Почему-то меня никогда не волновал по-настоящему шедевр Карла Брюллова «Последний день Помпеи». В отличие от не менее величественного «Явления Христа народу» и мощных картин-трагедий Сурикова, огромное полотно великого художника казалось слишком гладким, слишком надуманным, слишком «правильным» в своей виртуозно выверенной композиции. Слишком красивым, наконец, для показанной трагедии. Поневоле ловишь себя на мысли: а не прав ли Тургенев, что Брюллову «сказать было нечего»?
В чем для меня мастер по-настоящему велик, так это в своих камерных портретах. Иногда они совсем «домашние», не парадные, как, например, портрет баснописца Крылова, на котором классик изображен не добродушным дедушкой, а довольно угрюмым стариком. Или удивительно живой портрет археолога Ланчи, одно из последних достижений живописца.
На мой взгляд, едва ли не лучшее, что создал Брюллов, это поздний Автопортрет». Карл Павлович любил изображать себя – молодым, полным сил, с густой шевелюрой волос в легком художественном беспорядке. В этом шедевре все иначе. Перед нами очень усталый, потухший человек, у которого нет ни сил, ни желания красоваться. Не зря на закате жизни он сравнивал себя со свечой, которую «жгли с двух концов».
Но, может быть, именно этот усталый взгляд и останется прежде всего в русской живописи от автора «Последнего дня Помпеи». Ему все же было что сказать.
