Каждый текст кандидат филологических наук, один из ведущих специалистов по истории русской литературы XIX века и знаток литературы омского края, Вадим Физиков, пропускает через собственное сердце. И в свои 85 лет поражает удивительной энергией — пишет статьи и издает книги. Он по-прежнему служит Слову — искренне и честно.
Текст: Елена Мачульская, фото: Александр Бурый
— Вадим Михайлович, в Омском педагогическом университете вы долгие годы преподавали и занимались изучением русской литературы XIX века. Большинству из нас эта эпоха кажется чем-то далеким и забронзовевшим как памятник. Но так ли это на самом деле?
— Разумеется, не так. Это было очень динамичное время, литературные направления быстро сменяли друг друга. Стремительно развивалась литература — стремительно менялась жизнь. В начале еще жив был классицизм, промелькнул сентиментализм, уже романтизм на пятки наступает. А потом пришел и рано родившийся реализм. Оттенки у него были разные, но он утвердился надолго — на шестьдесят-семьдесят лет...
Прославленная русская классика возникла не в одно мгновение. При Карамзине русская литература еще не доросла до классики, он не сумел стать тем преобразователем, которым выступил Пушкин. Карамзин многое сделал для развития русского литературного языка — сближением языка повествования с живой разговорной речью, открытием богатства внутреннего мира человека он заложил фундамент для будущих открытий Пушкина. Это обыкновенный процесс: кто-то помогает, кто-то преобразовывает. И этот поворот произошел именно на Пушкине. А почему? Пришло время перемен, перехода количественных изменений в качественные. Пушкин создал современный литературный язык, поднял русскую литературу на уровень высокого искусства. Я убежден, классический период в развитии каждой литературы — это период, когда она живет как высокое искусство.
— А каков, на ваш взгляд, критерий высокого искусства?
— Я выработал для себя два критерия. Первый — абсолютная внутренняя свобода художника, соответствующая некоему нравственному идеалу. И второй — это богатство формы. Классический писатель прошел хорошую школу и владеет разнообразными приемами. Скажем, Пушкин прошел школу русского фольклора. Он соприкасался непосредственно с народным творчеством через свою няню, слышал разговоры крестьян — он учился у народа. Он учился и у мировой литературы — он прошел школу Лицея, там были прекрасные курсы. Он изучил древнерусскую литературу, знал "Слово о полку Игореве". Знал литературу XVIII века. И так далее... Он вобрал в себя массу разнообразных приемов, причем не как ученик, а как человек, который берет свободно, из первых рук. И к этому богатству потом добавил много своих приемов, слов и мотивов.
Я однажды, не помню зачем, установил, что поразительным образом Пушкин в своем творчестве коснулся практически всех тех проблем, которые будут разрабатываться русской классической литературой в ХХ веке. Как он это предугадал — неизвестно.
— У вас много исследовательских работ, которые посвящены пушкинским стихотворениям...
— Пушкин для меня не просто любимый поэт. Я убежден, роднее Пушкина у нас никого нет. Все другие классики стоят на пьедестале, они над нами, а Пушкин — рядом. У него всегда можно спросить совета. Одно из моих самых любимых стихотворений Пушкина — "Элегия" 1830 года. Александр Сергеевич открыл здесь удивительный жизненный принцип: каждое мгновение, каждую мелочь вот этой жизни надо любить так, как будто это последний дар тебе. Эстетическим законом "Элегии" является контрастность на всех уровнях рождения образа: Пушкин находит их на скрещении противоречий, каждая стихия жизни у него словно бы нуждается в своей противоположности. Так трагизм земного бытия преодолевается художником, сумевшим прийти к гармонии. "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Мысль ни одна самая плохая жизнь не может у нас отнять. Так вот, для того чтобы мыслить, надо жить. Нельзя впадать в уныние, пусть даже жизнь ничего хорошего тебе не обещает: "Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море". И если ты так будешь ценить жизнь, тогда она тебя одарит любовью: "И может быть — на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной". Вот какая глубина, философия жизни... Отношению к жизни я учился у Пушкина, в том числе благодаря этому стихотворению. Поэтому я оптимист.
— Вадим Михайлович, какие сложности возникают сегодня у исследователей литературы XIX века?
