Так или иначе истеризованный субъект полагает мать кем-то вроде господина[20]: здесь обязательно имеет место непреодолимая убеждённость в том, что мать "налагает лапу" на некоторую часть его субъективации[21], в связи с чем истеричка испытывает необходимость сопротивляться что есть сил. Зачастую, и это достаточно любопытный факт, именно мать, а не отец, назначается тем, кто истеризованного субъекта «обкрадывает», лишает возможности занять положенное ему место и претендовать на признание и любовь – причём могут иметь место как упрёки в излишне навязчивом «обслуживании», доходящем до преследования, так и прямо противоположные указания на «холодность», недостаточность материнской заботы. Очевидно, речь идёт именно о слабости материнского желания, т.е. репрезентация истины того, что мать со своими обязанностями так или иначе не справляется по её собственному мнению, о чём должна была сигнализировать источаемая матерью тревога, которую ребёнок хорошо распознаёт. Отец при этом, будучи отброшенным на помойку Символического, в подобных вещах никогда даже не подозревается: он «изначально слаб», так что истеричка убеждена, что «сила» на её стороне, однако по какой-то неизвестной причине эта сила не может предоставить мать в её полное распоряжение.
У этой ситуации есть свой симптоматический след: истеричка зачастую берет на себя исполнение материнского долга[22], старательно не замечая, что мать не просто так «подставляется», т.е. не справляется со своими обязанностями. Так же, как истеричка показывает на себе «как правильно быть отцом» своему падшему отцу, так и с матерью возможна такого рода любовь, в которой истеричка покажет на себе что значит быть «достаточно хорошей матерью». Я хочу сказать, что не только в отношении отца истеричка может заниматься исполнением чужого долга – и здесь зачастую «не без матери». Значимость означающего инцеста, помимо прочего, заключается в том, что оно разводит в разные стороны «любовь» и «долг» – вещи, которые никогда и нигде не пересекаются, кроме субъекта истерии, поскольку невозможно заставить себя любить или вызывать у себя эрекцию усилием воли. И только на стороне истерички можно обнаружить что-то вроде «обязанности любить», странное сращение этих означающих, заставляющее истеричку буквально принуждать себя к любви, искусственно и натужно вызывать у себя любовное чувство по отношению к тем, кто, как ей кажется, в этом сильнее всего нуждается, словно ей под силу повелевать своим либидо. И поскольку сюда примешивается долг, то такого рода «натужность» не только не смущает истеричку своим вынужденным характером, но напротив, представляется ей чем-то вроде «демонстрации внутренней силы», хорошим показателем её способности преодолевать «предательскую природу Закона» – и это всегда «любовь вопреки» по всем канонам софокловой и шекспировской драматургии. Поскольку «воление любить» представляет собой нечто невозможное, то именно преодолению этой невозможности истеричка себя посвящает, видя здесь не ограничение, а вызов своим способностям, «эдипальное испытание», в котором она должна из кожи вон вылезти, но ограничения преодолеть – соответственно, инцестуозное завоевание матери здесь представляется тем, что как раз-таки свидетельствует об обретении «уникального достоинства», а не наоборот.
Поэтому со стороны истерички в отношении матери можно наблюдать различные «брачные танцы»: она о матери «заботится», но не как о вечно нуждающемся отце, а именно как мужчина опекает возлюбленную, и тут же её опасается как чего-то невыносимо-запретного, как если бы о матери нужно было не «заботиться», а наоборот, вырвать имеющееся у неё господство, которое всё никак не даёт ей оценить масштаб развёрнутых здесь ухаживаний и «наконец всё понять». Т.е. в отношении матери также имеет место истерический жест «перевоспитания», преследующий цель отобрать у неё фаллос, но, и это тоже довольно интересно, всегда терпящий неудачу – мать становится для истерички именно тем возвышенным объектом, о который ломаются все копья, что значит, что несмотря на ослабленное положение, отцовская функция продолжает действовать, и действует она тем сильнее, чем активнее истеричка пытается её упразднить, потому что именно отсюда господство слабости и вырастает. Это и есть жест «поддерживающей критики», бессознательного сговора критикующего и объекта его критики: если с чем-то борются, то самой своей борьбой добавляют ему вес.
Это хорошо показывает парадоксальность бессознательных процессов: от матери не отказываются, когда с фаллосом проблемы, однако в том случае, если отец хотя бы немного «подержал лицо» и избавил девочку от необходимости переживать «личную ответственность» за его позор и «крушение идеалов», фаллос будет представляться ей чем-то «неподъёмным», недоступным для женщины инструментом, на который она готова претендовать, но не готова становиться его носителем[23]. Так девочка и окажется в ситуации, когда мать может и хотелось бы, но не судьба, - и именно этот отказ от инцестуозной любви откроет для неё перспективу обретения собственной женской позиции: в общем-то если она ничем не уступает матери, то почему бы ей самой не организовать себя в такой же манере.
В описываемых истерических имитациях я уделил внимание функции взгляда, который угрожает истеричке, как и фаллос, вынуждая её заниматься «поддержанием достойного вида» и другими скрывающе-обнажающими демонстрациями. Однако это указание остаётся недостаточным, пока мы не берём во внимание происходящее на стадии зеркала, где ребёнок находит себя во взгляде матери, пытаясь сформировать такой образ, который бы заставил её иначе смотреть и говорить о нём, иначе означивать его присутствие. Связь между этим положением и эдипальными попытками завоевать мать невозможно игнорировать, поскольку, как было сказано ранее, именно фаллическое означающее позволяет субъекту любого пола производить нужное впечатление.
