Мотылёк увяз в паутине, что сплёл паук в углу окна. Прилип и не смог выбраться. Его крылья смялись и паук, с крестом на спине, спеленал его. Так мотылёк снова стал куколкой, из которой вышел.
Все в нашей деревне боялись леса.
Человек беззащитен в этом мире. Если он один, то никто не придёт к нему на помощь, не укроет от стужи и дождей, не скажет доброго слова. Сила людей в общности. Больше всего нужно бояться быть изгнанным из рода и племени, остаться один-на-один с лесом.
Говорили, в старину, если юноша или девушка не проходили обряд, то они изгонялись, но, только если выживали. Счастье, что не осилившие погибали, нет ничего страшнее остаться в одиночестве перед лицом мира.
Когда в детстве нас хотели наказать, то, если не пороли, запирали в клети. Проходило немного времени и ребёнок со слезами просил прощения, умоляя выпустить, ведь даже в знакомом доме одному остаться страшно. А я не просила. Бабушка говорила, что я всегда была странной.
Это плохо — быть странным в таком маленьком мире, как наш.
Помню, как однажды я просидела в клети целый день, а вечером, когда бабушка, наконец, выпустила меня, она взяла мой подбородок двумя пальцами, повернула к свету и спросила строго: «Плакала?» Я сказала, что нет, и бабушка поглядела на мою мать так, будто та провинилась.
В тот год, когда я должна была пройти своё посвящение, в лесу, неподалёку от деревни, нашли мёртвого охотника. Это был человек не из нашей деревни, но из близкого посёлка и у нас его хорошо знали. Тогда стояла лютая зима, волки буйствовали и близко подходили к домам. Но мой дядя осмотрел тело и сказал, что его убили не волки: раны были колотыми, волчьи клыки таких не оставляют. Мужчины отправились по следам человека, чтобы узнать, откуда он явился, но не добрались до конца. Они сказали, молодой охотник пришёл со стороны запретной земли. Оленьи дети выследили его и убили в наказание за нарушение границы.
В ту зиму всем нам пришлось особенно тяжело, потому весны ждали с огромной надеждой. На соседнем с нашим дворе умер ребёнок, и ещё в двух — старики. Мы пили много воды, чтобы унять голод.
Инициацию проходят до весенних праздников. На таких праздниках юноши и девушки присматриваются друг к дружке, потому до весны должны быть названы взрослыми, чтобы стать женихами и невестами. Обычно всё случается осенью, но у меня было иначе: мне уже исполнилось пятнадцать, а я не уронила первую кровь и бабушка ждала. Я была последней среди своих подруг.
Бабушка не говорила ничего, но смотрела на меня так, что я понимала её без слов: девушка, выросшая бесплодной, бесполезна, она зря ест хлеб и протирает лавки, я была стыдом для семьи.
Но оставить всё, как есть, тоже было нельзя, потому родители поторопились провести обряд не дожидаясь знака. Возраст был подходящим, а об остальном — что же, может, всё случится позже.
В середине зимы, когда голод уже стал ощутим, меня отвели далеко в лес с завязанными глазами и оставили в небольшой полуземлянке с очагом, сложенным из камней и обмазанном глиной, с пеньками вместо лавок и с входом, похожим на лаз в пещеру. Я думала, что, может быть, так родители хотят избавиться от лишнего рта, но не жаловалась.
Однако мать дала мне кудель и велела прясть, а отец оставил дрова, и это вселило в меня надежду, что за мной вернутся. Я должна была спрясть условленное количество пряжи, чтобы показать мастерство. Никто не должен был проведывать меня в эти дни. Если бы я умерла, об этом узнали не скоро.
Мне оставили немного крупы и связку лучин, и я пряла днём и ночью. Я должна была показать себя хорошей мастерицей, чтобы никто не усомнился, что я полезна. Но трудно стараться просто так. Если бы я любила и мечтала выйти за любимого, то старалась бы для него, с мыслью, что его семья поглядит на то, какая я, и возьмёт в свой дом. Но я не любила и старалась, сама не зная, для чего.
