Ф. В. Домбровский, по книге Александра Краусгара "Ложь и историческая правда о трагической кончине княгини Розалии Любомирской, казненной в Париже в 1794 году"
30-го июня 1794 года, на парижских мостовых, близ бывшей "тронной заставы" (barrière du trône), среди дико-разнузданной эпохи Робеспьера, погибла под ножом гильотины жена князя Александра Любомирского, Розалия Любомирская.
Главным мотивом в обвинении, заключении в тюрьму и казни княгини Любомирской была находка в бумагах госпожи Дюбарри (Жанна) нескольких её конфиденциальных писем за 1793 год, самого невинного характера, в которых выражено сочувствие и сожаление о судьбе сидевшей в то время в Консьержери несчастной королевы Mapии-Антуанетты.
Известно, что по вступлении на престол Людовика XVI был издан указ об изгнании г-жи Дюбарри из Версаля с признанием за нею права на получение пожизненной пенсии в количестве ста пятидесяти тысяч ливров ежегодно.
В 1784 году королевская казна купила ренту Дюбарри, дарованную ей покойным королём, за два миллиона пятьсот тысяч ливров; а кроме того она получала по сто тысяч франков ежегодной пенсии, которые тратила на разные пиры и торжества, собирая и покупая всевозможные драгоценности и обращая на себя внимание "кровожадных злодеев".
В 1791 году, то есть в эпоху самого сильного революционного разгара, злодеи ворвались в Лувесьеннский дворец (здесь жила госпожа Дюбарри) и похитили шкатулку с драгоценностями Дюбарри. Обиженная такой потерей, она объявила в парижских газетах награду в пятьдесят тысяч франков тому лицу, кто откроет воров, но при этом была настолько неосторожна, что перечислила и описала все украденные бриллианты, жемчуга, рубины и изумруды, подаренные ей Людовиком XV, и это обстоятельство еще больше возбудило зависть толы и дало повод для ряда новых проклятий на расточительность "старого режима".
Узнав, что похитители ее драгоценностей были пойманы в Лондоне, она поспешила в Англию, откуда донесли во Францию, что она часто виделась с министром Питтом и носила траур по арестованной королевской чете.
Получив найденную часть драгоценностей, Дюбарри вернулась во Францию, но потом ездила еще несколько раз в Лондон, под предлогом отыскания остальных вещей. В 1793 году она была так неосторожна, что вернулась в свой Лувесьеннский замок и здесь уже застала на дверях и всей домашней утвари печати, наложенные ее собственными слугами, которые в это время превратились в советников местного муниципалитета.
Бенгалец Замор (крещенный Луи-Бенуа), воспитанник и лакей Дюбарри, оказался злейшим врагом своей госпожи и благодетельницы, и по его то инициативе произошел арест владетельницы замка 27-го сентября 1793 года, а вслед затем процесс, в котором обвинялась не столько сама Дюбарри, сколько бывший порядок правления во Франции, благодаря которому "насиловались права народа".
В тот же день, как только в "Мониторе" появилось имя бригадного генерала артиллерии некоего Бонапарта (№ 77 "Монитор", 1794), Дюбарри стала перед решеткой революционного трибунала и, несмотря на слёзы и торжественнейшие клятвы, что она не принадлежит к числу "заговорщиков против республики", её все-таки приговорили к смерти.
На следующий день по произнесении судом приговора, Дюбарри повезли гильотинировать. Вырываясь от палачей и рыдая, она просила их подарить ей хоть одну минуту жизни. "Encore un moment, monsier le Воurreau! (Еще минутку, господин палач)" воскликнула она, лежа уже на фатальной доске.
10-го декабря 1793 года "Монитор" лаконически заявил о казнённой следующими словами: "Elle avait vécu dans la débauche et le crime. Elle est morte sans courage" (Она жила в разврате и преступлении и умерла без мужества).
Между бумагами, найденными при обыске дворца графини Дюбарри нашлись два письма, из которых одно было писано 6-го июля без даты года, подписанное: "Александра, княгиня Любомирская", другое не подписанное и тоже без даты; но очевидно, оно было писано 11-го августа 1793 года, так как в нём упоминалось "о вчерашнем празднестве, состоявшемся накануне в Париже в честь соединения республиканской Франции в братских чувствах и равенстве".
