Эту историю в Черкесии расскажет каждый. О том, как почти 80 лет назад в горном ауле Бесленей остановилась телега, доверху груженная умирающими детьми.
По Дороге жизни их везли из блокадного Ленинграда в глубокий тыл, на Кавказ. Немцы прорывались следом. Повозка миновала много селений, русских и горских, где выносили малышам хлеб и воду, но наотрез отказывались принимать в свои семьи.
Большинство детей были евреи, мальчики…
На окраине аула Бесленей жил старый учитель Мусса. Если дуют сильные ветры, дом его до самой крыши засыпала черная пыль. Пошли трещинами стены от родниковой воды, что под фундаментом.
Некому починить, и у самого хозяина силы уже на исходе. Никто не знает, сколько точно лет старику Муссе. Даже он сам.
Когда-то, в другой жизни, в той, где остался Невский проспект, Васильевский остров и Пискаревское кладбище, Муссу звали Мариком. Марком.
Там — его детство. Здесь — родина.
…Повозка с детьми остановилась в Бесленее. Кружатся оводы над стрижеными макушками. Жарко. Август. Война.
— Будешь моим сыном? — наклонилась 80-летняя Кукра над изможденным мальчиком с огромными черными глазами.
32 маленьких человека. От пяти до четырнадцати.
Однорукий комиссованный, сопровождавший малолетних блокадников, вытер пот со лба. За перевалом шли жестокие бои. Нужно было ехать со спасенными детьми дальше, в Грузию. Но не успеть.
“Сколько нам еще осталось? День, неделя? Умрем ли от голода или будем расстреляны…” Скорей бы хоть какая-то определенность.
“Ребята, тише, проходим аул, где живут головорезы-черкесы, ничего у них не просим”, — на всякий случай предупредил однорукий подопечных. Но жители уже высыпали на улицу. Несли мед, кислое молоко, пресные лепешки. Давали приезжим по маленьким кусочкам, чтобы те не переели. Две ложечки для изможденных голодом — это предел, три — смерть.
“Хорошо помню, как они кушали, — рассказывал старожил Абдул Карданов. — Некоторые от голода так опухли, что казались нам толстяками. Самые крепкие слезли с повозки самостоятельно, сели на траву. Другие лежали и смотрели в небо. Их поезд разбомбили в Армавире, погибли почти все, выжившие скитались больше месяца. Мне было 17 лет и у меня сердце зашлось от сострадания”.
— Почему же никто не приютил их раньше? — спросили сельчане.
— Эх, — вздохнул однорукий воспитатель, — разве ж вы не видите, сколько среди них евреев? У немцев за их укрывательство положена смерть.
“Жюрды — евреи”, — шептались по-адыгски.
Евреи. Ну так и что же? Люди.
— Соседка прибежала, кричит: “Там на улице мальчиков раздают!” — рассказывала позже Кара Адзинова, жительница Бесленея. — Дед наш был на горных пастбищах. Я выбрала Витю. Маленького, щупленького, с облезлым носом и узкими плечиками. Записали его Рамазан Адзинов.
— Мы одной крови, — поразмыслив, произнес один из самых уважаемых стариков аула, Мурзабек Охтов, и протянул руку голубоглазой русской девочке Кате, единственной среди пацанов. — Будешь Фатимой.
Всю ночь держали совет три главных человека в Бесленее: старейшина, председатель сельсовета и председатель колхоза. Вопрос на повестке стоял один: как спасти маленьких ленинградцев? Было решено записать все тридцать два человека в похозяйственную книгу, будто они здесь и родились, дать им местные имена, местных родителей, забыть, кто они и откуда.
“Нам сказали вместе не собираться и не играть, меж собой не разговаривать”, — рассказывал 80-летний Владимир Жданов-Цеев, один из блокадников.
Немцы искали выживших из ленинградского эшелона. В дом, где поселился маленький Марик, нагрянули через две недели.
— У меня сын, — потупив глаза, сказала старая Кукра. — Вот он, — и проворно спрятала худенького Марика за свою юбку.
— Врешь, — усмехнулся гитлеровец и произнес по-русски, по слогам. — Какой же это черкес, это юде. Ты откуда, мальчик? Дам тебе шоколадную конфету, если скажешь правду…
“Я смотрел на фашиста и молчал”, — вспоминает теперь Мусса Якубович.
— Мой сын горец, русский он не понимает, — отлегло от сердца у старухи. Так и ушел немец ни с чем.
Стала Фатимой Охтовой русская девочка Катя Иванова.
Мальчик Саша (фамилия неизвестна) превратился в Рамазана Хежева. Володю Жданова усыновили старики Цеевы…
“Пять платков (дочерей) есть у меня, пусть будет хоть одна шашка”, — забрала к себе жить 12-летнего Алексея Сюськина Кулистан Патова. О тайне пришлых мальчиков все поклялись молчать.