Урок следовало исполнить, чтобы пройти посвящение и стать взрослой, но, кроме пряжи, было и другое испытание — испытание одиночеством. Дети боятся остаться без матери, боятся остаться одни. Мы не бываем одиноки по-настоящему за всю свою жизнь ни разу, разве что охотники, уходящие в лес, однако следует столкнуться с этим чувством, чтобы сильнее ощутить надёжность общины, почувствовать, как дороги тебе другие. Нужно остаться в лесу одному, чтобы узнать, как он страшен.
Но я никогда не боялась остаться одна.
Меня привели в землянку с завязанными глазами. Первым делом я поклонилась и громко попросила дозволения остаться. Мне никто не ответил, но ответа и не требовалось — обычай соблюдён и дух дома наверняка не станет мне вредить. Потом я развела огонь и долго топила каменку, а, когда землянка прогрелась, села за прялку. Это была старя прялка, сплошь покрытая искусной резьбой. В обычное время ею не пользовались, но для испытания мама достала её из сундука. Ближе к вечеру я сварила кашу, в маленькой мисочке поставила немного за печкой для домашнего духа, поела сама и снова села прясть. Урок был большой, чтобы успеть в срок, требовалось работать как следует, да притом следить, чтобы нитка выходила ровная, хорошая — что толку в быстроте, если работа сделана тяп-ляп?
Поздно вечером я легла спать, не став гасить лучину, но, едва прикорнула, как снаружи послышался шум: хрустел снег и раздавалось тихое всхрапывание крупного зверя.
Я зажгла вторую лучину и осторожно выглянула наружу. Сидеть бы мне внутри, затаившись, но любопытство взяло верх, да и по звукам показалось, что к домику подошла лошадь, а что ей было делать здесь, в чаще?
Ночь стояла светлая, луна светила сквозь кроны деревьев и свет её отражался от белых сугробов. Я высунулась из лаза по пояс, потом вышла наружу, озираясь по сторонам, и тогда заметила на снегу тёмные пятна, а затем увидела в снегу оленя.
Он был крупнее обычных, размером и правда с лошадь, и рога у него не отпали, как это бывает, осенью, а венчали голову словно корона. Он поднял голову и прямо посмотрел на меня таким взглядом, точно всё понимал. Он не испугался меня.
Я подошла и опустилась на снег в шаге от него, протянул руку ладонью вперёд и его ноздри затрепетали, впитывая мой запах.
Он был ранен: на правом бедре зияли глубокие, рваные раны, однако и на рогах я заметила кровь, и передние копыта тоже были испачканы кровью. А ещё морда. Я присмотрелась и на нашла ран, значит, кровь вокруг рта принадлежала тем, кто нападал. Этот олень не просто убегал — он дал бой, и, похоже, жестокий.
- Идём со мной, - позвала я, обернувшись на землянку.
Потом олень лежал в углу избушки и казался таким большим, что землянка была слишком тесной для него. Я промыла и перевязала его раны и теперь пряла, а блестящие глаза оленя внимательно наблюдали за мной. О чём-то он думал?..
И мнилось, что во всём мире нет никого, кроме нас.
Потом поднялся ветер и долго ревел в ветвях елей. Я всё думала о том, как бесконечен и страшен лес. Для нас — ужас и тьма, а для его полноправных обитателей — дом.
Я нарушила табу, приведя оленя в дом, ведь должна была оставаться здесь одна, пока длится моё испытание. Он не был обычным зверем, я знала это против всякого здравого смысла, однако, из доброты или благодарности он лежал смирно и только глядел на меня.
Должна ли я была рассказать об этом, когда за мной придут? Я провалила своё посвящение, едва начав его, впустила в дом Лес и, пусть люди не узнают, но перед предками не стала ли я нарушительницей? Но, впрочем, я вообще не имела права проходить своё посвящение.
Что заставило меня так поступить? Не милосердие, нет. Сперва было любопытство.