Содержание этих писем возбуждало предположение о тесных отношениях корреспондентки с Дюбарри, о её сочувствии к судьбе несчастной Марии-Антуанетты и о презрительном трактовании "народного величия", объясняемого в иронических намеках, которые она бросила вскользь по адресу могущественных правителей тогдашней Франции.
Любомирская к Дюбарри в письме от 6-го июля:
"Я только что узнала о вашем возвращении в Лувесьенн и о несправедливом преследовании вас. Первое побуждает меня полетать к вам на крыльях дружбы, а второе уполномочивает обратиться к тебе с просьбой оповестить меня, в виде особенной ласки, чем я могу быть тебе полезной? Если мои желания не увенчаются успехом, то позволь мне, по крайней мере, разделить с тобою твое одиночество, чтобы хоть этим доказать тебе, что те, которых ты удостоила своей дружбой и отличием от других, нелегко забывают о том.
До свиданья! Остаюсь в нетерпеливом ожидании благоприятного ответа, достойного сочувствия, какое ты возбуждаешь во мне, чтобы скорее быть вместе с тобою".
Любомирская к Дюбарри в письме от 11-го июля:
"Воскресенье, утром. Должно быть, я представляюсь тебе очень виноватой, что так долго не писала и не была у тебя; но если бы ты знала, как я страдала и была опечалена долгой разлукой, то, без сомненья, сжалилась бы надо мною. Я всегда буду прибегать к этому чувству, сколько раз обстоятельства заставят меня временно быть в разлуке с тобою.
Ничего нового и достойного внимания я не ногу сообщать тебе о событии дня. Празднество, состоявшееся здесь вчера, доказывает только народное величие. Королева и по-сегодня еще в Консьержери. Говорили, что её хотят перевести в Темпль, но это неправда. Во всяком случае, я спокойна за ее судьбу. Наши владыки измучены славой и, наверное, пожелают, как я допускаю, отдохнуть на своих лаврах.
До свидания, и позволь прижать тебя к своему сердцу с тем уважением, наслаждением и чувством, какие я питаю к тебе. Тысячу поклонов Мими. Моя малютка целует твои ручки".
Отрывок от слов: "ничего нового" до слов "на своих лаврах" подчеркнут следователем, как сильно подозрительный и доказывающий что корреспондентка имела сношения с королевской семьей в Консьержери. Из приписки, помещенной на письме судебными следователями Воланом и Жаготом, видно, что они не знали фамилии автора письма и приписывали его княгине де Бранка, которая, вместе с Дюбарри была в Лондоне, во время розыска последней своих драгоценностей.
Но впоследствии оказалось, что автором этого письма была княгиня Любомирская, о чем созналась сама Дюбарри на суде. 9-го октября 1793 года, для судебного следствия по делу графини Дюбарри были назначены "Комитетом общественной безопасности о охраны" два его члена: Волан и Жагот, с целью допроса обвиняемой относительно инкриминированных писем. Делегаты поставили следующие вопросы:
- Кто та личность, которая писала письмо, помеченное датой воскресенье утром?
- Польская княгиня Любомирская, - отвечала Дюбарри, - она писала ко мне, насколько помнится, в августе текущего года из Парижа.
- А давно она живёт во Франции, и не известно ли вам, где она в настоящее время находится?
- Не знаю, как давно, как равно мне неизвестно и ее местожительство.
- Бывала ли она у вас и в какую эпоху?
- Я виделась с нею несколько раз, прежде всего, в 1789 году, а затем в июле текущего года. Мне кажется, она жила в окрестностях Шелло; прежде она там занимала весь дворец Сальм.
- Какое объяснение вы можете дать по этому письму?
- Никакого, потому что не я писала его. Если б писала я, то могла бы объяснить свои побуждения...
После этого, говорится в протоколе, письмо это было скреплено и подписано: (Dubarry, Еr. Jagot, Vaulland).
Чрез шесть месяцев после составления протокола, когда он вошел в законную силу, - возбудилось "дело княгини Любомирской", которое и было передано революционному трибуналу.
Эта ужасная магистратура, учрежденная сначала исключительно для суда роялистов, начала свою деятельность в августе 1792 года. По предложению Робера Линде действия революционного трибунала были освобождены от всяких формальностей, которые, некоторым образом, ручались за правильное отношение суда к заподозренным.
