отце, а после и при брате, всегда открыт и содержался пышным образом. Играв у них очень часто комедии, привыкнув постепенно из гостя делаться у них домашним, я по сотовариществу службы с братом, скоро влюбился в нее до безумия.
Жена моя, безошибочно полагаясь всегда на честность моих правил, глядела и на cie исступление, как на новый метеор, который, подобно многим другим, должен был погаснуть, как скоро лишится своей пищи. Интриги все имеют один ход; толковать об них не стоит труда, во всяком романе он списан с натуры.
Сперва были свободные разговоры, потом тайные доверенности, догадливые молчания, потом ежедневная утренняя переписка под разными предлогами, вслед затем скромные свидания наедине, где ласковости разного рода заставили нас мысленно посвятить себя друг другу.
Судьба назначила мне непременную разлуку с княжной. Я поехал во Владимир. Горьких слез стоило мне прощанье с ней; но, перестав её видеть, внимать ей, впиваться в страсть свою, я чувствовал, что жар мой начал простывать: однако и заочно переписка с каждой почтой питала еще моё пристрастие.
Брат её по обстоятельствам домашним переехал жить в свою владимирскую деревню. Она была только в трех верстах от города. Все споспешествовало продолжение нашей связи. Княжна приезжала туда летом, мы с ней виделись по-прежнему, портрет её не выходил из моего кармана; уста наши смыкались нежнейшими поцелуями, кои умножали восторг мой и любовь её ко мне.
Изменив жене моей для неё, я и ей становился часто неверен, но она столько же имела преимущества над минутными моими заблуждениями во время интриги с ней, сколько, в сравнении с моей женой, теряла сама в тех искренних чувствах сердца, коими я был привязан к Евгении. Скоро явилось тому пагубное доказательство. Я лишился жены и низринулся в бездну отчаянную всякого зла.
В первом волнении чувств мне опротивела княжна Волконская. Я перестал к ней писать, разорвал с ней всякое знакомство, отказал свиданию с нею в проезд мой через Москву и, казалось, вырвался из сетей, кои несколько лет опутывали меня у ног её. К такому сильному и внезапному отвращению много послужил весьма замечательный сон, которой увидел я, уснув очень крепко на голом полу, в последние часы жизни Евгении.
Я видел себя во мраке, и в нем явственно мне представилось лицо княжны, окруженное отовсюду мглою. Вид сей меня поразил. Я вскочил, услышал около себя шум, хотел идти к жене - её уже не было на свете (1804).
Сон сей был предтечей моего вдовства и разрыва с княжною. Но всякая печаль имеет свое время. Моя была сильна, однако, не выше естественного закона сердец человеческих. При первом отдыхе от сильных волнений, образ княжны Волконской снова начал действовать на мои чувства; приступ её к сердцу был тем опаснее, что к несчастью оно сделалось свободно.
Я снова стал искать отрад в её любви, мало-помалу переписка наша возобновилась и не только получила прежнюю волшебную силу, но дело дошло до взаимного обещания соединиться новыми крепчайшими узами навсегда. Все между нами положено было "на мере".
Однажды, в разговоре о необходимости моей искать товарища, дабы избежать, при большом семействе, развратности вдовьей жизни, от которой не всякий имеет силу и мужество остеречься, дочь моя старшая, будучи уже 15 лет, и любимейшее мое дитя, при исчислении многих сверстниц моих в её поле, со слезами спросила меня: "Уже ли, папенька, вы женитесь на Волконской?"
Этого было довольно. Пистолетный выстрел не попадал так метко в цель свою. С той минуты я оледенел скоропостижно к княжне Волконской, отослал ей портрет её, решительно прекратил связь мою с нею и остался при холодном одном к ней уважении.
Вот история сей страсти моей, которая продолжалась почти 10 лет. В нескольких страницах не поместил бы я всех тех случаев, кои знакомство моё с нею приходят мне на память: да и к чему расстраивать ими свое воображение?
Главные черты моей связи описаны. Тогдашнее время составляет одну из важнейших эпох в моей жизни: я был пресыщен наслаждениями души и сердца, я любил пламенно, был любим с жаром. Лучший свидетель моего положения есть книга моих сочинений; там все, что найдет читатель на имя "Глафиры", посвящено было княжне Волконской.
Она произвела из меня стихотворца; без любви к ней я бы, может быть, никогда не написал лучших моих сочинений; ей, точно ей, обязан был вдохновением Аполлона, и посему уже одному имя её не умрет в памяти, доколе сердце мое будет биться. Она казалась мне образцом всех совершенств; одна Евгения стояла выше её в сердце моем и одерживала всегда над ней победу; все прочее в природе уступало ей преимущество, и я, сотворив себе идеал, поклонялся ему в ней раболепно.
У меня доныне хранится, и всегда на глазах, памятник моей страсти к ней - тот силуэт, который, на одной забавной вечеринке у них дома, в Великом посте, снял с меня один из собеседников наших. Подлинный остался у князя, а у меня копия с него.
Я, как теперь, гляжу на тот стул, на котором я списан, протянув руку к компании и важно говоря: "Je gavé" (здесь перекормили). Так говаривали тогда из проказы, вместо того, чтоб сказать: "Я говею".
Чего не вспомнишь, когда заглянешь в старинку!