Очень короткая повесть
Часть третья
У первой части этого правдивейшего повествования оказалось достаточное количество доброжелательных читателей, которые просили меня продолжить его. И даже подсказывали некоторые сюжетные ходы. Этим читателям я и посвящаю изложение дальнейших невероятных, но действительных событий, в исключительной степени повлиявших на ход всей нашей тогдашней и теперешней жизни... Продолжится ли это влияние на будущую жизнь, зависит от нас...
Странные и мучительные дни
Странные и мучительные настали для Прохора дни. Его отвели как будто бы в спальню. Спальные места там были похожи на этажерки в три яруса из лёгкого струганного дерева. Принюхавшись и погладив дерево ладонью, определил Прохор сосну. Все тут были новички, которым от роду, кроме, разумеется, Прохора, было не более десятка часов.
— Утром, чуть свет, — показал диковинный провожатый на голую лампочку, уныло, как удавленник, висящую под потолком, — на учёбу погоним.
Та часть потолка, которую доставал беспощадный режущий свет ничем не защищённой лампочки, небрежно была вымазана белой казённой известью, будто её и не красили вовсе, а большим шершавым языком лизали.
— Гадить на топчаны строго исключается! — продолжил свои наставления адов резонёр. Он взял ночную сокровенную посудину и исполнил довольно занятно пантомиму, долженствующую повествовать о том, как поступают с ней при нужде.
После этого он строго спросил у Прохора нечто и вовсе поставившее того в тупик:
— Газы отходят?..
И исчез.
Прохор безо всякого мужского томления, не дрогнув и не соблазнясь ни единым взором, увидел, что скучное помещение казарменного вида вперемежку набито свежей продукцией без малейшего соблюдения полового признака. И бабы, и мужики ходили не прикрываясь, как в раю. Видно, не вкусили ещё с древа познания и греха не ведали.
Некоторые, повторюсь, были скроены весьма ладно, сидели и лежали они с тем свободным бесстыдством, какое бывает на похабных картинках. Впрочем, не без природной грации. Правда, некоторых портили какие-то розовые пятна на теле, а то и на лице. Будто огнём были обожжены эти места. Всё это, видно, тоже от непривычной организму скорости, с которой происходила эволюция в этом таинственном подпольном царстве. Но пятна эти на следующий же день исчезали, заменяясь чудесной розовой свежей детской кожей. Чего никакими чудесами косметическими, конечно, не достигнешь.
Надо сказать и то, что некоторые были прикрыты простынями и солдатскими суконными одеялами, синими, с тремя полосками в головной и нижней части, некоторые с надписью, хлоркой выведенною — «ноги». Видно, какой-то складской армейский прапорщик не совладал с соблазном и продал сюда вверенное ему военное имущество. Может, этот военный прапорщик и сам был из крыс, ведь затеянное тут дело было давнее, ещё, как помним мы, с самых большевистских пор. Прикрывались же они, местные оборотни, ни по какой другой причине, как только спасаясь от ощутительной прохлады. Дул мощный вентилятор, гнавший ветер с запахом грозы.
Один Прохор стоял в скульптурной позе, как статуй царя небесного, прикрыв руками грозное естество.
— Бежать надо, — вырвалось у него в звенящей тишине.
— Бежать надо, — звучным баритоном повторил он ни к кому конкретно не обращаясь.
На него оглянулись все сразу. Произошло общее движение. Будто волной качнуло прибрежный на озере камыш.
Мужественный звук Прохорова голоса, а особо, незнакомое здесь умение вкладывать в голос призыв, были угаданы, и это привело в волнение население удивительной казармы. Население это вдруг замычало и закурлыкало разнообразными голосами. Впрочем, совсем не мелодично.
Прохор и тут понял — все они не умеют ещё говорить.
Одна перерожденка с черезвычайно приятным сложением тела, с пышными рыжими волосами и розовой кожей подошла было к Прохору, может быть даже и с целью знакомства и дальнейшего совместного проживания. Ничего не умея ещё сказать, она со страстью понюхала у него под мышками и за ухом. Чем сильно напугала Прохора.