Число таких дел увеличилось только во второй половине 1793 года, и увеличилось настолько, что трибунал разделился сначала на две, а затем на три и более секций. Тысячи заподозренных переполнили парижские тюрьмы. Для ареста достаточно было звания, сана, богатства. Люди были обвиняемы за то, что жили поблизости от заподозренных, за родство, родственное сходство, переписку с членами семьи, отделенной пограничным кордоном; за религиозные чувства, взгляды и убеждения.
Собственно говоря, не было ни виноватых, ни виновных: были только подозреваемые и доносчики. Арест княгини Любомирской был совершён неожиданно и моментально. Но, очевидно, она уже предчувствовала свою судьбу во время процесса Дюбарри, если постаралась известить своих родных, живущих в Польше, о своем печальном и даже отчаянном положении.
В "Воспоминаниях" Генриха Олехновича-Стецкого есть отрывок о княгине Любомирской и о способе, какой она избрала для пересылки известий своему мужу в Польшу о своей дочери. Уезжая из Польши во Францию, Любомирская взяла с собою гардеробщицу в помощь ей, простую деревенскую девушку. Однажды княгиня позвала девушку в свой будуар и сказала:
- Достаточно ли ты любишь меня, чтобы сделать мне услугу, которую я от тебя потребую? Девушка упала перед нею на колени и ответила, что она охотно отдаст за неё свою жизнь. Тогда княгиня, поставив перед ней распятие, приказала присягнуть, что она исполнит её волю. Затем она расплела ее косу, причесала, опять заплела и приколола ее шпильками вокруг головы.
Причем, напомнив о присяге, потребовала от девушки, чтобы она отправилась в Польшу и рассказала ее мужу, что княгиня сделала с нею перед отъездом, и просила точно также стать на колени перед ним и попросить, чтобы он причесал ее, а до этого времени приказала не прикасаться к своим волосам. Говоря это, она дала ей немного денег на дорогу и прибавила:
- Вот все, что я могу тебе дать: больше не в состоянии. Я уж давно не получала из своего отечества денег. Постарайся, чтобы тебе хватило на всю дорогу. И, благословив, она со слезами отправила её в путь. Девушка пошла пешком в своем крестьянском наряде. К счастью, ей удалось пройти беспрепятственно границу. В Германии она шла смелее и, встречая едущих, просила подвезти ее за несколько грошей. Отдохнув, она шла далее по маршруту, который ей написала княгиня.
Путешествие это продолжалось около двух месяцев. Наконец девушка пришла домой и поступила согласно приказанию княгини. Как только князь расплёл ее волосы, из них вывалилась бумажка, которую он поднял. Прочитав её, слезы градом покатились по его лицу, и он воскликнул: Pauvre enfant ("бедный ребенок". Здесь Стецкий намекает, что дочь Розалии была отдана в тюрьму Темпль, где воспитывалась у привратницы и должна была прислуживать тем, которые дали ей приют и кормили её: она носила воду, убирала комнаты и исполняла разные черные работы).
19-го апреля 1794 года "Комитет общественной безопасности и охраны", вынес приговор: "Комитет постановил отослать княгиню Любомирскую, обвиняемую в сношениях с графиней Дюбарри, приговоренной к смерти, за поддержку с нею противореволюционной корреспонденции в трибунал, с целью разбора её судебного дела под контролем народного прокурора".
Этим прокурором был известный Антоний Квентин Фукье-Тенвиль, называемый "бичом революции", который, посвятив себя адвокатуре, посылал тысячи невинных жертв на эшафот. Именно, по его приказу была доставлена из тюрьмы "Porte Libre", 21-го апреля 1794 княгиня Любомирская в трибунал.
Трибунал назначил ей защитника по своему усмотрению, в лице гражданина Шово-Лагарда (Клод Франсуа): ему поручалась зашита всех известных женщин, которые в эту эпоху сажались за решетку трибунала. Он же защищал 22-го сентября 1793 года несчастную королеву Марию-Антуанетту и, благодаря этой защите, получил известность. Приняв на себя защиту королевы по приказанию "Комитета общественной безопасности", он был после того арестован и допрошен "по какому предмету он говорил с королевой"?
(Именно тогда и именно к нему обратилась королева-мученица с вопросом: не выказала ли она в своих ответах перед трибуналом чрезмерного высокомерия, благодаря которому, в судебной зале раздался голос одной женщины: "Vois tu comme elle est fiere"! (посмотрите, как она горда!)
