Многие характеры и бытовые ситуации легли в основу творчества русского драматурга Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Бедность не порок» — со школьных лет мы знаем эти произведения. А «Юность не порок»? Пьесы с таким названием классик не создал, зато его внучатый племянник, 21-летний Островский Михаил Андреевич, чуть не оказался главным персонажем соответствующей драмы, где герой за свои смелые и несколько наивные идеи мог вполне пойти по политической статье. Если бы не его бдительная мама и произойди эта история пятью годами раньше, году в 1937-м.
Обитатели дома № 20
Но начнем издалека, с интерьеров. Особнячок на улице Кропоткина, 20, бывшей и нынешней Пречистенке в Москве, в 1921–1923 годах принадлежал основоположнице свободного танца и жене Есенина Айседоре Дункан. Его ей выделило советское государство для создания собственной танцевальной школы для девочек и личного проживания. Шли годы, в доме № 20 по улице, переименованной в честь революционера-анархиста, родившегося неподалеку, обосновалось совсем уж далекое от высокого искусства советское учреждение — Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете народных комиссаров. Его председатель Георгий Карпов с 12 до 17:00 обычно принимал у себя в кабинете посетителей. Прийти мог, в общем-то, каждый, при наличии достаточно веской причины, требующей вмешательства на самом высоком уровне: Карпов напрямую, лично и в деловой переписке, общался с высшим руководством страны.
В один из весенних дней 1944 года, 27 марта, в кабинет председателя Совета по делам Церкви вошла необычная посетительница.
— Я поэтесса и дама в летах, поэтому вы простите мне, что я своим визитом отрываю вас от непосредственной работы, — изящно начала она.
По виду «бывшая барыня», она с порога объявила, что жила в этом доме, точнее во флигеле во дворе особняка, лет 20 с лишним тому назад, и здесь в 1923 году родился ее младший сын Михаил. Кстати, он был в Совете у Карпова четыре дня назад (рассказ об этой встрече, имеющей такое вот продолжение, также читайте на нашем сайте).
«Узоры выводит судьба»
О не типичной для общего потока просителей визитерше мы узнаем из очень как раз типичного для стен этого кабинета вида отчетности – справки председателя Совета о визитах частных лиц, предоставленной в органы госбезопасности (Ф. 6991. Оп. 1. Д. 454. Переписка с органами НКГБ–НКВД 1943–1944 гг. Л. 16). На ней стоит пометка «Совершенно секретно». Ход 15–20-минутной беседы с женой племянника русского драматурга Островской Наталией Васильевной, до замужества Наталией Грушко, был зафиксирован профессионально, скрупулезно, вплоть до передачи эмоционального колорита.
«Без вопросов с моей стороны, — читаем в отчете, — поставила меня в известность, что она сейчас вдова (муж умер в 1924 году на службе в своем кабинете в Промбанке) <…> Большую часть своей жизни Н. В. Островская-Грушко прожила в Петербурге. Указывает, что в ее доме «были все, и высшие чиновники, и высшее духовенство, и писатели». А. М. Горького она считает своим другом, при этом показала фотопортрет А. М. Горького с интимной надписью. <…> Островская-Грушко на вид лет 60-ти, видно, в молодости была красива, производит впечатление бывшей барыни», — вскользь упомянул Карпов и об этом.
С собой у Наталии Васильевны, конечно, оказался самиздатовский сборник ее стихов. Он был в переплете, с автопортретом и одним из неопубликованных писем Горького на имя Грушко на титульном листе. Она протянула его Карпову.
— В свое время он пойдет в печать, — выразила уверенность автор, — но сейчас не печатается по условиям военного времени.
С поэзией Наталии Грушко можно и сейчас ознакомиться. Они часть большой и красивой эпохи Серебряного века, с многочисленными культурными аллюзиями, посвящениями Ахматовой и Блоку. Сегодня россыпь «жемчужно-бледных ирисов» и многочисленные упоминания «гашиша», куримого с «другом» «в сумраке ниш», вызывают улыбку грусти о мимолетности всего, что составляет целый мир, когда ты молод и богат… Тогда, когда это писалось, тоже шла война — Первая Мировая. Героев стихотворения Грушко «1914 год», философствующих в артистическом кафе, она касалась лишь умозрительно: «говорят, в целом мире война»… Теперь, через 30 лет, в 1944-ом, на фронте оказались двое детей поэтессы.
