Мое детство пришлось на начало 1950-х годов. Родители не отдавали меня в детский садик. Я с завистью смотрела на своих ровесников, когда они со свисающими из рукавов пальто или шубок рукавичками (детские рукавички, чтобы не терялись, пришивали к тесемочке, которую надевали на шею под верхнюю одежду), взявшись за руки, шли на прогулку. Мы с тетей Маней, тоже взявшись за руки, в это время шли иногда в магазин, иногда на почту, но случалось, что и на прогулку – просто погулять по Блонью. Родители работали, и большую часть дня я проводила с тетей Маней.
Тете Мане в ту пору было за пятьдесят. Не знаю, какой она была в молодости. Я увидела ее тихой, почти незаметной, чем-то навек испуганной. Эта кроткая женщина приходилась невесткой моей бабушке: была вдовой ее младшего брата Тимофея. Тимофей погиб в конце сороковых в тюрьме. Попал он туда за кражу буханки хлеба, а там неожиданно вскоре умер. Так сообщили родственникам, обстоятельства смерти никто не выяснял. Оставшись одна, тетя Маня уехала из родного села в город, работала где-то, кажется, в военной части, судомойкой, а потом прибилась к нам, в нашу восемнадцатиметровую комнату. Она не расцветила мое детство яркими красками, но, пожалуй, придала ему особый колорит.
Помню стишок, который я услышала от тети Мани – из тех, что не имеют завершения, в фольклористике этот жанр называется «докучная сказка»:
Сидела на окошке,
Чистила картошки.
Вдруг свисток –
Я бежать,
Меня держать.
Начали пытать:
«Где была?
Что делала?»
– «Сидела на окошке,
Чистила картошки.
Вдруг свисток…»
Тетя Маня, почти неграмотная сама, научила меня читать: называла буквы из текстов к картинкам в сатирическом журнале «Крокодил». Какие-то номера этого журнала почти всегда бывали у нас дома – в то дотелевизионное время родители приносили их с работы посмотреть на досуге, отвлечься. В дошкольном детстве я любила от скуки рассматривать цветные картинки, которыми изобиловал журнал – с толстопузыми смешными дядьками и красным крокодилом с вилами в передних лапах. Картинки эти назывались карикатурами. Они были веселые и интересные, но непонятные – а хотелось понять. Для этого необходимо было прочитать текст под картинками.
Однако очень трудно было уговорить кого-нибудь почитать мне даже эти небольшие пояснения к карикатурам. Родители приходили поздно, мы все вместе обедали, потом мама с тетей Маней мыли посуду и занимались домашними делами, а папа сразу утыкался в свои газеты или книги. Сестра училась, читала собственные книги для больших детей, ходила к подружкам-ровесницам. В том возрасте разница в пять лет очень ощущалась, и сестре такая малявка, как я, была не особенно интересна. Днем дома оставалась, кроме меня, только тетя Маня, которая читать сама не очень-то умела, но буквы знала почти все. Я спрашивала названия букв, тетя Маня, занятая штопкой чулка (чулки и носки, да и другие вещи, в то время штопали; у нас дома всегда были мягкие, разноцветные клубочки штопки), отмахивалась, но все же произносила букву. Я думаю теперь, что это была хорошая методика – более действенная, чем применявшаяся в школе: тетя Маня не учила названиям букв – «эм», «эр», а бесхитростно произносила звуки – м, р. Именно поэтому меня не пришлось учить складывать слоги: слово при таком обучении звучало сразу, звуки сами складывались в слово.
Тетя Маня говорила «коклеты», «пинжак», «отчини дверь», «зачини дверь», «тубаретка». Это ее влияние сказалось, когда я, наткнувшись в книге на незнакомое слово, спросила сестру: «Что такое трамвай?» Та недоверчиво (всерьез ли я) вытаращила глаза: «Ты что? По Советской ходит, не знаешь, что ли…». «Но ведь то траНвай», – вдумчиво возразила я... И моя старшая умная сестра (также испытавшая влияние тети Мани) пояснила: «Это произносится «транвай», а пишется «трамвай».
