Я много смотрела разных триллеров, построенных на амнезии. Ну тех, где персонаж что‑то забыл, прожил жизнь, забыв, а потом вспомнил — либо сам, либо с помощью психолога. И меня вечно разбирал хохот: что это они разом все позабывали, мне бы так!
А сейчас во время просмотра постоянно ловила себя на том, что определенный период своей жизни я точно так же забыла. Вычистила из памяти — не специально, а как‑то в силу психологической самозащиты. Вроде и помню особо яркие фрагменты, но забыла огромное количество будничных деталей. Именно потому, что будничные были самые невыносимые.
Сейчас вспоминаю, и мне это причиняет почти физическую боль.
Эти будки гласности, совсем мною забытые, а тогда вызывавшие жуткое раздражение. Эти казавшиеся сумасшедшими тетки-коммунистки. Эти люди, торгующие чем попало — чем им тогда выдавали зарплату. Бомжи, еще вчера бывшие профессорами, но совершенно не готовые к тому, что квартиры, в которых при самых страшных режимах жили семьи их родителей и их собственные семьи, можно просто отнять, и никому за это ничего не будет…
Я смотрела фильм, еще не прочитав роман Шаргунова, который лег в его основу. Да и сейчас, прочитав роман, могу только снять шляпу перед режиссером и сценаристом Александром Велединским, который сумел из огромной и довольно сумбурной (в рифму эпохе) книги извлечь самое точное, самое кинематографичное, самое простое и мучительное.
…Летом, в самом начале сюжета, герой фильма Виктор Брянцев, ссорясь с женой, рассуждает о том, как он намерен обустраивать свою жизнь — в том времени и в том пространстве, в каком ему выпало жить: «Ну вот, по себестоимости пиломатериалы обещали, туалет теплый поставлю до зимы»…
В конце фильма Виктор сосредоточенно и яростно разломает завезенные к нему в сарай гробы — бизнес его жены Лены — и станет строить из них теплый сортир: обустраивать жизнь.
А между обещанием и строительством сортира как символа обустройства жизни пройдут жизнь и грехопадение его жены Лены и его дочки Тани, жизнь и смерть начинающего бандита Егора, жизнь и смерть богатого соседа Янса, жизнь и смерть случайной знакомой — учительницы Олеси, убитой при штурме «Останкино»…
Велединский сообщит нам про двух малолетних детей Олеси, оставленных с пьющим отцом, пока она будет «прикасаться к истории с большой буквы И, о которой планировала рассказать и детям, и ученикам. Но не расскажет. И больше о них ни звука, ибо кино не о том.
Брянцев произнесет фразу о том, что «мало с ребенком общаемся!», но тогда, когда будет уже поздно общаться: уже нашлись другие, кто «пообщался»… И так в этом фильме и этой жизни всё: все всё узнают и начинают понимать с опозданием.
А сам Виктор, рабочий аварийной бригады сантехников, по прозвищу Наука — бывший космический конструктор, — мало похож на чудаковатого героя Шаргунова. Тот Виктор, какого играет Евгений Цыганов, не провинциальный чудак, а жесткий, успевший хлебнуть лиха мужик за сорок, долго принимавший «жизнь в форме самой жизни», пока ему наконец не надоело непрерывное вранье, в которое превратилась его жизнь.
Не позор нищеты, не обездоленность и не обобранность, а именно непрерывное вранье заставляет его отправиться на помощь защитникам «Белого дома» во время госпереворота, который так никем и никогда не был назван своим подлинным именем. В тот самый миг, когда жена его Лена столкнется со своим бывшим любовником в толпе защитников мэрии.
Я помню, как мы с мужем долго обсуждали случившееся, как мы вздыхали с облегчением и говорили друг другу: «Все‑таки мы — цивилизованные люди. Удалось избежать кровопролитной гражданской, удалось предотвратить войну всех против всех!». Мы были молоды и не знали в ту пору, что предотвратить ничего не удалось, что в тот октябрь 1993 года эта гражданская только началась, и что растянется она на десятилетия, и что не раз страна в ней захлебнется кровью своих граждан — бывших и нынешних.
Тогда все думали: «обошлось». Я сама в 1993‑м была, конечно же, на стороне тех, кто расстреливал «Белый дом». На стороне «защитников» «Останкино». На стороне власти, короче.
Правда, я не понимала, зачем надо было убить мирных обывателей, но в ту пору у нас уже притупилась реакция на насильственную смерть: так и так убивали кого‑то каждый день, и нередко — знакомых. Но все равно корябало по душе‑то.
Я все еще была «за демократию», хотя уже «наелась» этой демократией по самые гланды. Но остатков иллюзий тогда еще не растеряла… А все «наши», киношные, были за демократию, несмотря на то что к тому времени с помощью «демократии» уже остались практически без штанов. Ну и я с ними.
Муж мне говорил, что ему вообще уже все это безразлично и что правды нет нигде, а вот людей жалко. И это мы тогда еще не знали, что пуля снайпера срезала на крыше «Белого дома» нашего товарища, питерского документалиста Сашу Сидельникова, отправившегося снимать защитников Конституции.
Я уже много лет на Большеохтинском кладбище хожу мимо богатых безвкусных надгробий 1990‑х. Там лежат совсем молодые мужики. Парочку из этих мужиков я знала лично: ну как, в ту пору у каждого был знакомый бандит, а у меня так вообще среди них был один из руководителей компании, в которой я работала.
Это как раз те, кто, как в фильме Велединского, все хотел «еще немного подкопить и только потом свалить». Кому‑то удалось, большинству — нет.
А мы с мужем, как Виктор, герой картины, решили «как‑нибудь обустраивать свою жизнь тут». Много лет я горевала, что эти времена, казавшиеся нам когда‑то славными, а теперь осознаваемые как страшные, не нашли художественного отображения в кинематографе. Но вот, слава богу, цепкий глаз и неспокойная душа Александра Велединского вернули нас туда. А легче от этого не стало, и все время хочется говорить про жизнь, а не про фильм.
Наверное, потому, что этот его фильм я сегодня смотрю, как кино про себя.
Смотрю на мужика, которого блистательно играет Цыганов (не понимаю, как ему это удается, практически не меняя выражения лица!), чья жизнь была разрушена до основания, а он собрал ее осколки, склеил как мог, криво-косо, и пошел жить дальше.
Мы все тогда склеивали осколки собственной жизни — ну кроме тех, кто ее разрушал. И горько было, что каждый поспешил забыть эту жизнь-руину, потому что вспоминать больно.
Но нашелся мужественный художник, который сказал: «Надо помнить».
И стена амнезии рухнула.
