Быстро нашел Коэда тех, кто убил Кешмета. У демонов свои пути, свои способы. Все равно было старой Лиле и на открывшийся портал, и на те места, где они оказались.
Не видела Даэ ничего кроме цели, ножом работала, как рыбу чистила, или джейрана, антилопу степную свежевала. Не видела кровавого мяса, вспоминала Кешмета живым и здоровым в медово-бронзовой нежной шкуре. Не слышала криков ужаса и боли — в ушах стоял сбивчивый жалобный скулеж, так непохожий на веселый, громкий голос сына.
Коэда выпил их души, когда Лила закончила снимать кожи, и это было куда милосерднее, чем то, что сделала бы с ними Даэ, если бы ей не было так все равно. Она думала, что месть будет сладка и даст успокоение, но оказалось, что это не так. Только тогда успокоится сердце матери, когда увидит она разум в глазах сына, когда узнает ее Кешмет, когда сможет она обнять его.
Оттого и кожи к ногам Карагыма бросила равнодушно, словно шкурки кроликов.
— Делай, что можешь, волшебник. Верни мне сына. А пока пойду, чтобы не сбивать тебе настрой. — сказала и ушла из шатра, руки и лицо от корки присохшей крови отмывать.
***
Три дня работал Карагым в шатре, Три дня чистил горелое мясо от гнили, варил снадобья и втирал их в открывшуюся алую плоть, кроил куски кожи, прикладывал на место, пришивал накрепко. Три дня раненым зверем то скулил, то страшно стонал Кешмет, мучимый болью, которую даже Карагым не мог унять. Нет для мертвецов лекарства, нет для них утешения. И только воля Коэды прижимала Кешмета к полу шатра, не давая пошевелиться и помешать шитью.
Три дня пластом пролежала Старая Лила, лишившись сил от всего, что довелось пережить. Спала-не спала, то проваливаясь в полубред, то снова выплывая от нового стона, доносившегося из шатра. Не лезла под руки демону и волшебнику, не мешала, не задавала вопросов. Ждала и надеялась, что будет лучше. Надежда. Она жива там где умер даже страх.
***
На четвертое утро сварил Карагым зелье из сока Живого Дерева, воды ключевой, соли каменной и размешивал то зелье раскаленным в огне железным прутом. Бурно кипело варево, да так его, кипящее, и вылил Волшебник на свежесшитую кожу, на едва прикрытое мясо.
Взвыл истошно Кешмет, и казалось сейчас вся новая кожа с него и облезет. Но нет — приросла, укрепилась, соединились страшные лоскуты, приобрели ровный цвет. Белый-белый, как кожа самого Коэды, как фарфор, из которого была сделана волшебная кукла.
Позвали Лилу. Ахнула старая Даэ, когда увидела сына. Исчезло страшное мясо, кожа, новая белая кожа покрыла тело сына. Хоть и лишена она степной смуглости, но теплая. Лила обняла сына, приложила ухо к его груди — стучит!
Живое сердце Кешмета ровно отбивает ритм. И сам он стоит неподвижно, не обнимает мать в ответ, не узнает ее. Словно сосуд без чувств, без мыслей, без желаний... Пусты золотисто-карие глаза.
— Есть ли что-то, что он любил до своей смерти? - спросил Карагым — Есть ли то, что приносило ему радость? Нужно дать ему это. Тогда он вспомнит себя.
— Эрху. - кивнула Лила. — если и есть в чем-то третья часть его души, то она в его эрху. К счастью, в тот день он отправился просто выпить с друзьями и она осталась дома. Я принесу.
***
И вот, протягивают Кешмету его инструмент, и впервые с того момента, как вышел он с Той Стороны, глаза его наполняются узнаванием. Пальцы гладят тонкий гриф с головой коня, привычно берут смычок, протирают струны кусочком замши, смоченном в лучшем масле.
Прикрывает глаза музыкант, и проводит по струнам смычком.
Но не поет эрху. Кричит страшно в его руках, так, словно горит заживо. И выпадает смычок из тонкой руки, и кривится рот, морщится лицо Кешмета. Не улыбка возвращает его к жизни, но слезы.
— Мама. — только и говорит он Лиле, и наконец узнает она голос, падает рядом с ним на колени, обнимает и гладит и прижимает к себе, обретенного вновь, рыдающего сына, который оплакивает самого себя.
— Я должен уйти, мама. Я не смогу жить среди живых, так, словно ничего не случилось. Я мертвый. И ты это знаешь. Даже моя эрху это знает. Может быть вдали отсюда я однажды забуду об этом.
— Я обещала отпустить тебя, сын. И сейчас понимаю, что Коэда был ко мне милосерден, попросив такой платы. Я отпускаю тебя. Моя любовь с тобой на пути, где бы ты ни был.
***
Они говорили долго, до самого рассвета следующего дня и никто не мешал им. Никто не подслушивал, никто не подсматривал.
Но на рассвете весь табор, как один, вышел провожать Кешмета.
Всех друзей своих переобнимал на прощание Кешмет, и ни один не отшатнулся от объятий.
Лучшему другу своему Азамату отдал Кешмет свою эрху.
— Сыграй на прощание, друг мой, брат мой.
— Что ты, Кешмет, где мне на твоей эрху играть? Невеликий я музыкант.
— Сыграй. — настойчиво повторил Кешмет. — Как сможешь. — и отошел, чтобы поцеловать руки матери и, склонившись, ее ноги, как положено по древнему обряду прощания.
— Идем. — сказал Коэда и они пошли.
***
Эрху запела. В чужих руках, совсем не таких умелых, как руки Кешмета, пела и плакала степная скрипка, прощаясь.
Никогда, ни до, ни после не играл Азамат так, что сам плакал, закрыв глаза, чтобы не видеть, как не оглядываясь уходит лучший друг, как прямо и неподвижно стоит старая Даэ Лила , провожая две фигуры в темных дорожных одеждах долгим неотрывным взглядом, пока не скрываются они за поворотом дороги, ведущей в Морланд.
Долго, долго слышал Кешмет плач провожающей его эрху, но так и не оглянулся ни разу.