На этом «транвае» мы ездили иногда с тетей Маней к ее единственной подруге Маланье. Они когда-то вместе работали судомойками. Маланья была немка – так говорила тетя Маня. Мама, большая фантазерка, рассказывала мне, что Маланья – это француженка Мелани. А я теперь думаю, что была она, скорее всего, из репрессированных прибалтийцев. Маланья говорила по-русски свободно, но с сильным акцентом, у нее были большие и красные, как у тети Мани, руки («от работы судомойкой» - поясняла мне тетя Маня), жила она одна, в маленьком домике на окраине. Они с тетей Маней пили чай с баранками и разговаривали. А мне там было скучно, хотя я тоже тянула свой чай из блюдечка.
Еще мы с тетей Маней ходили в магазин, стояли в длинных очередях за мукой и сахаром (о, это отдельная тема!) и иногда крутили на мясорубке мясо для «коклет» или пельменей. Чаще, впрочем, мы покупали в магазине селедку или немного хамсы (тогда ее называли «камса»), отваривали картошку и нарезали лук. Или просто варили картошку, а к ней ставили на стол квашеную капусту с луком и подсолнечным маслом. К Новому году капуста кончалась (ее квасили осенью в маленькой бочке, бочка стояла на общей кухне – больше было негде держать), и тогда уже готовили отварную или жареную картошку с маслом и солью. Изредка делали блинчики с рисовой начинкой (тетя Маня всегда давала мне доедать остатки начинки из мисочки – рис с рубленым крутым яйцом и жареным луком). Или варили пшенную кашу на молоке. Это было «второе». А на первое мы готовили картофельный, рисовый, вермишелевый или гороховый суп, иногда щи. Летом часто варили щавелевый суп (щавель собирали сами, ходили за ним на луг к Днепру) или делали окрошку. Частенько готовили молочный суп с лапшой. Лапшу делали сами – раскатывали большой скалкой, нарезали…
Молоко брали в магазине разливное – для него у нас (как и во всех других семьях) был специальный бидончик. Продавщица в белом фартуке и в белых нарукавниках (под ними в холодное время года был ватник, или, иначе, телогрейка – стеганая куртка из натуральной ткани на вате, очень удобная и недорогая, тогда у многих были такие) алюминиевым ковшом на длинной вертикальной ручке (их у нее было два – литровый и поллитровый) черпала молоко из огромного, тоже алюминиевого, бидона. Когда начинала новый бидон, тщательно, напоказ для очереди (которая ревниво следила за этим процессом), размешивала в нем молоко своим ковшом на длинной ручке: чтобы жирность распределялась равномерно. Молоко нужно было брать в первой половине дня – потом оно заканчивалось; молоко в те годы нельзя было хранить долго, так как оно скисало. Холодильника в нашем окружении ни у кого не было.
Хлеб мы покупали в булочной на ул. Ленина, рядом с домом – в этом помещении еще и в начале 2000-х существовала булочная с кондитерской на втором этаже. В 1950-е магазин был только на первом. Там всегда толпилось много народа и вкусно пахло хлебом. В витрине за большим полукруглым стеклом лежали батоны, французские булочки с продольной коричневой корочкой (вскоре их стали называть городскими), сайки, слепленные друг с другом мягкой сердцевинкой, пышные халы (переименованные одновременно с французскими булочками – в плетенки)… В витрине у противоположной стены магазина были конфеты.
Конфеты мы с тетей Маней не покупали. Иногда их (обычно по нашей с сестрой просьбе) покупала мама. Это были подушечки (внутри твердого сахарного «мешочка» чуть-чуть повидла), ландринки, ириски, «морские камешки» (окрашенный сахар с изюминкой внутри) и редко соевые. Конфеты, как правило, покупали без фантиков: такие сорта были дешевле. Соевые конфеты были разные – мы любили «Кавказские»: они походили на шоколадные, и внешне, и, нам казалось, по вкусу. Ландринами назывались разноцветные леденцы, обсыпанные сахаром, их долго можно было рассасывать во рту.