Этот путь похож на дорогу через лес. Ты начинаешь её с опушки, при ярком свете дня, под щебет птиц в высокой зелени, под шум ветерка, среди запахов травы и цветов. Это мир известных историй, причёсанных и приглаженных, из которых вырвали всё живое, не сохранив даже формы. Но и здесь можно разглядеть переплетение корней под сочной зеленью, почуять то, что скрыто в глубине, за деревьями. Ощутить слабый голос всей кожей и зябко поёжиться от предчувствия.
Любопытство толкает нас на тропинку, зовёт уйти с солнечного поля под тень орешника и рябины. И кажется, что один-два шага не уведут далеко, но, шагнув, ты уже не сможешь остановиться.
Любопытство ведёт под тень елей и с каждым следующим шагом лес вокруг становится всё мрачнее, звуки — приглушённее, свет — бледнее.
Пропадают терема и сверкающие латы, в чёрной воде лесного ручья, к которому ты склоняешься напиться, трава шевелится как длинные волосы, и нижние ветки ёлок, голые, высохшие, торчат в стороны как костяные пальцы.
А ты всё идёшь. Туда, где нет даже леших, где даже русалки не протянут голубовато-белых рук из озёрной глубины. Следуя по пятам за своим зверем, дальше и дальше в мрачные глубины.
Тебе говорили о запрете, но, если ты из тех, кто не слушает, то что тебе до запретов? Ты хочешь знать больше, чувствовать больше, испытать то, что не чувствовали и не знали другие.
Это древнейшая часть леса, тишина здесь другая, она пустая. Окостеневшим кажется лес. Нет замысловатых переплетений, не стелется под ноги хмель, у предметов нет имён и среди рассыпающихся в труху стволов умерших деревьев белеют человеческие кости. Наклонись, присмотрись — они несут на себе отметины страшных клыков.
Это дорога приведёт к логову в сердце леса. Там обитает самый старый страх, самое древнее чудовище. О нём молчали предки, собравшись при красном светем костра. Сюда тянется корень всех сказок, детских забав, щебечущих на краю леса. Это — самая старая история, от неё разит кровью и ужасом, с её клыков капает на землю горячая слюна, на её когтях застряли ошмётки волос вместе с кожей, а в её глазах отражается искажённое ужасом лицо человека.
Если не можешь почувствовать красные всполохи и дым костра, и то, что притаилось за ними — лучше не ходи этой дорогой. Если можешь и не готов принять, остановись прямо здесь.
Но, если жаждешь увидеть и познать, то делай последний шаг. Потому что дорога уже завела тебя слишком далеко, и всё, что остаётся, это принять зверя.
В ту ночь я видела сны. Я блуждала по лесу и прикасалась к тёмным родникам, слушала, как скрипят от ветра деревья. Тьма, которая так пугает нас, живущая в чаще, никуда не девается, когда зажигаешь лучину. Эта тьма живёт в каждом сердце: в сердце леса и в сердце человека. Она страшила меня, как и всех, но я думала вот о чём: почему она дурна, если была прежде света?
Когда я проснулась, в землянке не было оленя, а на прялке лежали несколько лесных орехов. Спустя положенное время за мной пришли и я показала готовую пряжу. С этого дня я стала считаться невестой.
Я никому не рассказала о своём олене.
Есть старая сказка о девушке, которая точно также, как я, встретила во время испытания лесного гостя: к неё пришёл медведь. Говорят, что её сестру он разорвал, но ей повезло выжить, хотя медведь сделал её своей женой в ту ночь. Говоря, род был счастлив, ведь они получили за девушку большие дары, а она позже вышла замуж и прожила спокойную жизнь. Я всегда думала, что это сказка со счастливым концом для племени, но не для девушки: племя получило выкуп за её честь, а она могла радоваться лишь тому, что осталась жива.
Это огромная удача, встретиться с лесным гостем и выжить.
