Дирижер Симфонического оркестра Карельской филармонии Анатолий Рыбалко назвал имена двух великих композиторов, с которых можно брать пример в отношении к людям
Калейдоскоп октябрьских афишных событий 86-го филармонического сезона в столице Удмуртии продолжился дебютным концертом на родине Чайковского Симфонического оркестра Карельской государственной филармонии. Под управлением дирижера Анатолия Рыбалко гости из Петрозаводска представили программу музыки Брамса – Третью симфонию и Скрябина – фортепианный концерт. Вокруг имен этих двух великих композиторов и состоялся лаконичный, но содержательный разговор журналиста Удмуртской филармонии с маэстро.
Незаурядный и… несчастный художник
– На ваш дирижерский слух, насколько отличались между собой особенности композиторского мышления, стиля и почерка Скрябина как фортепианного художника и как симфониста?
– Некие отличия, наверное, есть, но в целом «оба» Скрябина очень схожи, –откликнулся Анатолий Рыбалко и пояснил свое умозаключение. – Как мне представляется, в нашем сознании Скрябин, в первую очередь, ассоциируется с фортепианной музыкой, но, думаю, Скрябин-симфонист ничуть не уступал самому себе как фортепианному композитору. Просто его сущность, как композитора-симфониста проявилась позднее. Но в его ранних фортепианных опусах уже чувствуется зерно его будущих симфонических творений.
– Как нельзя не сказать о том, что творчество позднего Скрябина угодило под сильнейшее влияние культурного кода эпохи, шума своего времени. Когда композитор был не только очарован сочинениями современников-символистов Серебряного века русской поэзии, но оказался одержим мотивами мессианства, мегаломании, эзотерики, мистики и перезагрузки всего мира с кульминацией в виде экстатической мистерии на вершине Гималаев.
– Отголоски этих мотивов, конечно, слышались в его музыке и, скажу откровенно, мне ближе ранний Скрябин, в голове которого еще не созревали идеи глобального переустройства мира. Как мне кажется, в ранний период своего творчества этот композитор был более искренен и естественен. Это в полной мере относится и к фортепианного концерту, в котором в Ижевске солировал замечательный питерский пианист Петр Лаул, и к Первой симфонии Скрябина. А затем – с течением времени – все эти философские наслоения в его творчестве становились излишне назойливыми. Как в фортепианной музыке, так и в симфонических произведениях.
– Может быть, даже немного наивными и вызывающими досаду и боль за выдающегося творца. Все-таки однажды сказать о себе: «Я Бог! Я ничто, я игра, я свобода, я жизнь. Я граница, я вершина» мог глубоко несчастный человек.
– С другой стороны, не нужно забывать о том, что Скрябин оставался незаурядной личностью. Он не был ни на кого похож и создал величайшие музыкальные творения, которые навсегда вошли в репертуар пианистов и симфонических оркестров во всем мире. А то, что они вызывают иногда прямо противоположные отзывы, лишь подчеркивает его самобытность и особое место в мировой музыкальной культуре.
Мишень для колких стрел
Начав интервью с эскизов к портрету Скрябина логику темы, взятой из программы концерта в Ижевске (Карельский оркестр находился в гастрольном туре по Уралу и Приволжью благодаря проекту «Всероссийские филармонические сезоны»), продолжила беседа с маэстро о Брамсе.
Точней не столько о нем, сколько о странных причинах снисходительного, оскорбительного, а порой уничижительного отношения именитых коллег к музыке и личности этого удивительного человека и непререкаемого демиурга в искусстве звуков и психологических состояний.
– Римский-Корсаков, Танеев и Чайковский не выбирали выражений, характеризуя сочинения и человеческие качества Брамса. Хотя Петр Ильич после личной встречи сменил тональность и остроту своих высказываний в адрес немецкого композитора. В европейской музыкальной культуре XIX столетия в изощренном острословии и сарказмах «по Брамсу» упражнялись его современники Вагнер, Сен-Санс, Брукнер, а в прошлом веке к ним добавился и Бриттен. По вашим ощущениям, откуда в этих оборотах было столько желчи, злобы, а иногда яда, жестокости и ненависти?