Ради спасения приемышей старейшина Мурзабек Охтов нанялся к фашистам деревенским старостой. “Когда Охтов, высокий, стройный старик, шел по Бесленею, мы, подростки, прятались — казалось, что он все про нас знает: кто курит, кто хулиганит, — говорит нынешний старожил аула дед Асланбек. — Представляете, каково ему было — работать на немцев? Если бы он совершил хоть один промах, расстреляли бы весь аул. Именно Мурзабек своей рукой сделал записи в похозяйственной книге Бесленея насчет ленинградских детишек, уничтожил их подлинные документы…”
“Мой сыночек”, — трепала мама волосы у Вити-Рамазана, гладила, целовала и… выбрасывала наутро плесневелые корочки хлеба, что мальчик прятал под кроватью каждый вечер.
“Прошу, Аллах, пусть не снятся больше моему Муссе эти блокадные сны”, — прижав к груди морщинистые руки, молилась за метавшегося ночью Марика старая Кукра.
Начиная новую жизнь, дети забывали…
Название улицы, по которой опасно ходить во время артобстрела, мертвую, окоченевшую маму на саночках, блокадную пайку хлеба… Забывали прежние имена и речь.
Иногда для того, чтобы выжить, нужно забыть.
“Я — черкес! — с сильным адыгским акцентом произносит сегодня Владимир Саидович Цеев. — И жена моя, Ляля, черкешенка, и дети мои черкесы”.
Отступая, гитлеровцы сожгли мост через Большой Зеленчук — но из приемышей не пострадал никто. 31 мальчик и одна девочка остались целы.
“Я приемную маму над тазиком мыл, когда она в старости уже ходить не могла, — рассказывает Рамазан-Виктор Адзинов. — Угасала, родная. Как-то пришли родственники, а я ее переодеваю и в кровать укладываю. Племянник хотел мне в ноги броситься, поцеловать. “Зачем, — отвечаю. — Для меня это честь — мыть женщину, что спасла мне жизнь”.
Пришла весна и победа. Вместе с тетями и дядями, которые их нашли, вернулись домой, в родной Ленинград, воспитанники аула. Многие. Но не все.
И дело вовсе не в том, что оставшимся идти было некуда.
“Три матери у меня, — утверждал Владимир Цеев. — Одна, еврейка, погибла в блокаду. Другая, абадзинка, усыновила меня вместе с мужем в Бесленее, да вскоре умерла. После войны отцу привезли молодую вдовушку с ребенком. “Отдай приемного сына в детдом, ведь опасности больше нет”, — но отец отказался расстаться со мной. Он дал мне образование, помогал всем, чем мог. И новой жене меня любить наказал. И когда подрос, я тоже не смог его бросить, работал шахтером, оставался рядом до самой его смерти…”
Нашла родную сестру Женю и Катя-Фатима Иванова. Вторую девочку приютили в казачьей станице. К тому времени, когда сестры встретились, Катя была уже замужем за черкесом. Растила пятерых детей. Так и оставшись русоволосой, волосы тем не менее она покрывала платком на горский манер. А возвращаясь от сестры из Ленинграда, ворчала: “Что за еду готовят эти русские!”
Когда Фатима умерла от болезни, еще довольно молодой, ее похоронили на старинном черкесском кладбище, по местному обряду.
…После смерти матери Кары Рамазан Адзинов отыскал в столе пачку пожелтевших писем. “Милый братик Витечка, это я, твоя Надя”, — было написано в них.
Долгие годы, оказывается, хранила Кара весточки от родной сестры своего “ленинградского мальчика”. Не отдавала, боялась, что прочтет и уедет от нее.
Как Алексей Сюськин, что после армии так и не вернулся в Бесленей. А его приемная мать, столетняя, почти слепая, каждое утро садилась у окошка и глядела на единственную дорогу из аула, по которой когда-то приехал к ней ее Алешенька.
“Где-ты, мой Алексей? Где ты, мой заблудившийся сын?” — так и ушла она, его не дождавшись.
Как кавказские горы снегами, обросла со временем легендами эта почти библейская история. Про спасение еврейских детей гордым мусульманским народом.
Много весен с тех пор минуло в Бесленее.
Ушли старики, ушли один за одним бывшие маленькие ленинградцы… Никого не осталось. Я говорила в Бесленее с последними из того обоза. Их было всего четверо. Седых как лунь.
Когда закончилась та страшная война, казалось, что места для ненависти не осталось.
Казалось, вся ненависть была сожжена дотла и искалеченные души понемногу прорастали любовью. Все были уверены, что мир так много пережил, что уже никогда не вернётся в ад.
Чтобы сказали эти бывшие еврейские дети, если бы узнали, что творится на планете сегодня?
Чтобы ответили их приёмные родители-мусульмане?
Откуда снова взялось это абсолютное Зло и где оно пряталось все эти десятилетия.