— Материалы, связанные с русской классической литературой, разбросаны по всему миру. После 1917 года многие ценные источники ушли с русской эмиграцией за границу, попали в крупные зарубежные книгохранилища. Например, в Библиотеке Конгресса США хранится огромное количество недоступных нам материалов.
Многие ценные источники сгинули в катаклизмах, которые в ХХ веке прокатились по нашей стране. Это делает работу по открытию новых граней русской литературы в известной мере затруднительной.
— А возможны ли сегодня новые открытия?
— Несомненно возможны. Литература эта совершенно бездонная. И поэтому ей легко как-то по-новому открыться исследователям. Я перечитываю уже знакомый текст и вижу в нем новое. Это же бездонный колодец, который не иссякает. И открытий там хватит не только для тебя, но и для тех, кто придет следом за тобой. Человек, который начинает вчитываться в классические тексты, открывает там такие бездны... Надо только читать и читать.
Еще один важный момент. В последние десятилетия наша страна начала возвращаться к вере, которая в советские годы была под запретом. Долгое время все произведения русских классиков рассматривались в отрыве от религии, но их авторы ведь были людьми религиозными. Взгляд на Пушкина, Гоголя, Достоевского с позиции веры позволяет раскрыть неизвестные стороны известных произведений. Уже есть очень глубокие открытия.
Я, к сожалению, поздно открыл пушкинское православие, пушкинскую веру. И слишком преувеличивал значение пушкинских свободолюбивых произведений. А такое бунтарское настроение было у него только в юности, с годами православие для Пушкина становилось все более важным. Если бы я осознал это раньше, я, несомненно, понял бы Пушкина глубже.
— Есть ли в русской литературе XIX века загадки, которые до сих пор не разгаданы?
— У нас очень много еще не открытых авторов. Особенность русской литературы в том, что ее развитие было многослойным. То есть были великие писатели — они стали классиками. Были писатели второго ряда — скажем, Короленко, Гаршин, Глеб Успенский. Это не самые выдающиеся писатели, не литературные генералы, как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, но для развития литературы они тоже были очень важны. А за ними следовал еще и третий план. И вот там много забытых, но интересных авторов. Я в свое время по совету профессора Ленинградского университета Исаака Григорьевича Ямпольского писал диссертацию о Григории Мачтете. Григорий Александрович Мачтет заинтересовал меня своей судьбой: он был в ссылке в Омской области — сначала в Тюкалинске, потом в Ишиме. Он оставался совершенно неизвестным читателю и науке. Хотя в советские годы все мы знали песню "Замучен тяжелой неволей", это была любимая песня Ленина. А написал ее Мачтет. Я, конечно, в своей диссертации не охватил всего Мачтета. У него 12 томов сочинений, творчество очень разнообразное — и рассказы, и повести, и романы, есть очень интересные. И таких неоткрытых писателей пока очень много.
В журнале "Отечественные записки" я в свое время обратил внимание на один очерк, который был подписан явно псевдонимом — Мишла. Начал расспрашивать об авторе — никто ничего не знает, даже всезнающие библиографы. Тогда я обратился к словарю псевдонимов. Оказывается, был в Западной Сибири такой чиновник Михаил Иванович Орфанов, который прожил недолго, но оставил интересное литературное наследие. Почему меня заинтересовал этот очерк? Мне сюжет и характер главного героя показались знакомыми. Орфанов написал об арестанте одной сибирской тюрьмы — это такой старообрядец, бродяга, которого заперли в тюрьму, а он утверждает: "Я свободен, я свободнее вас всех". Так вот этот тип — "заперт, но все равно свободен" — я встречал у других писателей: у Короленко, у Льва Толстого. Оказалось, никому не известный Орфанов раньше будущих знаменитых авторов открыл эту тему.
— Можете рассказать еще о своих литературных открытиях?
— Я в свое время совершенно неожиданно открыл, что лермонтовский Максим Максимыч несет в себе большой заряд индивидуализма и эгоизма, а ведь Белинский о нем говорил "святая душа". В "Герое нашего времени" Лермонтов блестяще показал всеобщую болезнь того века — эгоизм, которым заражены все.