— Я извиняюся, — сказал Прохор и лёг тут же, где стоял, сдёрнув с ближнего своего одеяло.
Так в нарождающемся альтернативном раю произошло первое привычное земное действо. Человек потянул одеяло на себя. Первое в новый рай пришло земное склочное свойство.
И тут свет погас. Лампа-удавленник умерла, наконец.
Сон пришёл тотчас же, как обморок.
И обступили Прохора сладостные видения. Чудилось ему, что он убежал из нелепого подземелья. Он бежал легко и крылато. Преследователи остались далеко позади и стёрлись их лица в кромешной тьме преисподней. Лопатки и ноги у него, впавшего в забытьё, дёргались, как у спящей легавой, догоняющей во сне зайца. И тут опять же надо сказать, что и этот сон шёл в руку.
Нечеловеческая учёба
Учёба нового кромешного воинства тоже шла не тем порядком, который бывает. Это даже малопросвещённому Прохору было ясно. Отделение для занятий представляло собой значительную площадь, отгороженную от основного пространства бетонной, совершенно неоштукатуренной, навечно впитавшей в себя узоры грубых досок опалубки, стеной.
На стене, над тёмным входом, была неожиданная надпись, небрежно и без выдумки выполненная грубыми белилами по изнанке оргалита: «Экспериментальный курс. Литературная критика и реформаторы широкого профиля. Стопроцентное качество. Универсальный диплом. Выпуск 1990 г.».
Площадь за этой скучной, по военному суровой оградой, была поделена на тринадцать, можно сказать, аудиторий, похожих лаконичностью облика на простые загоны для колхозного стада. Между тем то, что тут происходило, было необычайно интересным. И даже судьбоносным. Понятно, что Прохор попал сюда совершенно случайно. Какой, посудите сами, из него мог бы выйти, например, литературный критик, коль он и книжек-то в руках почти не держал. И даже стихов никогда не сочинял, как это делают в ранние свои годы все будущие знаменитые литературные критики. Так что, разуверовавшись вскоре в собственных дарованиях, они потом, от жестокой обиды на весь белый свет, начинают губить тех, у кого эти дарования оказываются в наличии.
Так что Прохор, конечно, даже и не понял, к чему он здесь сдался. Понимали, зато, те, кто его сюда загонял. Критик в планах затаившейся в подземельях цивилизации приравнивался к прочим виртуозам смертоубийства, и должен был во всех тонкостях владеть своим нещадным ремеслом, как и всякий воин тьмы, ополчившейся на белый свет.
Главное, что всё это происходило здесь так же просто и буднично, как в мастерской, где отливают пули. Живые болванки загоняли в камеру. Мозг — девственный, без извилин, жадный всё знать, впитывал информацию, закодированную в электрические волны по методу, над которым изрядно потрудились неведомые нам потусторонние гении, которые и поставили на рельсы здешнюю новую цивилизацию.
Может быть, эта главная тайна времени о её основателях когда-нибудь откроется нам, всё же.
Информация, заключённая в электрических колебаниях, тщательно дублировалась и обыкновенными текстами, с отточенным артистизмом произносимыми механическими, черезвычайно выразительными и самоуверенными голосами из динамиков. Размеренным голосом учителя начальных классов произносилась эта информация, и острые электрические иголочки пришивали эти разноцветные заплатки намертво к прорехам девственного мозга свеженьких обитателей подпольного обиталища. Динамики, развешанные по стенам, формой повторяли цветы настурции и львиного зева, кроме цвета, который был строг, серебрист, будто цветы ударил крепкий морозный утренник.
В динамики были вмонтированы хитрые генераторы, внушающие начинающим властителям духа гранитную самоуверенность, неколебимый апломб, всесокрушающее бесстыдство.
А больше ничего примечательного не было в этих камерах.
Мудрёные слова из репродукторов, никогда бы не привлекшие его внимания в той обстановке, которой он жил наверху, странно волновали Прохора.