Если фаллосом обладает истеризованная мать, стадия зеркала в некотором смысле угрожает стать для ребёнка пожизненной – это и есть процессы, которые предшествуют подбиранию отцовского фаллоса в Эдипе и усугубляют неудобство его прохождения. Я имею в виду, что многочисленные имитации, подсказывающие, что «на истеричку смотрят», что она «во взгляде», говорят о том, что смотрит на неё фаллическая мать[24], т.е. субъект двусмысленной природы, которому на стадии зеркала нет места, и всё же он там оказался. Да, отцовская функция предпосылает мать к тому, чтобы подвести ребёнка к зеркалу покрасоваться, но как раз это и говорит о том, что отец в этой ситуации должен особым образом отсутствовать – его взгляд едва ли найдёт этот маскарад подобающим. Речь не идёт о том, что отец отреагировал бы осуждением - напротив, осуждение и презрение отсылает скорее к мальчишеской позиции и неспособности выдерживать тревогу перед женским наслаждением. Дело как раз в том, что отец бы на всё это не стал смотреть[25] – в отличие от матери, которую понуждает смотреть отцовская функция, ему как раз подобного рода «включённость» в женский карнавал не предпослана, т.е. он буквально не понимает, чем здесь занимаются и чего от него могут хотеть. Если же на стадии зеркала появляется фаллическая мать, которая «мерцает» между тем, чтобы исполнять свой долг и смотреть на ребёнка, и тем, чтобы «не включаться в карнавал» подобно отцу, то зеркало может стать его «клеткой»: ребёнок испытывает теоретическое затруднение в попытке вычленить что такого особенного[26] ему нужно продемонстрировать в зеркало, чтобы соблазнить «мерцающую» мать. Я бы предположил, что как раз эта ситуация соблазняет истеричку так напирать на регистр Воображаемого, убегая в конспирологию, поскольку незавершённая стадия зеркала постоянно обнажает именно такую нехватку.
По всей видимости, здесь пролегает ключевое различие, которое для истеризованного субъекта остаётся радикально недоступным: он всегда пытается предложить себя материнскому желанию, а его симптомы нацелены именно на желание матери, а не на то, чтобы соблазнить мать как женщину, т.е. приоткрыть в её желании то измерение, которое она не демонстрирует ни ребёнку, ни отцу, но о существовании которого за счёт этой не-демонстрации и можно догадаться. Здесь открываются перспективы более объёмного понимания истерических симптомов, которые можно наблюдать на всех «стадиях развития».
В первой части этого материала я делал намёки на связь «расстройств пищевого поведения» с истеризацией, и теперь обоснование этой связи может стать ещё более теоретически внятным. Если считать РПП симптоматическим следом того наслаждения, что истеричка пытается «урвать» из оральной стадии, то следует указать на то, что она демонстрирует на себе как мать должна была бы её кормить – или же, напротив, как она осталась без кормления со стороны матери, оставляя для той место, вернувшись на которое мать могла бы всё исправить одним своим появлением, поскольку сама истеричка «не справляется и нуждается в поддержке». Именно в этом смысле не так важно, какого рода РПП перед нами[27] – переедание, особо избирательная диета или смесь анорексии с булимией, - так или иначе эта сцена обращения с едой прицелена на желание матери, поскольку страдающий от еды или демонстративно практикующий особые отношения с едой субъект стремится быть желанным именно для материнской фигуры.
«Вырывание» с анальной стадии предполагает симптоматическое обращение с ценным объектом, которое в этом материале уже достаточно подробно дано в описании отношений истерички с ребёнком: метание в крайности от абсолютного запретительства до полной вседозволенности, а также сам факт «производства продукта» в качестве ответа на требование, которое к ней предъявлено. Сюда же следует относить как сложности истеризованного субъекта в операциях символического обмена – он ощущает требование произвести «идеальный продукт» и всё никак не может, потому что каждый продукт оказывается недостаточно хорош, - так и сопротивление деторождению, поскольку у истерички нет никакой уверенности, что произведённый таким образом объект будет «достаточно хорош». Также она сама может быть «недостаточно ценным объектом», поскольку, например, ей не удаётся привлечь мать своим недостаточно «правильным» образом жизни.
Эти наблюдения также имеют далеко не последнее значение для клинической практики, поскольку в Эдипе с такой матерью проблем гораздо больше именно по той причине, что ребёнок либо не может подступиться к её соблазнению как мужчина, полагая, что перед ним своего рода «чудовище», с которым надо бороться, в истерической манере объясняя несправедливость и неправоту его позиции, либо попросту не желает её завоёвывать, что, хочу заметить, нисколько не облегчает его положение, поскольку тогда Эдип остаётся не пройден с той стороны, с которой ребёнок задерживается на месте объекта материнского желания не по причине стремления оставить при себе запретное наслаждение, которое это место ему сулит, а напротив, по причине отказа желать.
На мой взгляд это довольно ясно говорит о том, что инцест с матерью у истеризованного субъекта так и не случается – как раз за счёт того, что мать либо «обладает фаллосом» с самого начала, будучи сама истеризованной, и потому «вызывает трепет», так что истеричка не знает как к ней подступиться, либо назначается его обладателем в связи с тем, что отец семейства слишком активно демонстрирует его отсутствие у себя, и потому женское остаётся неусвоенным. Инцест с отцом в истерии как раз имеет место – «ношение грязного фаллоса в себе» и является метафорой этой «интрижки с отцом», т.е. буквально говорит о том, что в истеричке осталось что-то отцовское после их слишком интимной близости. Собственно, этот жест нарушает ограничения мужской субъектности, в которой опозоренный мужчина должен очистить себя сам, и в этом смысле истеричка довольно рано сталкивается с ощущением «богооставленности», причём сталкивается она с ним с очень конкретной стороны – в роли кого-то вроде «жены декабриста», которая должна[28] последовать за своим не справляющимся отцом туда, куда за ним никто не последует[29]. Показательно, что подобного рода «верность» отцу представляется истеричке именно что достойнейшим поступком из возможных, что и показывает, насколько координаты символического порядка уже сдвинуты в угоду инцестуозной любви[30].