Четыре года после этого я жила спокойно и в нашем посёлке не случалось ничего плохого, жизнь шла своим чередом. Я и не вспоминала о странной ночи, но всегда о ней помнила: в мешочке у пояса лежали три орешка, оставленных мне в подарок, с ними я не расставалась никогда.
Я говорю, что всё шло спокойно, но это не совсем так: с каждым годом бабушка всё больше была недовольна мной, меня наказывали и запирали, но ничто не помогало. Всё дело в том, что я сделалась нежелательной невестой, хотя моя семьи и была богата и крепкая. Кроме меня у родителей было много сыновей — опора рода, и достаточно дочерей, которых охотно брали в жёны, а меня свахи обходили стороной. Меня называли лесовкой.
Я была мастерицей, прилежной в работе и умелой, но, как говорила бабушка, уши то и дело торчком вставали у меня на макушке. При любой удобной возможности я сбегала в лес, а в лесу мне было хорошо. Если шли собирать ягоды или грибы, я управлялась быстрее других и всегда моя добыча была самой отборной. Насекомые не донимали мне, я легко находила дорогу. Мама вздыхала, что с таким дарованием я должна бы быть завидной невестой, но люди опасались брать в дом странную девушку, слишком уж отличавшуюся от других, слишком любимую лесом, потому счастье замужества до поры обходило меня стороной.
Я не жаловалась и не задумывалась. Мне было бы в радость навсегда остаться такой свободной, вольной уйти от всех в любой час. Одной было спокойнее. И это было хуже всего: человек не может быть счастлив в одиночестве. Да, я была странной.
На мою восемнадцатую зиму я отправилась в лес на лыжах. Много раз мама говорила не ходить одной, но я не слушала: подружки не поспевали за мной, быстро уставали, а мне хотелось идти дальше. В тот раз я долго каталась по горкам, пока не выбралась на крутой пригорок. Внизу тянулась ложбина, по краям которой высились ёлки, а снег был белым и пушистым. Я оттолкнулась и покатилась вниз.
Что-то попалось на моём пути, должно быть, снега в ложбине было меньше, чем казалось со стороны, и я споткнулась о валун, выступавший из земли. Запуталась и полетела в снег. Боль ослепила меня на мгновение. Когда я пришла через пару секунд в себя, хватая ртом воздух и стараясь отдышаться, стало ясно, что нога сломана.
Я далеко забралась от дома, до темноты мне было не выбраться, уже смеркалось и длинные тени тянулись по снегу ко мне, а я сидела, глядела на снег, и слёзы замерзали у меня на щеках.
Тогда-то я и увидела его, высокое существо, мохнатое, с косматой гривой на голове и торчащими над макушкой оленьими рогами. Он стоял на верхушке холма, откуда я скатилась, глядел на меня. Я тогда поняла, что, должно быть, забралась в запретную часть леса, раз встретила его: не ходили дети оленей по человеческим тропам, если встретил в лесу рогатого, значит, ты на его земле и тебе уже не скрыться.
Когда он спустился и встал надо мной, я увидела, что мех — это одежда: тёплые штаны и теплая безрукавка поверх рубашки, плащ из шерсти застёгнут затейливой фибулой. Лицо у него было странное: частью звериное, частью человеческое, глаза большие и тёмные, совсем как у оленей, и нос большой и мягкой, а скулы высоки и острые. Большие уши, покрытые короткой шёрсткой, торчали по бокам головы, длинные волосы шевелились на ветру.
«Убьёт меня», - подумала я.
Он опустился передо мной, не мигая глядя на меня, и эти большие, блестящие глаза показались мне знакомыми.
- Спасибо за подарок, - прошептала я, протянув на ладони три орешка. - Я их сохранила.
Рогач не сказал мне ничего, только поднял и понёс. Мы долго так шли, забираясь всё дальше в чащу, я болталась у него на плече и думала: убьют меня или нет? Потом мы вошли в трещину в склоне огромного холма. Корни растений касались моих волос, пока мы шли через холм, но, когда вышли, я увидела зелёный луг и ручей, который бежал по камням. Рогач посадил меня у ручья и взял ковш, лежавший на плоском камне чашей вниз, он набрал воды и дал мне отпить, а после я уснула.