«Сын ее старший, — продолжает Карпов, — с 1939 года военный летчик, всю Отечественную войну на фронте, сведений о нем она не имеет и говорит, что он «близок к мужчинам, которых она всех считает интриганами». <…> Она имеет замужнюю дочь, муж которой в Москве, а она ушла на фронт и всю войну на фронте, заявляя при этом, что это для нее «малопонятный факт». Из другого отчета Карпова, касающегося уже визита самого Михаила Островского, мы узнаем, что дочь Грушко даже имела медаль «За отвагу» — редкую и самую уважаемую воинскую награду, которую давали только за подлинное проявление личного подвига. Поразительно при этом то, что у матери нет никакой гордости за детей-героев, скорее отчуждение и осуждение, и она не боится заявить об этом.
Вся любовь, утешение и надежда Наталии Васильевны сосредоточились на ее младшем сыне Михаиле. О нем она «говорит, что он «ласковое дитя, привязанное к матери и ею воспитанное и что он нежен и не переносит крови и грубости», что он религиозен, как и она сама». Собственно, и приходил молодой человек накануне к Карпову не просто так, а с предложением организовать в Советском Союзе первый в истории страны Союз христианской молодежи. Он сам намеревался выступить его лидером и организатором, а целью называл патриотическую работу молодежи по борьбе с фашизмом и взаимодействие с христианской молодежью стран-союзниц. Настроен он был решительно, планов и предложений имел много и помимо того. Впрочем, Карпов сразу же охладил его пыл, отрезав, что патриотизм в молодежи вообще-то неплохо воспитывают пионерия и комсомол, и религиозная подоплека тут совершенно лишняя. А хотите молиться — для вас есть храмы, советское государство недавно открыто обеспечило свободу веры.
— Я все потеряла, и от прошлой, большой жизни, — откровенно призналась мать, — осталась только я, мой двадцатилетний сын и воспоминания о былом.
В 1913 году Наталия Грушко писала:
Над пяльцами жизни лениво —
Над мукой царя и раба,
Лукаво смеясь, прихотливо
Узоры выводит судьба.
Теперь эти узоры вошли в толстую папку Государственного архива Российской Федерации.
Просьба Евы
Так чего же хотела эта особа, которая в присутствии столь высокопоставленного чиновника не стеснялась показаться непатриотичной, вероятно, чувствуя себя хорошо под защитой своей прославленной фамилии, унаследованной от мужа? (Михаилу Островскому, кстати, нигде не работающему по состоянию здоровья, «учитывая заслуги его семьи перед Родиной, правительство дало персональную пенсию», что «дало ему возможность снова заняться его любимым делом — литературой»).
— Мой сын сказал мне, что был у вас, что у него осталось хорошее впечатление от приема, но он считает, что ему придется еще несколько раз посетить вас, а я боюсь, как бы вы, неправильно поняв его, не обидели его, — передает протоколист ход беседы.
«Я сказал, что у нее нет оснований беспокоиться за сына, тем более, что лично я не вижу необходимости являться ему ко мне, поскольку я сказал ему свое отрицательное мнение по вопросу организации Союза христианской молодежи. Она, не останавливаясь и даже вообще ничего не говоря о «Союзе», сказала:
— Я мать и хотела только просить вас, чтобы вы были снисходительны к нему в беседах, он должен быть и будет большим писателем».
Среди стихов Наталии Грушко есть довольно известный, 1916 года, под названием «Ева». Его даже считают программным для автора. Заложенная в нем идея могущественной роли женщины в истории, думается, сквозила и в описанном нами посещении Наталией Васильевной Совета по делам Церкви:
Я — Ева, Жизнь, Начало всех Начал,
И путь мой — путь борьбы, и лик мой — лик смиренья.
Я сеяла мятеж и мир вела к спасенью,
Иегова меня проклятьем увенчал…
Я — Женщина, Начало всех Начал.
Вот я иду в веках — то скорбная Агарь,
То гордая Юдифь, с мечом в поднятой длани,
И робок шепот мой, и клич мой — знамя брани,
И палачи мои — то жалкий раб, то царь,
А жертва — я сама, любовь моя — алтарь.
Влачилась я в грязи и низвергала троны,
И, юностью моей и нежностью пленен,
Песнь Песней мне слагал премудрый Соломон,
И плакали в садах и рощах анемоны…
Что до «премудрого Соломона», то он в своем отчете в НКВД проницательно отметил: «Уходя, она просила меня не говорить сыну о ее визите в Совет. Лично думаю, что она приходила по его просьбе и беспокойства его, после довольно откровенной беседы его в Совете». И, судя по тому, что нам не удалось найти дальнейших упоминаний о молодом Михаиле Островском, органы госбезопасности не заинтересовались его подозрительной инициативой создания Союза христианской молодежи в СССР, и продолжения, о котором так переживала мама-поэтесса, «бывшая барыня», его история не имела.
Текст: Лилия Шабловская