Также эти наблюдения позволяют продвинуться дальше в понимании истерии, поскольку дают представление о том, каким образом истеричка «отчуждена» от инцеста с матерью, но так, чтобы мать всё же оставалась «при ней», словно та всё никак не может отдать свой материнский долг. Здесь следует вернуться к и без того неудобному положению ребёнка на месте объекта материнского желания, в качестве метафоры которого по-прежнему можно использовать «крокодилью пасть», в которой ребёнок обнаруживает себя в полной неопределённости относительно того, в какой момент она может захлопнуться и поглотить его. Неудобство это, как известно, купируется отцовским фаллосом: если он вставлен перпендикулярно челюстям, то пасть не сможет сомкнуться полностью. В этом случае положение ребёнка хотя и остаётся довольно-таки неприятным и двусмысленным, тем не менее, знание того, что мать не может позволить себе всего в его отношении, но не в виду его особой ценности, умений или навыков, а в виду того, что в ситуации присутствует фаллос, уменьшает тревогу: пасть может сколько угодно сжиматься, но никогда не захлопнется, что и даёт ребёнку, скажем так, пространство для манёвра. Если же отцовский фаллос со своей задачей не справляется, и ребёнок постоянно пребывает в тревоге относительно своего безвыходного положения, эта невыносимость и приводит к разного рода «сильным жестам», которые должны дать крокодильей пасти равный по силе нажима ответ.
Видно, что эта ситуация предъявляет к ребёнку такого же рода требование, какое ощущает на себе мужской субъект в том случае, когда его пытаются подставить: здесь нельзя сделать вид, что происходящее его не касается, поскольку под вопрос оказывается поставлен он сам, и, соответственно, чтобы оправдаться, он должен «предъявить ценность». По всей видимости, истеризующийся ребёнок оказывается в схожей, если не в аналогичной ситуации, где фаллос, который должен был защитить его от матери, отсутствует, и поэтому от него требуется предъявить нечто в своё оправдание, чтобы мать его «не втянула в себя». Здесь и появляются первые признаки нужды, которая затем будет давать о себе знать в каждом симптоме – это в первую очередь нужда в фаллосе, который обозначил бы ребёнка в материнском желании так, чтобы его пребывание там подчинялось Закону, а не материнской воле.
И поскольку сам ребёнок является таким фаллосом, т.е. обладает определённого рода оригинальным достоинством «по факту появления», то оно и представляется той единственной «ценностью», которую он в этой ситуации может предъявить. Иначе говоря, такой субъект может произвести операцию «вбрасывания» в пасть того, что составляет, скажем так, его «сущность», пожертвовать достоинством, чтобы эта пасть не просто не могла закрыться, а «подавилась», перестала ему несправедливо угрожать раз и навсегда, выучив урок[31]. Это действительно «сильный жест» по всем параметрам, и уже здесь отчётливо заметно некое «противодействие несправедливым обстоятельствам», противопоставление себя «сжимающимся челюстям» и борьба с попытками матери «втянуть обратно», сопротивление перспективе психоза[32]. Однако, несмотря на описательную силу такой реконструкции, в ней пока отсутствует элемент, который вносил бы двусмысленность в эту сцену, вынуждая истеричку «мерцать», т.е. постоянно переключаться между презренным и возвышенным объектом, оставляя ощущение запутанности в том, что конкретно происходит, т.е. в каких символических координатах следует помыслить происходящее с ней в данный момент.
У этой сцены есть оборотная сторона: поскольку фаллос отсутствует или не может исполнить свою функцию, то угроза возникает не только для ребёнка, которого могут «втянуть обратно» в любой момент, но и для матери, которая постоянно «подставляется», если позволяет себе в его отношении то, чего «не надо бы». Речь, разумеется, идёт как о слишком навязчивых и активных любовных страстях, так и, напротив, о пренебрежении, в которых слишком много материнского наслаждения и слишком мало отцовской функции – всё это указывает на то, что мать здесь охвачена тревогой и не понимает, что ей делать, т.е. она словно специально выставляет себя в такой манере, чтобы быть наказанной за непозволительное обращение с ребёнком. Если на лицевой стороне это сцены ребёнок выполняет роль того, кто вбрасывает себя в качестве фаллоса в пасть[33], которая должна «подавиться им» и оставить его в покое, при том, что и он сам из этой ситуации не уйдёт без серьёзных потерь, приняв на себя удар[34], то в её изнанке он встаёт между матерью и Законом, чтобы отвести удар от неё[35], который непременно должен пройти по ней, если мать подставляется в такой манере. Иначе говоря, уже здесь можно заметить, что такой ребёнок прикрывает собой материнский позор, буквально «спасает мать» от того наказания, которого она, видимо, и желала, - и тем самым, если мы смотрим на эту ситуацию психоаналитически, а не психологически, ребёнок на самом деле не даёт матери испытать разрядку, прерывая её своим спасательством[36].
По всей видимости, мать может быть заподозрена в ношении фаллоса уже здесь: при отсутствующем «в пасти» фаллосе она представляется ребёнку кем-то вроде «чудовища», которое само вынуло фаллос из крокодильей пасти и приделало себе[37], поэтому теперь мать сама определяет, когда пасть захлопнется[38]. Во второй части этой сцены такая мать за свой непозволительный жест претерпевает наказание, т.е. теперь угрожают уже ей, только эта угроза исходит не от пасти, а от фаллоса Закона[39]. Однако, и это имеет значение, ребёнку этот наказывающий фаллос представляется как раз-таки не кастрированным, т.е. не тем, что вносит порядок своей работой, упорядочивая вещи по образцу, а тем, что наносит травму – по аналогии с той опасностью психотизироваться, которая постоянно грозит ему. Поскольку это фаллос Закона, то от него «не скрыться», т.е. совесть всюду достанет такую мать – в общем-то она на это и рассчитывает, иначе не подставлялась бы, - и именно это положение напоминает «террор крокодильей пасти», в которую погружён сам ребёнок. И на самом деле ребёнок не так уж и не прав, т.е. сцены действительно похожи, однако ключевая разница между ними, которую, видимо, помимо прочего должен обозначить аналитик, заключается в том, что урон от воздействия фаллоса, каким бы тяжёлым он ни был, никогда не пересекает черту психоза – поэтому сколько бы истеричка не «расплёскивалась», требуя Отца прийти и всё исправить, психоз ей не грозит. «Поедание матерью», напротив, угрожает необратимым соскальзыванием в психоз, после которого даже искусственно созданное аналитиком «решение» не может причинить этой ситуации изменения.