– Знаете, для меня до сих пор это тоже остается большой загадкой, – не стал скрывать Анатолий Иванович. – Думаю, что в Вагнере и других композиторах-современниках Брамса в какой-то мере проявлялась зависть к успешному коллеге, произведения которого звучали в Европе повсеместно. Причем, если говорить о Чайковском, то здесь я не могу найти объяснений еще и потому, что эстетические основы творчества Петра Ильича и Брамса очень схожи. Основные различия между ними состояли в том, что Чайковский был более театрален, а Брамс наоборот был той самой «вещью в себе». Но зато какая умопомрачительная буря эмоций бушевала там внутри! Не могу я растолковать себе и негативное отношение к Брамсу со стороны Бенджамина Бриттена. Это был замечательный и самобытный композитор, и почему именно к Брамсу он испытывал предубеждение, я не понимаю. Нет у меня ответа на этот вопрос…
– …когда прежде я задавал собеседникам для разрешения аналогичную «задачу» по Брамсу как «мишени для колкостей», то получал не конкретные, а приблизительные реакции: «Гении имели на это право», или «Любому гению бывает сложно понимать и прочувствовать мир другого гения». Но это напоминало, скорее, отговорки, чем поиск ответов. А вы что скажете?
– Нельзя исключать, что ваши собеседники были недалеки от истины. Тем не менее, столь непримиримые взгляды на Брамса и его музыку, разумеется, не красили его современников и последователей. И напротив на этом агрессивном фоне как выгодно отличался сам Брамс, который практически никогда не позволял себе дурного слова по отношению к кому-либо из коллег. Впрочем, как и Сергей Васильевич Рахманинов. Помимо того, что это были гениальные музыканты, они представляли собой людей с колоссальным чувством собственного человеческого достоинства.
Третья часть как жертва красоты
Надо сказать, что Третья симфония Брамса, которую Симфонический оркестр Карельской государственной филармонии сыграл в Ижевске, предоставила третий – заключительный – предлог для разговора с Анатолием Рыбалко, послужив своеобразным продолжением предыдущего сюжета.
– Эту симфонию Брамса можно назвать самой многострадальной! – в сердцах высказался интервьюер. – Напевную романсовую тему из третьей части Третьей симфонии в буквальном смысле разобрали на цитаты и парафразы, «запилили», «засалили», «протерли до дыр», в том смысле, что заиграли в поп-музыке и в кино. А кое-кому из композиторов и вовсе намекали на занятие плагиатом.
– Я, конечно, могу не знать всех случаев цитирования и плагиата, когда кто-то из композиторов вольно, или невольно использовал брамсовские темы, но от подобной «заигранности» восприятие первоначального образца обычно сильно страдает. Что касается знаменитой главной темы третьей части, то из-за своей красоты и доступности материала она действительно стала сверхпопулярной и покорила сердца любителей музыки. При этом, обратите внимание, что, при всей простоте ее звучания, она очень нетривиально сконструирована. Брамс построил ее на смещении акцентов с сильной на слабую доли, что создает ощущение переменного размера, хотя фактически он остается неизменным. И как раз, благодаря таким смещениями, эта мелодия прекрасна и, одновременно, нестандартна. Честно говоря, в моем сознании, эта музыка никогда не потеряет своей свежести. Когда она у тебя под руками, к ней невозможно относиться спокойно! Также, кстати, как и ко всем остальным симфониям великого Йоганнеса Брамса. Эти симфонии абсолютно разные по характеру, но равновеликие в идеях, которые композитор транслировал миру, – маэстро поставил в разговоре красивую точку.
Текст: Александр Поскребышев
Фото : Анатолий Салтыков