Когда я проснулась, то увидела, что сижу под деревом на краю деревни. Дымок поднимался над крышами, в каком-то дворе лаяли собаки. Я встала и уверенно опёрлась на ногу, которая слушалась меня прекрасно и совсем не болела. Лыжи мои лежали тут же и я, не оглядываясь, пошла к дому.
Нога зажила, остался лишь шрам, но с того момента со мной начало твориться что-то странное: собаки в деревне стали бояться меня. Если я шла мимо, они забивались под заборы и оттуда лаяли, отчаянно и испуганно, будто на волка. В бане мама и сёстры заметили шрам и, долгими мытарствами, заставили меня признаться в том, что случилось. Сперва они, конечно, не поверили, но, когда за ушами у меня начала расти мягкая шёрстка, им пришлось принять мои слова на веру.
Конечно, бабушка и вся моя семья постарались скрыть это, но не могли они спрятать моё лицо и глаза, а люди в деревне с каждым днём стали подмечать, что я становлюсь всё красивее. Вроде, и лицо тоже, и волосы, но как-то особенно сверкаю глаза и переливаются косы. Слава об мне поползла по окрестным деревням.
Спустя месяц отец нашёл во дворе нашего дома плетёные короба, полные орехов и сушёных грибов, а вокруг — полным-полно оленьих следов. В деревне немедленно все узнали об этом и сразу поняли, кто приходил к нам. Все подумали, что лесные хозяева так решили подружиться и выбрали наш род, отметили благосклонностью. Отец загордился, он принял дар, хотя бабушка говорила этого не делать.
- Никто ничего не даёт просто так, лес потребует плату, - сказала она.
Спустя время хозяева леса оставили на нашем пороге с десяток лисьих шкур. Тут уже даже отцу стало понятно, что это значит. Матушка рассказала о том, как я встретила в лесу рогатого гостя, и бабушка объявила, что подарки — это всё дары сватов, так лесные хозяева просят отдать меня.
В деревне стали говорить, что отец должен согласиться, ведь нельзя же обидеть таких страшных соседей, а я и так всегда была как чужая. Отец боялся породниться с лесом: пусть благосклонность лесного народа сулила выгоды, но она же могла привести к отчуждению целого рода. И что, если после меня к моим сёстрам также посватаются лесные гости?
Но дары леса были богаты и обильны, и отец принимал их. Среди всех даров особенно впечатляющим оказался чудесный кинжал с навершием в виде головы оленя, такой острый, что мог разрезать подброшенный волос.
Отец и слышать не хотел о том, что все эти подношения — выкуп, он говорил, что это подарки, что о милости мы не просили, а потому можем принять всё, что получим.
Шло время. И вот, на исходе зимы в деревню нагрянул большой поезд. Неслыханная честь: князь, что сидел в городке у залива, совершая полюдье, пожелал увидеть меня. Странники донесли до него слухи о красавице с зелёными глазами и светлой кожей, равной которой нет нигде, вот и приехал он увидеть чудо. Говорили, князь был охотник до разных диковинок, так что, услышав о девушке, отмеченной лесом, пожелал увидеть и даже сам явился.
В тот вечер в общинном доме устроили большой пир в честь князя и я прислуживала ему, наливая мёд в кубок. Он всё поглядывал на меня, утирая усы, а мама кивала мне с другого конца комнаты: улыбайся, улыбайся.
Я не хотела. Я вообще улыбалась редко, а теперь мне и вовсе не в радость было то, что я видела.
Я ускользнула, как только представилась возможность, вышла во двор, набросив платок, и стояла на углу дома, глядя на звёзды.
Шерсть на моей голове переплеталась с волосами, а на макушке уже появились две шишечки и я знала, что уже скоро у меня появятся маленькие рожки. В ту ночь, когда я впустила зверя в землянку, я сама написала свою судьбу.
Однажды услышав зверя, я уже шла, не останавливаясь, чтобы дойти до конца.