Оборотная сторона этой сцены переключает статус всех действующих лиц: вместо материнской пасти угрозу несёт фаллос Закона, который «проделывает дыры» в людях[40]; на место пребывающего в отчаянной нужде ребёнка заходит мать, которой теперь нужна защита от удара, хотя она, в общем-то, сама его на себя вызвала; Закон, который в первом акте должен был защитить ребёнка от материнского произвола, здесь сам становится символом произвола, от которого невозможно спрятаться, поскольку он всюду угрожает настигнуть мать; наконец, на месте фаллоса, который должен был защитить ребёнка от пасти, оказывается сам ребёнок, который теперь принимает удар на себя, чтобы защитить мать.
На самом деле невозможно понять, что здесь идёт перед чем: либо ребёнок вбрасывает себя в качестве «затычки» в материнскую тревогу, чтобы ослабить давление пасти и обезопасить себя, либо же он так активно противодействует наказывающему фаллосу, чтобы мать не была наказана за свою «несостоятельность» и не «захлопнула пасть», т.е. не «расплескалась» сама. По всей видимости, оба события имеют место одновременно, что и вводит «мерцание», измерение истерической пограничности между двумя сценами, где действующие лица в любой момент могут поменяться и смысл действий изменится на противоположный: там, где истеричка давила, придётся спасать, а там, где спасала, напротив, появится срочная необходимость как следует нажать, чтобы противодействовать. Думаю, отсюда видно насколько эта ситуация нагружает отношения истерички с фаллосом: с одной стороны он необходим, чтобы защититься самой, а с другой он причиняет травму, и потому лучше его обезвредить или держаться от него подальше. Кроме того, отсюда становятся понятны претензии истерички к Закону: здесь его работа действительно выглядит как «предательство», поскольку он не защищает там, где обязался защищать, «бросая» истеричку один на один с угрозой психоза, и вдобавок «нападает» на мать, тем самым только усугубляя положение истерички в крокодильей пасти. Из этого действительно можно вывести теоретически неверное, но как будто бы очень наглядное представление о «предательстве Закона», поскольку для истерички всё выглядит так, словно в этой ситуации от Закона больше бед, - если не все беды вообще, - а потому его либо имеет смысл не учитывать, либо, напротив, подчинить себе, чтобы обезопаситься от дальнейших угроз.
Такого рода метонимические соположения так или иначе приводят ребёнка к выводу о том, что мать является кем-то вроде «товарища по несчастью», словно та сама пребывает в такой же пасти и страдает от той же несправедливости, а потому заслуживает защиты и поддержки, но, и это тоже важно, это такой товарищ, который всегда «не в себе», т.е. не осознает «общую проблему» и не ищет «совместные пути её решения»[41], и потому ему нужно «всё объяснить». Здесь наглядна истерическая операция с тревогой, т.е. попытка восполнить нехватку Другого и избавить его от тревоги, чтобы тот в свою очередь ответил тем же[42]. Таким образом, пытаясь избавить мать от её нужды, спасая её от опасности «быть продырявленной» фаллосом, истеричка надеется спасти и себя от её пасти, - ведь если мать перестанет подставляться, то и пасть не захлопнется в самый неожиданный момент, а будет «помнить заслуги» истерички и согласится с ней считаться.
Вот это «согласится с ней считаться» представляет собой преобразованную неврозом версию обретения достоинства пола, которая и позволяет истеричке не только избегать генитальной перспективы, но и настаивать на том, что её позиция гораздо принципиальнее во всех смыслах: в отличие от тех, кто идёт «проторенной дорогой», истеричка идёт «путями истины», т.е. она «сильнее», поскольку и для защиты матери и для борьбы с пастью, по мнению истерички, нужна именно пресловутая «сила».
Здесь уже отчётливо заметны следы наслаждения, которое подробно описано в первой части этой работы. Мать наслаждается, позоря себя и позволяя себе «слишком много», и поэтому, занимая позицию поддержки желания по отношению к ней, истеричка не только длит материнское наслаждение, не давая матери разрядиться, но и наслаждается сама - и это наслаждение опозоренного субъекта мужского желания. В первой части сцены позор претерпевается истеричкой через «жертвование своего достоинства» при борьбе с материнской пастью, поскольку это не только не производит никакой «революции», т.е. пасть как угрожала, так и продолжает угрожать, но и никак не окупает жертвы, на которую пошла истеричка. Во второй части – через сокрытие позора матери путём её постоянного спасения «за свой счёт», тем самым принимая на себя те самые «обязательства», которые затем приобретут статус «священных принципов» её морального облика, которые она обязана не предавать ни при каких условиях. По всей видимости, это и есть наслаждение, которое не даёт истеричке спать с матерью, - дело не в том, что «мать холодна», а в том, что истеричка уже наслаждается в другом месте как падший мужской субъект, поэтому наслаждаться как мужчина, который спит с «запретной женщиной», она уже не может – для этого наслаждения здесь просто нет никаких условий, а чтобы они возникли, нужно отказаться от гомосексуального наслаждения позором, что для истерички выглядит как «предательство матери».