Тогда мотив обвинения был один для всех и обнимал собою общий документ, в котором доказывалось, что обвиняемые "принимали участие в заговоре, существовавшем с 1789 года, против народной свободы и всемогущества; благодаря чему все они содействовали злоупотреблениям властей, видели внутренний и внешний раздор вследствие измены, насилия и денежной помощи врагам с целью низвержения народного представительства и нарушения установленного порядка".
Что касается княгини Любомирской, то прокурор Фукье-Тенвиль бросил ей упрёк, будто "Любомирская, называющая себя польской княгиней, была действительно агентом контрреволюционеров. В 1793 году мы видим её в кружке куртизанок и заговорщиц Дюбарри. Письмо, писанное этой княгиней к помянутой куртизанке в истекшем августе в ироническом стиле, именно в том месте, где она говорит о величии французского народа, доказывает, что она была посвящена в тайну заговора, который составлялся в пользу Антуанетты в тот момент, когда ее везли в Консьержери.
"Королева, - писала обвиняемая к Дюбарри, - еще в Консьержери; это ложь, что ее намерены перевезти в Темпль; во всяком случае, я спокойна за ее судьбу". Это обстоятельство ясно доказывает, что она рассчитывала на удачу интриг, затеянных в то время австрийской принцессой (?), с целью освободить её от суда и устранить от заслуженного наказания".
Положение Любомирской было отчаянное. Все её товарищи, без исключения, защищаясь против обвинений, чувствовали в глубине души своей, что их убеждения, в которых их обвиняли, как злодеев, в самом деле были их личными убеждениями; что все желали скорейшего возвращения к прежнему порядку, и освобождения королевской семьи от "банды Робеспьера и Фукье".
Таких убеждений и чувств не могла питать молодая женщина, польского аристократического рода; она была связана только чисто человеческим состраданием к королевской судьбе и не имела никакой тесной связи с "чуждым ей обществом и с борьбой сторонников якобинцев и жирондистов".
Притом она была матерью ребенка, который, после ее смерти, останется сиротой, лишится опеки родных, будет отрезан от отечества; дочь может остаться одна среди чужих людей, брошенная на издевательство обезумевшей толпы, без помощи и надежды, чтобы кто-либо позаботился о ней в будущем и довел ее до спасательной пристани.
Обуреваемая таким отчаянным чувством, княгиня Розалия решилась, несомненно, по совету защитника Лагарда, прибегнуть к последнему средству и обратиться, во имя равенства, к кровожадному Тенвилю.
Утром того дня, когда Любомирская должна была явиться за решеткой трибунала, она написала прокурору следующее письмо:
"Гражданин! Прочитав врученный мне обвинительный акт, я убедилась, что меня смешивают с какою-то другою личностью, не имеющею, кроме звания, ничего общего со мною. Поэтому я прошу вас, гражданин, несколько дневной отсрочки, для доказательства моей невинности и убеждения судей, что я заслуживаю их сочувствия. Salut et fraternité (да здравствует братство)! 3-го флореаля, из тюрьмы Консьержери. Александра Любомирская".
Но у Фукье не было времени произвести добавочного следствия, а потому он представил письмо княгини Любомирской в трибунал, как новое доказательство уверток обвиняемой, и началось разбирательство дела.
Обвинение княгини Любомирской было основано на её письмах к Дюбарри, в которых прокурор Тенвиль находил участие княгини в заговоре в пользу королевской семьи. Тождество второго "письма без подписи" он доказывал сравнением почерка с первым, которое было подписано именем и званием обвиняемой. Княгиня чистосердечно призналась в сношениях с Дюбарри, объясняя их самыми невинными стремлениями познакомиться с артистическим миром, который собирался в Лувесьенне.
Наконец пришла очередь защитника Шово-Лагарда; но последний нисколько не старался найти смягчающих вину обстоятельств обвиняемой. Он даже не пояснил суду происхождении княгини, занимаемого ею положения в родном крае и банальности писем к Дюбарри, потому что он заранее составил для своих клиенток известную формулу, которою руководился довольно неудачно в своих защитах Шарлотты Корде, Марии-Антуанетты и Елизаветы (сестры короля Людовика XVI).
- Надеюсь, вы заметили, господа судьи, - произнес он, - с какою искренностью обратилась к вам обвиняемая, в оправдание своих поступков! Она оказалась выше всякой правды, так как объяснила, что не желает спасать своей жизни ценою лжи... Вот все, что я могу сказать в ее защиту!