Десятки дорог сходятся в одну реку, чтобы потом вытянуться в тонкую нить и прийти к одному источнику. Там, далеко и давно, все наши страхи, любопытство, все основные желания и отвращения были свиты в нить так тесно, что не всегда можно различить, где начинается одно, а где заканчивается другое.
То, чего человек боится, того же он и желает. И всё, что наполняет мир вокруг нас, и всё, что присутствовало в нём, имеет право быть. Запреты, прежде имевшие смысл, стали данью традиции и соблюдаются тем ревностнее, чем меньше их понимают.
Запрещено ходить далеко в лес, потому что там ты можешь встретить зверя. Запрещено впускать его в свои мысли, но, если бы зверь приходил извне, всё было бы проще. Можно городить высокие заборы и забыть о любопытстве, но зверь внутри, он приходит из глубин нашей души, памяти, нашей вечности.
Когда-то человек верил в зверя и числил себя частью звериного мира, видел вокруг то, что его радовало, и говорил об этом. Знал то, что его пугало, и заклинал свои страхи.
Зверь, у которого не было подлинного облика, он приходил из темноты и забирал того, кто попадался ему, и то бы самый древний страх человека — страх быть пожранным.
Что съедено — то присвоено.
Из этого родился обряд, давность которого не подсчитать — «свадьба» женщины со зверем. Невеста чудовища одновременно его пища, он получает не просто её плоть, он получает её дух. Плоть не уйдёт в землю, чтобы хранить общину как все пращуры, дух не отправится в небо, чтобы возвращаться с дождём. Невеста передаётся чудовищу как выкуп за благополучие всего племени. Так поступали раньше.
Девушка шла добровольно, соглашаясь быть скормленной зверю-божеству целиком и безвозвратно. И он ждал её любую, какой бы она ни была — он принимал её.
Разве мой князь мог сравниться с ним? Он видел лишь блеск солнечных зайчиков на поверхности воды, красоту леса, отметившего меня и выбравшего за то, что я выбрала его. Он также хотел присвоить меня, но как же мелочно было его желание по сравнению с силой, тянувшей меня в лес!
В тот вечер отец договорился с князем. Когда мне рассказали, что я стану женой вождя, я промолчала, но бабушка всегда была мудрой и всё поняла по моим глазам. К тому времени скрывать шёрстку под волосами и рожки стало уже трудно, моя принадлежность лесу становилась слишком явной и бабушка, долго советовавшаяся с ведуном нашего посёлка, сказала моей матери, что меня нужно закрыть в клети и кормить только особо запечёным хлебом, не давать ни мяса, ни молока, только воду, хлеб и кашу на воде. Так они хотели изгнать дух леса.
Три дня они ждали, что я изменюсь, а потом заметили воронов, которые приносили мне из леса мясо. Мать, вся в слезах, пришла ко мне и говорила, что я должна одуматься, что отец получил за меня выкуп и я стану женой князя, но я возразила, что от лесного гостя он принял выкуп раньше, а я дала своё согласие и не пойду за другого.
Тогда решили, что обряд проведут всё равно. Меня отвели в баню, чтобы омыть, но сёстры с визгом убежали прочь, потому что, кроме рожек, у меня теперь был ещё и хвост, а шерсть тянулась от затылка по позвоночнику и прорастала на плечах.
- Отрежьте его, - велела бабушка.
Отец и братья держали меня, пока бабушка отрезала хвост и спиливала мои рожки. Потом они обрили с меня шерсть и принесли свадебное платье.
На свадебном пиру я лишь раз взглянула на жениха и увидела, что чудесный нож, отданный отцу лесом в обмен на меня, теперь висит на поясе князя. С этого момента я думала только о ноже и гадала, рискнуть ли, попытаться ли убить князя прежде, чем убить себя? Или не успею?
На пиру было много людей: по правую руку сидели люди князя, по левую — мои родные и односельчане. Они поднимали чаши и желали долгих лет, крепких сыновей, верности. «В шею или в сердце?» - думала я.