Вероятно, с этим и связана та «молниеносность», с которой истеричка подхватывает выпавший из отца объект: дело не только и не столько в том, что с его помощью она жаждет заставить мать удовлетворять её, - хотя не без этого, конечно, поскольку в этой сцене многовато наслаждения, которому просто нет возможности разрядиться иначе, чем через истерическое «расплёскивание» в связи с тем, что она не справилась в очередной раз с взятыми на себя тяжелейшими обязанностями, - сколько в том, что на обеих сторонах этой сцены требуется такого рода «орудие», которое могло бы остановить произвол в очень особой манере. В этой связи приобретение фаллоса падшего отца представляется своего рода компромиссом – таким же, каким является любой симптом: это фаллос, но не рабочий, а значит не угрожающий причинить вред. Фаллос играет решающую роль в сценах бессознательной драмы истерички, которая разворачивается всё же вокруг желания матери[43]: желанна не мать, желанно её желание.
Отсюда должно быть видно, что предлагаемая реконструкция даже отдалённо не напоминает обращение, задаваемое фрейдовской мысли о положении ребёнка в работах М. Кляйн и У. Биона. Чтобы мыслить эту ситуацию через «проективную идентификацию» или «контейнеры», нужно оставаться в перспективе истеризованного же взгляда на вещи – поэтому в адрес этих, без сомнения, заслуженных аналитиков нередко звучат упрёки в истеризации анализа. И действительно, если следовать за их мыслью, то видно, что предлагаемые ими конструкции, - в особенности, конечно, пресловутые «контейнеры», - представляют собой теоретическую поддержку желания истерички, поскольку предлагают мыслить её положение на том же уровне, на котором она мыслит их сама, т.е. через способность матери изливать нужное количество любовных флюидов или принимать нужное количество «психических нечистот». Здесь буквально говорят: контейнер матери должен быть силён, иначе ребёнка ждёт невроз – очевидно, что именно так и думает истеричка, замечая, что на обеих сторонах её бессознательной сцены в связи с отсутствием фаллоса наблюдается ситуация, которую она ошибочно распознаёт как «дефицит силы», тогда как на самом деле суть в расположении элементов относительно друг друга. Неслучайно при выборе партнёра истеричка зачастую ищет субъекта, отмеченного той же «отцовской слабостью»: он готов упасть и уступить своё достоинство, за ним можно «подтирать» и продолжать попытки добиться матери[44]. Мать должна отдать истеричке фаллос – вот чего здесь пытаются добиться на самом деле.
Следует также заметить, что сокращение допустимой дистанции, защищающей от инцеста, возникает в обоих описанных выше сценах. Если ребёнок «вбрасывает себя» в пасть материнского желания, то он не только покидает своё место, но и буквально «проникает в глотку», настолько, чтобы её заткнуть[45]; если он становится на место «защитника матери» от её собственной тревоги, то, опять же, предлагает себя в роли такой «затычки», которой не по зубам взятая на себя задача, и в роли этой затычки он опять же стремится занять место именно что в психическом пространстве матери. Неудачность каждого из этих жестов подсказывает, что, несмотря на все устремления, этой любви так и не суждено сбыться, т.е. инцеста не происходит, что и позволяет предпринимать всё новые и новые попытки со стороны ребёнка – так, по всей видимости, и протекает его истеризация, раскачивая его между производством «господских жестов» с одной стороны и попытками «самоотверженно любить» с другой, где в обоих случаях нужна «сила». Всё выглядит так, словно будь у истерички фаллос, она могла бы причинить этой ситуации окончательное разрешение, «прожить её навсегда», закрыть гештальт – однако, как мы знаем, смысл здесь в том и заключается, чтобы с помощью полученного в эдипальный период знания отклонить саму необходимость разрешать эту ситуацию, а не пытаться её разрешить исходя из её условий, и только так она и может разрешиться: смещённым образом и с оставшимся ощущением недосказанности.
Это прояснение значения женского в формировании истерии обладает принципиальным значением ещё и потому, что подводит гораздо более обстоятельную почву под особенности генезиса этих симптомов: кружение истерички возле удовлетворения потребностей и указывает на то, что здесь «сохранено место» для матери, как если бы это давало ей своего рода «прибежище» от угрожающего ей фаллоса, поскольку в таком случае мать в любой момент могла бы явиться на помощь истеризованному субъекту и его потребность удовлетворить, тем самым продемонстрировав свою состоятельность как матери и как бы снимая противоречия описанной выше сцены, словно «фаллос вернули на место»[46]. Таким образом, эта ситуация через образование истерических симптомом простраивается в такой манере, чтобы здесь совершенно обычное удовлетворение матерью потребностей ребёнка подтверждало её состоятельность как матери - поэтому истеричка действует на сцене, т.е. на сконструированном месте действия. Строго говоря, только отсюда и видно, что противоречия истеризованного субъекта находятся на теоретическом уровне, т.е. в построении логических отношений между участниками этой сцены и самой сценой, а не в пресловутых эмоциях, навыках и прочих проявлениях, которые перетягивают на себя внимание, но о сути происходящего говорят не слишком много[47]. Аффект только смещается, становясь неузнаваемым, но дело никогда не в нём.