Трибунал уже заранее приготовил приговор. В своей поспешности он прихватил кстати и свидетеля Парментьера, который был вызван в суд в оправдание княгини Любомирской. Уличенный, что он сам помогал ей в пересылке денег, несчастный очутился на скамье подсудимых и, без всяких формальностей, был включен в резолюцию судебного приговора.
Поспешность, с какой революционный трибунал приговаривал к смерти обвиваемых и исполнял свои приговоры, шла параллельно и независимо от обвинительных актов Тенвиля и его помощников. Дошло до того, что заранее были напечатаны формуляры приговоров, на которых прописывалось имя и фамилия приговоренного.
Это называлось ускорением судебной процедуры. За несколько недель до этого, а именно в флореале, судебные приговоры еще объявлялись в присутствии обвиняемых в самом заседании, а потому декрет от 22-го апреля 1794 года, составленный против Любомирской и ее товарищей по несчастью, был единственным дословным повторением обвинительного акта, начиная от упрека обвиняемой в роли противуреволюционного агента, до содержания инкриминированных писем к Дюбарри, в которых были усмотрены улики в заговоре с целью спасения Марии-Антуанетты.
На основании этих данных, трибунал приговорил всех обвиняемых от 3-го флореаля II года республики к смерти, а также признал нужным конфисковать их имущества в пользу казны.
Любомирская, желая отсрочить хоть на некоторое время исполнение приговора, пошла по примеру прежде казнённых женщин и объявила суду, что она находится в "интересном положении". Бывали случая, что и такие заявления не спасали приговорённых женщин, вопреки статей закона, применявшихся к несчастным.
"Вольная газета Варшавская" за 1794 год, извещая своих читателей о процессе Любомирской, упомянула об отсрочке ее казни. Благодаря ей, семья приговоренной узнала о судьбе несчастной княгини и, несомненно, приняла меры для ее спасения; меры эта выразились вмешательством Костюшки (Тадеуш). Но в 1794 году границы Франции были плотно закрыты. Даже если бы и можно было проникнуть в Париж и добиться аудиенции у Робеспьера, то каким образом было достигнуть отмены окончательного приговора, если его не могла отменить никакая кассация?
Княгиню привели в Консьержери и поручили медикам. К счастью княгини Любомирской, в Консьержери в то время служил доктор-поляк Иосиф Марковский. Сжалившись над участью соотечественницы, Марковский постарался продолжать срок докторского наблюдения за нею и, по его распоряжению, она была переведена из Консьержери в народный приют революционного трибунала, с целью доставления ей больших удобств.
Общее число арестантов в "Hospice" достигало в первой половине 1793 года до 256 лиц, из которых 67 погибло на эшафоте.
Между арестантами в "Hospice" находился и молодой князь Карл-Август-Готфрид Тремуль, потомок одной из лучших фамилий Франции, красавец, как Аполлон Бельведерский. Переведенный из Консьержери, он занимал отдельную комнату, находившуюся в коридоре, ведущем общий сад. Между сотоварищами по тюрьме легко завязываются знакомства и дружба. Необыкновенная красота Любомирской, ее одиночество в кружке людей, чуждых ей по происхождению и убеждениям, возбудили в молодом князе сочувствие к несчастной, которое затем превратилось в пылкую страсть.
Они встречались в саду, и во время этих кратких минут их прогулки молодой человек выразил намерение спасти прекрасную иностранку. Они уже уговорились о времени и месте встречи и обещали тюремному сторожу две тысячи ливров за молчание, но опасение за последствия превозмогло. Сторож уведомил прокурора Тенвиля об их заговоре, и князь быть казнен 27-го прериаля 1794 года.
Но это была не единственная и не последняя жертва чувств, возбужденных красотой Любомирской: на шее вице-графа Базанкура (?), казнённого 29-го прериаля II (17 июня 1794) года за участие в так называемом заговоре "красных рубашек", нашли медальон с портретом княгиня Розалии.