Ещё необычнее было то, что они казались ему важными, им самим придуманными и выношенными, только теперь рождёнными в сладостной муке наития. Он, как будто бы, сам только что определился с тем, чем должен был жить дальше. Он начинал ощущать в себе зачатки мудрости, восторженное и крылатое чувство вырастало и крепло в нём, как бывает, вероятно, с ребёнком, которого одолевает желание сделать первый шаг и который вот-вот его сделает.
Прохор, конечно, всё забудет потом, но всё же это сладостное воспоминание о том, как впервые шевельнулся в его черепе оживающий мозг, будет часто волновать его. Первые толчки мыслей, далеко не ясных и не умеющих оформиться, всё же будут казаться ему отрадными и полными значения. С такими же чувствами будущая мать прислушивается и переживает внутри себя таинственную жизнь своего будущего ребёнка.
Где было Прохору знать, что слова эти источали отраву, что они, как свинец в ружейном стволе, были полны беспощадной силы. Его нисколько не трогало, что смысл в словах людоедский и смертоубийственный, крысиный, можно сказать. Как и всё остальное в этом подземном андеграундном мире. Прохор, похоже, как и планировалось, становился солдатом абсолютной, ничем не сдерживаемой свободы для рождённых тьмой.
Спасало его то, что мозг его всё же не был девственным, как у других. Прохор стоял сейчас в тесном единении рядом с другими и чаще всего бессмысленно пропускал мимо узкого своего сознания судьбоносное излучение и сокрушительные установки. Его мозг давно уже был занят мелким житейским хламом, который никакого отношения не имел ни к литературной критике, ни к искусству реформировать бесконечный меняющийся мир. К тому же в грудь его упёрлась сосками будущая критикесса с будущей известной фамилией, что так же не способствовало вниманию к знаменитым тезисам, которые вскоре должны будут свернуть с котурнов устоявшийся верхний человеческий мир. Какое-то жжение и зуд в голове Прохор, правда, ощущал. Но это объяснял он отсутствием телевизора, который признавал он из достижений цивилизации величайшим после унитаза. И который прежде полностью занимал его осиротевшее теперь воображение. Голова потрескивала теперь, мог бы думать он, от постигшего её духовного вакуума. А, может быть, думал он ещё, голова чесалась у него оттого, что не было тут, в этих подземельях, тёплого душа. Но, как видно, устроителям невиданных курсов чистота в литературной критике и реформировании порядка жизни полагалась делом абсолютно лишним и нецелесообразным. И справедливо, конечно.
Между тем судьба Прохора вступала в новую опасную стадию.
Но, надо ещё немножко продолжить о текущем моменте. Вот в динамиках что-то зашуршало и треск раздался, будто в потустороннем захотело объявиться ещё более потустороннее. Потом бодрый дикторский голос сказал: «Композитор Отрубенков. Симфония номер восемь, си бемоль мажор». Музыки вслед за этим, однако, не последовало. Что-то щёлкнуло в динамиках, что-то перескочило с чего-то куда-то. И радио заговорило совсем другим голосом, до черезвычайности самоуверенным, гнусоватым, прихрамывающим на некоторые согласные буквы. На заре новой цивилизации многое должно было выходить несколько дефективным. И это заметно было.
«Приветствуем, — сказали хором серебристые динамики, — новый отряд борцов за восстановление попранной справедливости. Веками отнимали у нас принадлежащее нам по праву. Братья! Тысячи лет уже продолжается наша борьба за владение богатствами мира. Народ, осенивший себя крестом, отнял у нас всё. Теперь настало наше время. Попираемые и презираемые врагами, под страхом смерти, унижений и насилий разного рода, мы не подверглись, однако, уничтожению. Если мы рассеяны по всей земле, то, следовательно, вся земля и должна принадлежать нам… Сотни веков принадлежали нашим врагам, но следующие уже нам будут принадлежать!.. Вы спросите, конечно, на что именно распространяется наше право? У нашего права нет границ. Нам принадлежит всё, чем владеют сейчас другие. Скажу больше, у нас только и есть права, и ни у кого больше… Никто не смеет говорить о праве, кроме нас…Мы, конечно, будем говорить о правах человека. Но человеками вскоре станем только мы, и никто более…».