Кроме того, отсюда видно и самое большое заблуждение истеризованного субъекта: он полагает акт предъявления потребности желанным для матери. С психоаналитических же позиций следует указать, что предъявление потребности не желанно ни для кого, в том числе и для матери[48], поскольку при открытом предъявлении требования пропадает измерение желания - разница в том, что мать вынуждена потребность обслужить, и даже в случае её отклонения она считается с актом предъявления, не имея возможности назначить его нежеланным. Желанным предъявление потребности ребёнка может быть только в одном случае – если уже на стороне матери наблюдаются проблемы с желанием, поддержкой которого ребёнок и занимается, пытаясь предложить себя в качестве нуждающегося в матери объекта, который «сам точно не справится». Таким образом, взаимодействие это не располагается на уровне любви, поэтому желающий быть желанным истеризованный субъект всегда промахивается, делая ставку на любовь, которая, по его теоретическому предположению, позволяет предъявление и удовлетворение любых потребностей. Также теперь появляется возможность уточнить определение инцеста: это действительно «любовь, которой не надо бы» в том смысле, что, когда падший отец производит уступку и тем самым предъявляет свою потребность, он оказывается нежеланным для кого бы то ни было, - и поэтому удовлетворяющая его потребность истеричка, решившая произвести жест поддержки желания, вступает в инцестуозную связь. Это также «любовь вопреки»: отца не желают, - его невозможно желать за этот жест, поскольку в момент демонстрации он перестаёт быть отцом, - но его желание можно поддержать, как если бы здесь либидо направляли усилием воли туда, где в нём нуждаются.
Как видно из этой реконструкции, желание матери предоставляет такого рода «лакуну» для наслаждения падшего мужского субъекта, которую, возвращаясь к самому началу первой части этого материала, можно назвать «гомосексуальным раем», но не в смысле пресловутой ориентации, а в смысле производства и поддержания условий для наслаждения падшего мужского субъекта. По всей видимости, в этом и сказывается роль женской анальности в психическом истерички: в данном случае она задействуется таким образом, чтобы предоставить мужскому субъекту обстоятельства, в которых ему не нужно «держать лицо» - он в любом случае получит своё наслаждение при ней, но не как от женщины, а как от матери, причём фаллической, т.е. не просто «прикрытой» отцовской инстанцией, а демонстрирующей стремление заменить Отца. Тем самым не только сохраняются и поддерживаются условия не-нарушения запрета на инцест с матерью, но более того, этот запрет здесь искусственно усиливается, поскольку спать с фаллической матерью не то чтобы сложно или требует особых усилий, а попросту не хочется – это не соблазнительно и как раз такое положение устанавливает действительно значительные преграды для желания, нежели запрет, с которым любой субъект так или иначе научается обращаться, извлекая прибавочное или другие варианты наслаждения. Другими словами, только у матери есть такого рода доступ к падшему субъекту мужского желания, который позволяет пребывать подле него в такой манере, чтобы это выглядело не только «приемлемо», но и в каком-то смысле находилось за пределами Закона. Не то чтобы у меня была задача актуализировать отцовскую метафору, но, на мой взгляд, её значение в описанном здесь контексте сложно недооценивать – здесь буквально всё посвящено тому, чтобы правильно обслуживать падшую мужскую фигуру.
Кроме того, такая реконструкция позволяет лучше понять описанные в первой части этого материала жест «вырывания» истерички, т.е. её способ производить впечатление на мужское желание: поскольку для неё работа фаллоса Закона и угроза крокодильей пасти представляют собой одно и то же «внезапное причинение зла», то именно такой эффект она силится произвести, когда ей необходимо «защитить себя», «отстоять свою честь» или «опозорить мужчину» - это всё способы «запугивания», в котором должно сказаться психотическое измерение, угроза «поедания матерью». В общем-то поэтому её жест «отмены» так напоминает «вырывание» или «поедание» - в рамках истеризованного взгляда на вещи именно такая угроза должна либо вызвать разрядку, тем самым демонстрируя, что «противник не выдержал», либо заставить его отступить на более сохранные позиции и не претендовать на женское. В этом смысле сама истеричка пользуется женским именно как психотическим – похоже, для неё эти измерения совершенно неразличимы, что, опять же, говорят не о том, что так обстоят дела с женским, а о том, что таковы обстоятельства возникновения субъекта истерии. По всей видимости, именно поэтому истеричка выказывает стойкое презрение в адрес, скажем так, «податливых» проявлений женского – с её точки зрения это не то, на что нужно делать ставку, т.е. это не истина.
Значение этих указаний, на мой взгляд, заключается в том, что они позволяют прежде всего аналитически выйти за пределы описания положения истерички через «любовь» и страсть к удовлетворению. Если мы остаёмся на уровне рассмотрения захваченности истерички отцовским фаллосом, которое предложено в первой части этой работы, то всё это слишком напоминает кантовскую вещь-в-себе, словно мы сами того не ведая нагружаем в своём описании отцовский фаллос таким же исключительным значением, каким он представляется истеричке в её нужде. Введение материнского желания не только добавляет объёмного понимания ситуации, но и ставит фаллос на строго определённое место – точнее, на те два различных места, которые он занимает в разных вариантах этой драматической сцены, защищая «ребёнка в крокодильей пасти» и одновременно угрожая матери «проделать в ней дыру».
И как раз в связи с этим отцовское «каменное лицо» для истерички невыносимо – она видит это буквально как то самое «предательство Закона», словно тот, кто должен предоставить фаллос в этой ситуации, ничего не хочет знать и слышать о тех катастрофических последствиях, которыми чревата его безучастность, что и вызывает ресентиментную озлобленность истерички. Отсюда, на мой взгляд, значение выдерживаемой психоаналитиком абстиненции, которая представляет собой замещение «каменного лица»: аналитик, в отличие от отца, «слышит» о какой истине стремится поведать истеричка и не затыкает ей рот, однако всё же задаёт её чаяниям по «завершению» этой ситуации смещение, показывая, что дело вовсе не в том, чтобы силой преодолеть сконструированную ей же сцену, а в том, чтобы заметить для чего она её сконструировала, введя другие означающие. Тем самым аналитик демонстрирует проходящей анализ истеричке такую фигуру, к соблазнению которой она тоже не может подступиться, поскольку хотя аналитик и не собирается удовлетворять её потребности в любви, тем не менее, он хорошо понимает почему вообще эти потребности здесь предъявляются[49], не давая заподозрить себя в «глухоте к истине».
