С детства слышу о себе, что я добрая. Более того, мне говорили это так часто, что я поверила в это сама. А один мой друг, который, кмк, знает меня очень хорошо, к доброй присовокупил «виктимная». У меня это вызвало какую-то смутную ассоциацию, но я только недавно поняла, про что это. Это про бабу Тоню.
У меня были две бабушки — баба Женя и баба Тоня. Баба Женя — звезда и королева, она могла быть обаятельной и кокетливой, могла быть фурией, в ней кипела энергия. Она вставала утром, управлялась со скотом, готовила несколько блюд и выпечку, убирала дом — и это до того, как все проснулись. Меня она любила зверски и я, кажется, обязана ей почти всем, что есть во мне хорошего. Я росла как цветок в её ладонях, и моё детство утоплено в безусловной любви, которая и сейчас является для меня эталоном — мне кажется, даже если бы я кого-то убила, у бабушки было бы только два вопроса — как спрятать труп и как обеспечить мне алиби. Никого в жизни так не любила, как её, она до сих пор мне снится, и в этих снах мы обнимаемся и плачем.
И была баба Тоня. Обычная бабушка, чьё скромное обаяние меркло перед сумасшедшей витальностью бабы Жени. У последней я жила неделями, а к бабе Тоне мы просто иногда приезжали, играли у неё с двоюродными сёстрами. Баба Тоня была робкой и… доброй. Безотказной. Я только сейчас понимаю, как беззастенчиво этим пользовалась вся улица Гагарина. В буфете на кухне лежала пухлая тетрадка — списки должников. Как только давали пенсию, к бабушке тянулась вереница одалживальщиков — в основном, алкаши просили на опохмел. Долги эти, насколько мне известно, особо не отдавались. Но баба Тоня была не из тех, кто будет выбивать долги, мне кажется, она никогда в жизни не бунтовала. Было ощущение, будто ей всё ок, из-за этого она казалась слегка равнодушной и безэмоциональной.
И вот я. Я никогда не хотела быть похожей на бабу Тоню. В детстве, да и в подростковые годы я и мысли такой не допускала, мне казалось, что я плоть от плоти баба Женя, выпестованная ею и проникшаяся её убеждениями и образом жизни.
Но сейчас я понимаю, что отчасти я осталась тем нежным цветочком, который привык быть под опекой великолепной грозной бабушки, а из её черт я переняла совсем не так много, как хотелось бы. И сама я — гораздо больше «баба Тоня»: робкая и (почти) безотказная, будто бы слегка равнодушная и «симулятор чувств».
Всё зависит о того, какого волка я кормлю: если я заставляю себя быть проактивной, трудиться, говорить «нет», делать что-то смелое — я прокачиваю в себе «бабу Женю». Но если я «не в ресурсе», я моментально начинаю откатываться именно к базовым бабытониным настройкам. Совсем настоящая я — тихая, чуть испуганная, двигатель жизни тарахтит на минимальных оборотах, важно только здесь и сейчас, чтобы никто не трогал, не умею бороться, впитываю урон и принимаю ущерб, конформична и виктимна.
И вот из совсем свежих наблюдений — безэмоциональность, оказывается, ведь тоже часть стратегии по этой незаметной жизни. Не знаю, у всех ли так, но у меня почему-то эмоциональное вовлечение во что-либо выливается в разного рода неприятности. «Погнали, разъебём эту богадельню!», — говорит мне внутренняя баба Женя (на самом деле она никогда не материлась). «Молчи и не высовывайся, а то как бы чего не вышло», — говорит баба Тоня.
Но здесь такой финт, что виктимность по определению провоцирует некоторых людей куснуть за мягкий бочок. Есть, например, такой факт, что когда в город заходит сервис электросамокатов, прокатывается волна их краж — люди определённого маргинального склада личности принимают как личный вызов то, что ценные вещи остаются на улице без присмотра. Как самокат провоцирует бомжа, так и человек, публично сверкнувший своей беззлобностью, заставляет агрессоров повязывать под подбородком обеденную салфетку.
У меня нет какого-то особо умного вывода на этот счёт, просто мысли вслух. Разве что могу сказать, что всё ещё пытаюсь не быть вкусным электросамокатом. А ещё — баба Тоня, мне жаль, что я не ценила твою ненавязчивую доброту, прости.