Вот тут только из динамиков грянула музыка. И Прохор, к удивлению своему, узнал в завывании труб знакомую ему яростную мелодию.
«Да, — продолжили динамики, — мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем!».
Тут динамики задумались.
«Мы поставим себе на службу общественное мнение… Мы отнимем деньги и золото. Золото!.. У нас будет его столько, что, как говориться, если окажутся среди нас хромые и слепые, то и им достанется с избытком… Они говорят, что война есть продолжение политики, только другими средствами, а мы сделаем войну единственной политикой. Только у нас будут свои способы и приёмы в этой нашей последней победоносной битве… Вот к этому мы вас тут и подготовим. И сделаем из вас жестоких и непереносимых воинов, которые не будут знать поражений…».
Прохор всё это судьбоносное радиовещание пропустил, конечно, мимо ушей. Скорее всего, потому, что в голове его за годы земной жизни, как было замечено уже, отложился всякий хлам, обывательский и поверхностный, который не давал места новым веяниям.
«Новые скрижали, — вещал, между тем, электрический несгибаемый голос, — новое откровение, новый политпросвет и новое победоносное знание!.. Побольше толкуйте им о свободе. Нет ничего нужнее для нашего дела, чем запутать человека обилием свободы. Это самое надёжное средство. Мы достигнем успеха только тогда, когда всякое обращение к закону и порядку можно легко будет объявить покушением на свободу и личное право. Запомните, порядок и благоденствие там, наверху, продолжится лишь до тех пор, пока закон и свобода будут дополнять и облагораживать друг друга. Как только они станут врагами, тут и конец порядку. Это очень тонкая струна, но на ней очень легко играть. Так что, если вы сможете внушить человеку неверное и пагубное представление о пределах свободы, страна погрузится во тьму и в хаос! Да, тут ещё сказать надо для тех, кого мы выпустим отсюда с миссией реформаторов, реформируйте всё, в чём достигли те, верхние, порядка. Здравоохранение, просвещение, культура — вот три цели нашего реформаторства, наши реформы вернут их в скотское состояние, Впрочем, в другом состоянии они и не бывали...».
Дальше победительный механический голос как будто без всякой логики перескочил на Пушкина и стал его непоколебимо порочить.
Тут только Прохор впервые насторожился. Как никак он имел восемь классов школьного образования, а ещё основательный курс ремеслухи. И нигде не слышал о Пушкине ни одного нехорошего слова. Хотя и все хорошие тоже забыл.
«У них есть такой нахальный поэт Пушкин, который имел не совсем высокоморальный внутренний облик, за что и поплатился, в конце концов. Но они его почему-то любят. И чтут его заповеди помимо божьих. Этим он нам должен быть исключительно противен. И нам следовало бы изгладить его из их памяти. А то они могут сделать его своим знаменем. Вот поглядите, какого мнения он, к примеру, придерживался относительно вышесказанной нашей скрижали: “Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: (тут электрический голос наполнился непередаваемой убийственной иронией) в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом”. Видите, какая вредная против человеческих прав, несвоевременная, исключительно невыгодная нам, выдвинута идейка? Так что Пушкин нам вреден и никому он не нужен. И вот мы должны ополчиться против него… Но этот забавный Пушкин и полезное говорил… Он им, своим глупым потомкам, откровенно-таки сказал, что свободой у них первыми воспользуются негодяи. И это был у них такой человек, который всегда, как в воду глядел. Так вот, такими негодяями должны стать мы. Это для них вы — негодяи. На самом деле вы те, которые идут им на смену. Всегда помните об этой цели. Тот, кто одержим моралью, тот никогда ничего не выиграет. Для нас морально то, что целесообразно…».
Дальнейшего опухшая, как в похмелье, голова Прохора не вынесла. Он впал в просвещённое забытьё…
Продолжение следует
Начало здесь:
Часть первая https://dzen.ru/a/ZSUcTU1O2Wx2AKrL?referrer_clid=1400&
Часть вторая https://dzen.ru/a/ZSY4plKEEDqks7YS?referrer_clid=1400&