Вопреки разговорам о том, что аналитик «отказывает» истеричке в удовлетворении, следует указать, что абстиненция делает гораздо больше, чем отказ – в конце концов, мать тоже может постоянно отказывать в удовлетворении, но это не значит, что ребёнок перестанет требовать. Абстиненция говорит не только и не столько об отказе как таковом, сколько о том, что истину слышат, но предъявление потребности по-прежнему неуместно – что знакомит истеризованного субъекта с представлением об инцесте, как любви, которой «не надо бы». Причём, и это значительно, неуместность эта находится за пределами того, что истеричка обычно назначает «причиной всех причин» - чьей-то личной слабости и «неспособности любить», но напротив, показывает неуместность предъявления потребности как таковую[50], судьбу всех влечений, а также измерение желания, которое требованием прерывается. Собственно, только на этом пути и возможно вхождение-возвращение в желающую жизнь, в своего рода игру в кости[51], которую истеричка постоянно избегает, пытаясь усилить требование и «вырвать» удовлетворение. Полагаю, в этом ключе описанный ранее истерический жест «вырывания» приобретёт своё объёмное выражение – как и то, почему к обладанию фаллосом он не имеет никакого отношения, но напротив, является отчаянной попыткой скрыть его отсутствие, изображая наличие.
Однако и на этом теперь уже следует не останавливаться, поскольку можно сделать ещё один шаг и сказать, что абстиненция показывает истеричке не только неуместность предъявления потребности, но и то, что сама имеющаяся у аналитика возможность выдерживать создаваемое в анализе напряжение, не требуя при этом признать истину или вырвать себе удовлетворение, говорит о возможности иной символической разметки той же ситуации, в которой истеричка пребывает «от начала времён» - и что все имеющиеся в её распоряжении сильные жесты потому и промахиваются, что дело здесь не в пресловутой силе. Это позволяет, с одной стороны, при правильной работе с переносом удерживать истеричку от «расплёскивания», которым она обычно разряжается, а с другой – показать ей, что это «удерживание» происходит вовсе не за счёт того, что у аналитика есть «сильная сила», господская власть или философский камень, с помощью которых он подчинил себе ситуацию, но скорее наоборот: здесь действует иной набор означающих, что и позволяет обходиться с той же ситуацией «всеобщей слабости» иначе, чем через борьбу с ней или её блаженное принятие. Иначе говоря, иная разметка означающими намекает истеричке на возможность избавления от её «грязного плода» и от верности своим «священным принципам» так, что в этом не только не сказывается никакого «предательства нуждающихся», но напротив, что по сути это и есть единственно необходимый здесь аккуратный жест, который может вывести истеричку за пределы её сцены воспроизводства наслаждения.
[20] Власть – это прежде всего сексуальная фантазия.
[21] Особенно это характерно для мужской истеризации: мальчик стремится занять такое положение, которое «противостояло» бы материнскому господству, т.е. буквально стремится в те смысловые ниши, которые мать огибает в своём поведении и старается не высказывать в своей речи – можно не сомневаться, что именно там он и «поселится», тогда как область, покрываемая материнской речью, по убеждению такого субъекта остаётся полностью недоступна, словно на неё «наложили» ту самую лапу.
[22] Жест поддержки желания, выражаясь по-лакановски.
[23] Разумеется, женщина тоже может быть носителем фаллоса: как правило, это длится 9 месяцев. Этот пример не бесполезен для понимания происходящего с истеричкой: подобранный отцовский фаллос точно так же «развивается» в ней, как плод, однако, поскольку это «плод инцеста», то его «развитие» проходит в качестве инородного тела, которое со временем проступает через симптомы, указывая на нечто вроде процесса гниения тканей на уровне психического, т.е. на то, что отцовский фаллос не был усвоен или растворён женской анальностью.
[24] Это не противоречит тому, что было сказано ранее об отцовском взгляде, поскольку фаллическая мать «смотрит как отец», т.е. именно с её стороны возникает это требование, которому не должно быть места на стадии зеркала: к зеркалу ребёнка подводит мать, а не отец, которому до таких вещей просто нет дела.
[25] Собственно, с этой двусмысленностью связаны описанные ранее симптомы клаустрофобии, агорафобии и панических атак.
[26] Здесь появляется соблазн сказать, что как раз такая ситуация ведёт к «развитию нарциссизма», переживаний за свою уникальность и попыток демонстративно любить себя вопреки тому, что этой любви не дают. Однако я не думаю, что отсюда нужно выводить некий «нарциссизм», словно это явление настолько отдельно, что его следует воспринимать как самостоятельное расстройство или «тип характера», с которым нужна какая-то особенная работа – и дело не только в том, что такой подход удовлетворил бы требованию «считать себя особенным», т.е. находился бы в полном согласии с симптоматикой, но и в том, что это только одно из следствий более принципиальной ситуации, в которой условный «нарциссизм» не является доминантой или «главной проблемой», чтобы сводить к нему всё остальное. Это сопутствующее и осложняющее жизнь субъекта следствие драматических условий самой субъективации.
[27] Вегетарианство и другие пищевые привычки следует рассматривать как ренессанс религиозной диеты: здесь не едят "грязную" еду, например, в связи с тем, что с животными для производства мяса обращаются "неподобающим" образом. Отсюда же исходит представление о "правильном" мясе, которое потому можно употреблять в пищу, что животное умертвили "чисто", словно оно приняло "достойную смерть".
[28] Возникающее здесь измерение долга обладает огромным значением в анализе истерички, поскольку она не только не может понять откуда это долженствование берётся, но и не может ему не следовать, ощущая давление вины.
[29] В этом смысле на неё «рано сваливается груз ответственности», о котором впоследствии ей расскажет популярная психология и психотерапия – что никак не равно «раннему взрослению», но напротив, говорит о застревании.