По приказу председателя трибунала Дюма и по предложению прокурора Тенвиля, два доктора Нури и Енишар, а также акушерка-гражданка Прио, отправились 29-го июня 1794 года в "Hospice" и там составили протокол следующего содержания:
"Мы, нижеподписавшиеся, чиновники и охранители здоровья революционного трибунала, в присутствии акушерки и гражданки Пpиo, по поручению гражданина Дюма, председателя трибунала, освидетельствовали и проверили состояние здоровья Любомирской, заключенной в бывшем епископском доме, с целью убеждения в ее отменном состоянии; но никаких подозрительных симптомов болезни не нашли. Вследствие чего определяем, что она находится в нормальном состоянии (здесь не беременна). Париж, 12-го мессидора, II года республики, единой и нераздельной".
В тот же день трибунал в полном комплекте вынес приговор:
"Принимая во внимание декрет от 3-го минувшего флореаля, которым Розалия Ходкевич, жена князя Любомирского, приговорена к смерти, а также имея в виду сегодняшний рапорт чиновников охраны здравия и по выслушании предложения общественного обвинителя, трибунал определяет привести приговор в исполнение в течение одних суток. Протокол, подписанный докторам в Нури и Енишаром, должен быть приложен к актам сего процесса вместе с настоящим вердиктом 12-го Мессидора II года республики единой и нераздельной.
До сих пор сохранилась печальная память о предсмертных минутах жизни княгини Любомирской, последний проблеск её мысли, направленный к единственному детищу и той личности, которая, согласно желанию приговоренной, должна была заменить ему мать. Память эта заключается в визитной карточке, на которой написано несколько слов по-французски и которая адресована к "гражданке Амелии". Последняя, несомненно, была княгиня Гогенлоэ, взявшая сиротку-дочь Любомирской к себе в конце 1795 года, делившая с нею тюремное заключение и освобожденная только благодаря вмешательству прусского правительства.
"Княгиня Розалия, сохраняла, как реликвию, до самой смерти письмо матери, которым она поручила опеку над своею дочерью приятельнице".
Именно это предсмертное письмо, а также и второе, писанное раньше, в лучшие дни жизни, к той же подруге Амелии, вместе с прядью светлых волос из детских лет, искусственными розами, кусочком кружев, белой ленточкой и образком св. Терезы, вынутым из молитвенника, остались по наследству от Розалии Ржевуской ее сыну, графу Леону Ржевускому, который подарил эти драгоценности графине Коссаковской, урожденной Ходкевич. В настоящее время они хранятся в семейной сокровищнице графа Станислава Коссаковского.
"Прощай, Амелия. Скоро я перестану жить (Je vais bientôt cesser de vivre). Помни о своей приятельнице и люби меня в лице моего ребенка (Aimez moi dans la personne de mon enfant). Розалия". Адрес: A la Citoyenne Amalie. Несколько ниже приписка, сделанная рукою обладательницы письма: "Cheveux et billet de la Princesse Lubomirska, le jour de sa mort, 1794 (волосы и карточка княгини Любомирской в день ее смерти)".
До 8-го мая 1793 года в Париже казни совершались на площади Карусель; но с этого числа до 5-го июня 1794 года гильотину поставили на бывшей площади Людовика ХV, а затем до 14-го июня на площади св. Антония. Между 14-и июнем и 29-м июлем 1794 года гильотина совершала свою кровавую функцию у рогатки Винцентия; название это было переименовано на "barrière du trône renversé", и здесь закончилась молодая романическая жизнь княгини Розалии, 30-го июня 1794 года.
Если бы не фатальное приключение с графом Тремулем, то Любомирская, быть может, дождалась бы 9-го термидора, то есть, времени падения Робеспьера, которое случилось через месяц после ее смерти, и тогда, несомненно, при старании родственников, ее можно было спасти. Таким образом, спаслась ее подруга по заключению, княгиня де-Сен-Ажнан: было подано прошение в конвент, и казнь была отменена.
Тела гильотинированных у "тронной рогатки" хоронились до 9-го термидора на кладбище Рiсрus. Там, у самой стены сада, среди общих тысячи трехсот пятнадцати жертв, казнённых в течение семи недель, почивают в общей могиле бренные останки Любомирской. В память своей несчастной матери, графиня Ржевуская велела вделать в каменную стену Опольского костела надпись, гласящую на латинском языке следующее:
"Розалии, княгине Любомирской, урожденной графине Ходкевич, жене князя Александра Любомирского, награжденной судьбой великодушием и красотой. Пребывая в Париже, она пала жертвой домашней междоусобицы и погибла ужасным образом накануне 1-го июля 1794 года, на 23-м году жизни".