По-новому открылся для меня и "Медный всадник" Пушкина. Мы привычно говорили: вот классический образец "маленького героя" русской литературы — Евгений. Но когда внимательно изучаешь этот текст, оказывается, что композиционно Евгений так сопоставлен с Петром, что они не являются противоположностями, они во многом сближены друг с другом. Петр возвышается в поэме, но Пушкин тончайшими приемами возвышает и своего на первый взгляд заурядного героя...
— Вы говорите о крупных произведениях, а может ли таить открытие одна стихотворная строка?
— Так бывало не единожды. Я, например, как-то задумался над строкой в знаменитом лермонтовском стихотворении "Выхожу один я на дорогу": "В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом". Это ведь не небо — "сиянье голубое". Когда на орбиту полетели космонавты, то увидели, что вокруг нашей Земли действительно есть голубое сияние. Возникает вопрос: как Лермонтов мог это понять на земле? Эта строка меня зацепила, и я начал со студентами ее обсуждать. Вот вам и новое о классике.
Или, скажем, мы со студентами анализируем знаменитую "Железную дорогу" Некрасова: "Лед неокрепший на речке студеной словно как тающий сахар лежит". "Словно" и "как" стоят рядом. Что это? Недосмотр, слабость поэта? Это же тавтология. Когда учитель встречает такую тавтологию в сочинении школьника, он ее называет стилистической ошибкой. Так что, Некрасов — бездарность? Потом меня озарило: я обдумал стилистику текста и понял, что поэт целым рядом приемов воспроизводит в этом стихотворении разговорную речь. Когда мы разговариваем, мы ищем. У нас же нет готовых клише, потому возникает тавтология... И вот Некрасов рискует эту тавтологию как часть разговорности ввести в стихотворение. Потому эту строчку надо читать так: "Лед неокрепший на речке студеной словно... как тающий сахар лежит". Пауза возникает, потому что человек ищет, на что это похоже. Когда я это понял, мне открылось, что в каждой детали Некрасов — гениальный поэт. У него эта разговорность становится стилистическим ключом всего текста. Так одно маленькое открытие меняет взгляд на все стихотворение...
А вот строка из стихотворения Лермонтова "Родина": "Проселочным путем люблю скакать в телеге". Проселочная дорога — едва пробита, как же можно любить по ней скакать в телеге, это же кочка на кочке... Далее там упоминаются "огни печальных деревень". Печальные деревни и сегодня встречаются, за что же их любить? Сплошные загадки... Но в итоге вместе со студентами мы пришли к выводу, что любить все это нужно и можно, потому что это — твоя Родина.
— Помимо педагогической деятельности вы многие годы занимаетесь литературной критикой. Чем, на ваш взгляд, отличается литературная критика XIX века от сегодняшней?
— Литературные критики, особенно такие, как Белинский или Добролюбов, были в числе самых уважаемых людей в литературном процессе XIX века. Они влияли на развитие литературы. Эту черту литературная критика ХХ века утратила. Сейчас характер литературы изменился: на смену классике пришла беллетристика. Она может быть занимательна, может быть интересна, там тоже встречаются талантливые произведения. Но беллетристика не ставит перед собой высоких целей, не обладает уровнем высокого искусства слова. Критика сегодня потеряла в весе, как и вся литература. Но как бы то ни было, критика всегда будет необходима писателям — без критики литература зарастает тиной, писатели не знают своего уровня. Потому последние годы я занимаюсь исключительно литературной критикой, анализируя произведения омских авторов.
Я всегда следовал закону, открытому когда-то для России Пушкиным: "...кто в критике руководствуется чем бы то ни было, кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски управляемую низкими корыстными побуждениями. Где нет любви к искусству, там нет и критики. <...> Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях".
Надо писать о том, что нравится. А еще лучше — о том, что ты полюбил. Потому что ведь надо не раз и не два прочитать новую книгу. И если не любишь, если злобствуешь, какая истина тебе может открыться? А если ты любишь эти стихи, эту прозу, тогда, возможно, и откроется правда, хоть какая-то правда... Только при этом условии, отбросив соблазны самомнения, критик может приоткрыть таинство сложнейшего мира художественного творения. Да и то далеко не всегда. Иногда к этой тайне так и не удается подобрать свой ключик, и тогда отступаешь, пока бессильный...
— Вы называете настоящую поэзию тайной...