[30] По всей видимости, это совпадает с указаниями на уличение матери в «проституции»: зачастую истеризованная девочка полагает, что неспособность отца справиться со своими обязанностями связана именно с тем, что со стороны матери имеет место это недостойное поведение, «удар в спину» отцу, в результате которого он и падает. По этой же причине истеричка встаёт на «путь воина», т.е. пытается стать таким субъектом, который до женской недостойности никогда не опустится, поскольку не желает предавать отца – во имя отца она скорее «оруженосец», чем женщина.
[31] Начатки истерического жеста перевоспитания.
[32] Отсюда видно, как именно истеричка оказывается близка к психозу.
[33] Прикосновения матери-с-фаллосом угрожают ребёнку расправой - по крайней мере, у него сохраняется такое впечатление, словно мать наносит травму своей неумелой заботой, слишком резкими дёргающимися движениями, обнажающими её тревогу, которую она скрывает, нанося «удар фаллосом». Результатом таких «ударов», как правило, становится ощущение «грязи», замаранности определённых участков тела или области смыслов – что, опять же, говорит не о том, что у истеризованной матери есть чем пенетрировать, а что её фаллос представляет собой нечистоты, и «онемение» тех частей тела и не только тела, к которым эти нечистоты прикоснулись, представляет собой уже результат «поддержки» со стороны ребёнка.
[34] На данный момент эти обстоятельства представляются мне наиболее вероятным источником происхождения «героистерического» поведения, демонстративно самоотверженной борьбы истерички с несправедливостью. Из этого наблюдения имеет смысл делать самые принципиальные и далеко идущие выводы, которые наконец подводят под подобный героизм и разного рода «имперские чувства» более основательную почву, чем указания на пресловутое «хорошее воспитание», «особое чутьё справедливости» и прочие совершенно невменяемые представления, излишне романтизирующую эту проблему так, что этот «болезненный героизм» пытаются представить даже чем-то вроде добродетели избранных волею судьбы на некое тяжёлое, но безусловно благое дело. Напротив, все моралистические трактовки сугубо вторичны по отношению к этому изначально непростому положению истеризованного субъекта.
[35] Истеризованный субъект — это восполнитель нехватки, который стремится избавить от тревоги Другого, чтобы не тревожиться самому.
[36] Это положение и делает невозможной для истерички сексуальную разрядку – она ожидает, что разрядка должна «убить».
[37] "Почему фаллос не на месте? - спрашивает истеричка. - Может быть отец не любит мать или мать отца? Я покажу как". Гипотеза «жертвенного фаллоса» могла появиться только на почве такого заблуждения.
[38] В общем-то это наблюдение отсылает к истине ситуации, в которой мать отклоняет его удовлетворение: угроза «быть съеденным» и возникающая здесь тревога напоминают неудовлетворение, которое ребёнок испытывает, когда вынужден терпеть – поэтому они и могут быть сращены до неразличимости.
[39] Некоторые матери «говорят за» своего ребёнка, как бы заслоняя его от фаллоса голоса Другого, который может этого ребёнка "застать врасплох". Видимо, отсюда же берётся этот страх выставлять изображения младенцев, словно "недобрый взгляд" может нанести порчу.
[40] Неслучайно именно такое впечатление работа отцовского фаллоса над матерью производит на ребёнка, который в нежном возрасте оказался свидетелем коитуса: он убеждён, что отец «делает дыру» в матери, т.е. совершает насилие и наносит непоправимый урон.
[41] Отсюда исходит особая обнадёженность истерички на т.н. «сообщество», т.е. на необходимость объединения многих голосов для создания единого голоса истины.
[42] Начатки иллюзии коммуникации, на которой истеричка принципиально настаивает, как на необходимом условии для безусловной любви. Сюда же следует возводить так называемый «альянс с психотерапевтом», а также прочие воображаемые истерические конструкции «поддержки» и «взаимовыручки».
[43] По всей видимости, эта тема ещё не была даже толком разработана, чтобы говорить о том, что с мамашей и папашей всё настолько ясно, что пора бы сделать следующий шаг – как, например, предлагают сделать Делёз и Гваттари.
[44] Грязный фаллос падшего отца «запечатывает» первосцену истеризации и позволяет ей раз за разом повторять.
[45] Что в более зрелом возрасте может превратиться в такой нередко встречающийся симптом, как «проблемы с глотанием» - истеричка отсюда осведомлена о том, как фаллос может застрять в пасти.
[46] Говоря лаконичнее, это жест поддержки желания.
[47] По аналогии с тем, как любые обсессивные или компульсивные симптомы сами по себе крайне мало говорят о сути происходящего в бессознательном навязчивого невротика.
[48] Другое дело – мать фаллическая.
[49] Отсюда должно быть понятно, что аналитик не является озабоченной потребностями клиента «матерью», которая так и ждёт, когда его индивидуальное желание наконец заявит о себе миру и раскроет всю уникальность своей человечности – потому подобные чаяния указывают на истеризацию аналитика.
[50] Полагаю, отсюда можно разглядеть почему к психотерапии в её разнообразных проявлениях со стороны анализа наблюдается реакция, которая напоминает «не надо бы» - эта область под разными предлогами пытается «удовлетворить потребности» невротика, тем самым распаляя его жажду инцеста и постоянно оправдывая эту неуёмную страсть его «индивидуальностью» вместо того, чтобы увидеть здесь «ограничивающую установку», которую не нужно трогать.
[51] Истеричка хочет так бросить кости, чтобы при любом результате она выигрывала, т.е. пытается стать господином игры, а обсессик жаждет вызнать такой хитрый способ броска, чтобы всегда выбрасывать больше, чем у недостойного оппонента. Именно поэтому для истерички характерно «вырывание», т.е. резкие дёргающиеся попытки произвести «сильный жест», обнажающие реальное бессилие. Для обсессика же, напротив, характерны «судороги желания», т.е. неспособность довести какой-либо жест до конца, поскольку это угрожает ему потенциальной неудачей, «плохим броском».