К середине осени слова меня покинули. Ни пропустить через себя, ни отпустить на волю. Мне кажется, я стала статистом реальности, попала в особый строй тех, кто охотно сделает сотню снимков в отпуске, но едва ли решится объяснить, почему вчера грустил, с утра улыбался на чужой комплимент или шутку, а в ночь снова собирал себя по частям. Конечно, самоистязанием чистой воды было познакомиться с Книжной воришкой, когда так плохо… Но разве хоть на минуту я пожалела?
Не так уж и велика разница между девчушкой, выглядывающей с окраины бумажного Молькинга, нищей Химмель-штрассе (не то чтобы сущая преисподняя, но и никак не рай), и той, что за почти что год влюбилась в горы Малого Кавказа и сейчас не находит покоя. Протянешь ниточку от сердца к сердцу и убедишься. И дело тут, собственно, не только в обоюдном поиске слов, а в одном мире на двоих… А он, этот мир, поди разбери, как странен, живет столетия, а все бьется упрямой глупой башкой об одни и те же грабли. И можно бы четким карандашом логики провести параллели по оголенным нервам, но не хочется совсем. И так достаточно боли, а глаза все видят. Я тут, пожалуй, позавидую тем, кто смог с видом умного критика разобрать эту историю по косточкам, обласкать или же обвинить во всех грехах. У меня, как ни крути, так никак не получится…. Но и не значит, что с последней страницей я промолчу. Просто мне хочется помнить. Многое. Многих. Например, Розу и Ганса Хуберман, Маму и Папу. Помнить и знать, что истинная родительская любовь не знает эгоизма, не пытается вычеркнуть из памяти ребенка прошлое, затмить или заместить. Она умеет ругаться на чем свет стоит, даже вооружится деревянной ложкой в порывах гнева, но в минуту отчаяния никогда не забудет обнять до хруста костей, выловит заботливой рукой из страшного кошмара. Эта любовь скользнет пальцами по клавишам и кнопкам аккордеона и наполнит сердце музыкой, научит крутить самокрутки в углу холодной ванной и будет отважна даже в самые трудные времена. …Или вот, загнанную раненную птицу, Макса Ванденбурга – еврея, ставшего изгоем в родной стране, где слова маленького амбициозного немца с усиками разделили народ на своих и чужих, где уверовали в «хайльгитлер» настолько, что начали измалевывать желтыми звездами улицы, бить стекла и буквально стирать с лица земли. Сколько было ему подобных там, где стало опасно даже желать быть кем-то другим? Черным или евреем, кем-то, кто… не вскидывает руку. Даже в шутку. Сколько измученных душ подхватила Смерть с крыш крематориев? Но тут остается лишь биться головой об глухую стену настоящего. Ведь все так же гаснут раньше срока свечи, коим бы еще гореть и гореть. Таким, каким был лимонноволосый Руди Штайнер. Мальчишка, который решительно не боялся противоположного пола – исключительно потому, что эта боязнь свойственна остальным, а еще не сомневался тогда, когда нужно было принять решение – вступиться ли за товарища, научить ли соседскую девчонку плавать, разделить ли на двоих один леденец или одну опасную затею, а то и сменить роль. Превратиться из воришки яблок в подателя хлеба. Редкий экземпляр, немногий в толпе тех, кто взирая из-за чужих голов на парад евреев, не устрашился наказания и был милосерден. Задавала, хулиган, насмешник, не дождавшийся поцелуя и запавший в душу так глубоко, что теперь никакими щипцами, никакими другими историями уже не вытащить. Как же так вышло, Руди, что ты погас так рано? Я хочу помнить, ведь если все они, Ганс, Роза, Макс, Руди, фрау Диллер, Томми Мюллер, Пфиффикус, Ильза Герман – эта женщина, превратившая свою боль в торжество, крепко впаяются в мою память, то рядом с ними всегда будет и Лизель Мемингер. Маленькая Книжная воришка, расплатившаяся за страшный ярлык «коммунист» (чужой, даже не на собственную грудь прикрепленный) теми, кого любила, обнимала, ждала, так хотела поцеловать. У нее было четырнадцать книг, из которых шесть она украла и десять считала своей историей, а еще несколько замечательных и поистине тяжелых лет на улице бедняков. Быть может, если все они будут в моей памяти, то мне достанет сил не обнищать внутренне, не забыть о совести под стройным потоком слов уже других бессердечных глашатаев, кои всегда найдутся, даром что мир прибавляет в веках.
Хуже не придумаешь, читать такую книгу сейчас. Но и лучше не придумаешь тоже. Странную, не на всякий вкус, насмешливо и язвительно рассказывающую о страшном, а все равно понятную. Иначе и быть не может в мире, где у Смерти по-прежнему много работы… Моя книга. От корки до корки моя.
Я ненавидела слова и любила их, и надеюсь, что составила их правильно.