— Главный критерий настоящей поэзии — абсолютное соответствие формы и содержания. Причем всегда непонятно, как сделано, как выражено это содержание. Вспомните признание Ахматовой: "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда..." Вроде сор, ерунда, пустяки, но получается высокое искусство...
Омская поэтесса Галина Кудрявская говорила мне: "Я не сочиняю стихи — я выхожу на свою аллею, и ко мне слетают стихи готовыми. Их нужно только запомнить и записать". Ну это же чудо. Об этом же говорил Пастернак: "Я не сочиняю. Я записываю. Какая-то сила мне надиктовывает это". И для того, чтобы понять, как поэтический текст сделан, понять художественный прием, надо читать не раз, не два и не три, разбираться. Надо знать, что ты ищешь и что ты можешь найти. К тому же между приемами очень сложные взаимоотношения, невероятное сплетение... Ведь в поэзии столько возможностей создать образ — с помощью слова, звука, ритма, синтаксиса, композиции, жанра...
— Сейчас вы при финансовой поддержке сына издаете уникальную книжную серию "Поэзия омского Лукоморья" — фактически первую галерею омской поэзии...
— Я хотел издать книгу статей об омских писателях к 300-летию Омска. Хотел, чтобы там была и поэзия, и проза. Это мое хотение поначалу поддержали в городском Департаменте культуры, но потом оказалось, что на издание нет денег. Мой сын Михаил, такой же увлеченный книжник, знал об этой неудаче. Я ее пережил: ну, нет так нет, что делать. Я навсегда уже простился с этой идеей, но спустя несколько месяцев мне сын звонит и говорит: "Давай мы все-таки издадим твою книгу об омских литераторах. Но издадим только о поэтах. Сделаем так: мы напечатаем твою книгу, а вслед за ней — томики лучших омских поэтов, которых ты выберешь". Первым у нас вышел сборник моего любимого омского автора Тимофея Белозёрова. На данный момент вышло 12 книг. Презентация очередного сборника, получившего название "О город мой родной...", в который вошли стихи разных авторов, посвященного Омску, состоялась в январе этого года.
Название серии не случайно. Лукоморье — это образ из поэзии Леонида Мартынова. Лукоморье — от слова "лука", это место впадения одной речки в другую, большую. В таких местах часто вырастали русские города, так вырос и Омск. Но благодаря Мартынову слово "Лукоморье" приобрело еще и значение Родины, малой отчины.
Весь тираж этой книжной серии предназначен для городских и сельских библиотек, передается он туда совершенно безвозмездно.
— Вами несомненно движет любовь к литературе. Для чего же литература нужна человеку, что она ему дает?
— Русская литература — это одна из лучших литератур мира. Я однажды встретил любопытную мысль — сейчас уже не помню, где именно. На каком-то международном конгрессе один из наших писателей сказал: если наступит час апокалипсиса и нам, русским людям, придется держать ответ на последнем суде, что мы сможем предъявить? Мы сможем предъявить наш удивительный язык и нашу замечательную великую литературу, классическую литературу.
Это высокое искусство, и оно привносит в душу человека и мир вокруг него гармонию. А гармонию надо ценить. К сожалению, гармонии так мало в нашей жизни, потому что нас захлестывают суета и слабость каждого из нас в отдельности. Поэтому нам трудно без настоящей литературы, без театра, без великой живописи, без музыки. Я думаю, в нашей трудной жизни именно классическая литература помогла мне остаться человеком, верующим в жизнь...
Русский мир не только одарил человечество великим искусством русских писателей, но и показал глубину русского характера и необычайное нравственное богатство России, высокие идеалы. Особенно сейчас об этом важно задуматься, потому что идеалы на Западе рухнули — для них ничего уже не значат ни семья, ни красота, ни высокие устремления. А в русской литературе все это живет и будет жить вечно.
— Однако современную молодежь чтение классики мало привлекает. Можно ли вернуть интерес к чтению?
— Это возможно сделать только на государственном уровне. Сейчас, пока мы боремся и сопротивляемся наглости Запада, мечтать об этом рано. Нам сейчас не до этого. Западом поставлена задача, чтобы России не было, нам нужно победить в этой войне. Помните Евтушенко? "Если будет Россия, значит, буду и я". Важно, чтобы была Россия.