«Литература выходит, конечно, из наблюдения людей. Но где больше можно наблюдать, как не в их письмах? Письма — обычны и ничем особенным не блещут», - писатель Андрей Платонович Платонов (Климентов) о своих письмах к жене Марии Кашинцевой.
Тамбов, 1926 год
Дорогая Маша! Пишу тебе третье или четвертое письмо из своего изгнания. Грусть моя по тебе растет вместе с днями, которые все больше разделяют нас... Я уехал, и как будто захлопнулась за мной тяжелая дверь... Как сон прошла совместная жизнь, или я сейчас уснул и мой кошмар — Тамбов. Видишь, как трудно мне. А как тебе — не вижу, не слышу. Думаю, что ты сейчас там делаешь с сыном? Как он? Мне стало как-то все чуждым, далеким и ненужным. Только ты живешь во мне — как причина моей тоски, как живое мучение и недостижимое утешение...
[…] Приехал сегодня утром с осмотра работ. Сейчас 5 час. вечера. Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в «Тамбове», который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром надеждою на свидание с тобой...
[…] Пока во мне сердце, мозг и эта темная воля творчества - «муза» мне не изменит. С ней мы действительно — одно. Она — это мой пол в душе. Пиши, пожалуйста, твои письма это настоящая ценность — ведь это голос твой...
[…] Вот когда я оставлен наедине с собственной душой и старыми мучительными мыслями. Но я знаю, что есть хорошего и бесценного (литература, любовь, искренняя идея), все это вырастет на основании страдания и одиночества. Поэтому я не ропщу на свою комнату — тюремную камеру — и безотрадность...
Тамбов, 1927 год
Дорогая Муся! Как-то ты живешь и чего ешь с сыном? Я такую пропасть пишу, что у меня сейчас трясется рука. Я хотел бы отдохнуть с тобой хоть недельку, хоть три дня. Денег нет, а то бы я приехал на день-два...
Быть может на днях пошлют в командировку в Козлов, и тогда я прикачу домой на один день. Только трудно: ты не знаешь, как сейчас берегут деньги, и хоть в Козлов мне до зарезу нужно съездить, чтобы наладить дело, но дадут сроку 2 дня и денег рублей 15 (от Тамбова до Козлова 60 верст). А все-таки постараюсь пробиться в Москву на день. Очень соскучился, до форменных кошмаров. […] Как тяжко, что я далеко. Наверно, в Москве зима хороша! Я делаю все возможное, чтобы вырваться к тебе до выхода сборника.
[…] Письма к тебе — для меня большая отрада. Действительно, они заменяют беседу. Жду твоих писем... Какая жестокая и бессмысленная судьба — на неопределенно долгое время оторвать меня от любимой. Утешение моё, что я живу и для ребенка и, кажется способен пережить ради вас самую свирепую муку...
Ашхабад, апрель 1934 г.
Сегодня перевел тебе ко дню рождения 400 рублей. (А раньше перевел 500). Получила ли ты все? […] Напиши, мне трудно решить, оставаться мне еще или нет. Правда, мы очень бедные, но у нас кроме бедности есть ещё и сердце, которое может сильно тосковать... Сильно стосковался о тебе... Дни идут все более тягостно и долго. Стоит тягостная жара, от писателей изжога и т. п. Однако, это к Азии не относится, она велика и интересна. Если бы ты могла хорошо переносить жару и пустыню, мы бы легко могли здесь устроиться на 2-3 месяца все вместе. Для тебя это бы много дало...
[…] Как хорошо не только любить, но и верить в тебя как в Бога, но и меть в тебе личную, свою религию. Моё спасение — в переходе моей любви к тебе в религию. И всех людей в этом спасение. Я знаю это вернее всего, и за это буду воевать. Как хорошо и спокойно мне, Мария. Я счастливее первых дней любви к тебе. Я от тебя ничего не требую теперь. В боготворении любимой — есть высшая и самая прочная любовь.
Ашхабад, 1936 год
[…] В конце концов здесь совершенно один. Абсолютно. Глубокая грусть, подобная здешней тишине гор и пустынь, охватывает меня. Сказывается, конечно, и дорога, которая зашатала меня. Но ты почему-то кажешься такой далёкой, как будто я обратно тебя никогда не достигну. И действительно, я очень далеко нахожусь, здесь медленно тянется время. Стараюсь занимать себя работой... Но беспокойство за вас обоих никогда не оставляет меня, и неподвижность, в которой нахожусь всего несколько часов, уже тяжко гнетёт...
Москва, 1936 год
[…] Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще писатель — это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается. Но — это ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью. Как все это грустно, Мария!
[…] Природа отстала от меня. Легко понять — почему, но говорить неохота... Смерть, любовь и душа — явления совершенно тождественные. Это ты знаешь и без меня... Кончим об этом. Я не сумел сделать из жизни то, о чем мечтал в ранние годы...
[…] Но трудно работать без тебя, трудно писателю быть без Музы. Я уже привык к твоему новому имени, которое я сам дел тебе, и говорю с тобой в воображении, называя только так. Еще ни разу я не говорил тебе его в лицо... Вот пишу, пишу и не могу оторваться. Как будто я вблизи с тобой.
(По материалам публикации М.А. Платоновой в книге «Государственный житель», Минск, 1990 г.)