Но в самый разгар пира двери распахнулись и стало тихо, а через порог шагнул огромный человек и оленьи рога едва не задели притолоку, так что ему пришлось нагнуться. Одет он был в одежду из кожи и меха, и в руке держал тяжёлое копьё. Он оглядел всех нас и протянул ко мне руку. Я вскочила, но меня усадили назад.
- Убить чудовище! - закричал князь.
Лучший воин поднялся, поигрывая топором, перемахнул через стол одним прыжком и пошёл на лесного гостя. Воины застучали по столам, криками подбадривая храбреца, призывая принести голову чудовища. Никто не успел уследить за ним, через миг воин уже лежал на полу и гость занёс над ним копьё и проткнул его. Снова сало тихо, только несчастный воин стонал и корчился на полу, обливаясь кровью.
- На колени, - сказал князь.
Теперь он держал меня одной рукой за косу, а другой представил к горлу кинжал с навершием в виде оленьей головы. И лесной гость опустил копьё, но смотрел он совсем не на князя, и не на воинов, подкрадывавшихся нему, а на меня, в мои глаза. И я ответила, прошептав так, что услышал бы лишь он:
- Всегда твоя.
В тот же миг закричал мой глупый князь и выронил кинжал их сведённой судорогой руки.
- Убейте его!
Я подхватила кинжал и новым криком князь захлебнулся, выпучив глаза, уставился на меня. Он упал, опрокинув кубки и тарелки, кровь хлынула на стол. Тогда же через двери и дымоход в дом ворвались десятки птиц: вороны и вороны, сороки и галки, все они нападали на людей и клевали, стараясь выклевать глаза, больно били тяжёлыми клювами. В суматохе никто не заметил, как я исчезла.
Гусь шёл по лесу, с наслаждением вдыхая воздух, пропитанный запахом земли и мокрого дерева, настроение у него было прекрасное. Совсем недавно прошёл дождь и всё вокруг ещё сверкало волшебством, прозрачные слёзы висели на паутине, собрались в чашечках листьев и солнце искрилось на каплях словно на алмазных гранях.
Он шёл через лес, но не боялся заблудиться. Дороги казались ему куда более опасным местом, а вот леса он не боялся: кого можно встретить здесь? От дикого зверя он мог и убежать, а нежить тянется к человеческому жилью, в лесу её не найти.
- Не ходи дальше.
Гусь остановился как вкопанный: он совершенно не почувствовал и не услышал мальчишку, вынырнувшего из-за ствола дерева. Однако, ребёнок точно не был человеком, что немного оправдывало Гуся. Он провёл взглядом по маленьким рожкам, торчавшим из медно-рыжей копны нестриженых волос, по раскосым глазам с большими зрачками, вытянутому как мордочка лицу.
- Деревня там, - сказал мальчик, указав в другом направлении. - А сюда ходить нельзя.
- Хорошо, - кивнул Гусь и наклонил голову. - Спасибо. Кажется, я, всё-таки, немного заблудился.
- Рыжик! - Женский голос долетел со стороны ореховой рощицы.
Мальчик и Гусь оба повернули головы на оклик: среди деревьев Гусь увидел молодую женщину, окутанную шлейфом волос. Казалось, что лицо её светится, фигура была исполнена достоинства, одежда же не носила следов вышивки или какого-либо узора, никаких знаков, но у пояса висел кинжал в кожаных ножнах. Резное навершие было сделано в виде оленьей головы.
Что-то словно толкнула Гуся, он перевёл взгляд дальше и там, в тени, увидел косматую, высокую фигуру, увенчанную массивными рогами. От фигура исходила сила и предупреждающая угроза.
«Я зашёл на чужие земли», - почувствовал Гусь.
Мальчик подбежал к женщине, она взяла его за руку и повела в сторону тёмных деревьев. На секунду мальчик остановился, обернулся и помахал рукой. Гусь низко поклонился в ответ. Когда он выпрямился, то вокруг уже никого не было.