В магазинах пятидесятых годов дорогие продукты (шоколад, черная и красная икра, мясо, колбаса двух-трех сортов, сыр двух-трех сортов) продавались свободно, но мало кто в нашем окружении имел возможность покупать их регулярно. Колбасу или сыр (чаще колбасу, мы ее больше любили) мы покупали на праздники (Новый год, 7-е ноября, 1 Мая, дни рождения), икру я впервые попробовала уже взрослой. Впрочем, моя приятельница-ровесница рассказывает, что в детстве мама заставляла ее есть икру; ее отец был полковник. Колбасу и сыр мы раскладывали на тарелочке в один слой, но плотно – чтобы ломтики находили один на другой – так казалось больше. Все это продавалось без особой очереди, потому что было дорого и потому что у подавляющего большинства населения не было привычки есть это каждый день. Гонялись за другим. Черного хлеба отпускали не более двух буханок в одни руки: он был сравнительно дешев, и некоторые пытались кормить им домашний скот. А огромные очереди начала пятидесятых связаны в моей памяти с мукой, сахаром и мандаринами.
Их не было в постоянной продаже. Если в каком-то магазине «давали» муку или «выбрасывали» сахар, это получало очень широкий резонанс в близлежащих домах. Соседи, друзья, знакомые спешили сообщить новость друг другу. Чтобы не мешать работе магазина, дефицитные продукты, как правило, «давали» не внутри магазина, а на выходе с черного хода, со двора: многочасовая очередь, таким образом, выстраивалась во дворе. Однако все знали, куда идти.
Мы с тетей Маней быстро подхватывались и бежали в указанное место. Если дома оказывались мама или сестра, они тоже присоединялись к нам. Пока жил в городе, подходил иногда и папа – он нес домой добытый продукт. Позже мы справлялись сами: мой папа-«тридцатитысячник» с 1955 по 1960 год жил и работал на селе. Как можно более полное присутствие домочадцев было необходимо, потому что дефицитные продукты выдавали в строго ограниченном количестве: например, по два кило в одни руки. Отсутствующие члены семьи, разумеется, не учитывались. Я помню, как незнакомые женщины жарко шептали маме на ухо: «Одолжите мне Вашу девочку, я на нее тоже возьму, а то у меня…» (излагались подробности о грустных семейных обстоятельствах – чаще всего о болезнях близких). Поскольку стоять приходилось долго, очередь располагалась не друг за другом, а, скорее, толпой. Некоторые занимали по два раза – человек через двадцать-тридцать, – с целью получить лишние килограммы муки или сахара. Такие попытки, будучи замеченными, строго пресекались. Обычно кто-то из наиболее деятельных граждан (гражданок) занимал место возле продавца, и следил за порядком – чтобы не проходили без очереди. Случалось пару раз, что меня «одалживали» – маму легко было разжалобить. Однажды следящая за порядком гражданка вспомнила, что «на эту девочку уже брали», и маме не позволили получить продукт на меня. Это было, по большому счету, справедливо, но очень обидно. Мама плакала. О, в очереди, случалось, разыгрывались шекспировские драмы.
Почему ажиотаж вызывали именно эти продукты? Мандарины (или апельсины) «выбрасывали», как правило, перед праздниками. Если кто-то из домашних ездил в Москву, то тоже всегда привозил оттуда апельсины или мандарины. С мандаринами все понятно: это продукт веселый, экзотический, всем хочется мандаринов к празднику! Но мука?
Я не припомню в детстве покупных тортов или пирогов в нашем доме, даже на праздники, хотя мучное очень любили. Возможно, они были дороги? Или домашнее было лучше? Пекли у нас часто, каждый выходной, а иногда и в будние дни. Тогда высоко ценилось умение печь не только пироги, но и кондитерские изделия. Мама любила печь. У нас был для этого специальный прибор – электрическая чудо-печь – круглая алюминиевая кастрюля с трубой посередине. К праздникам растапливали дровяную печь на кухне, там имелась духовка. Особо ответственный торт «Наполеон» мама всегда уходила готовить на другой конец города к бабушке, у которой была голландская печка с духовкой. Кроме того, из муки делали лапшу, пельмени, вареники с картошкой.
Не менее важную роль играл в нашей жизни сахар, вернее, сахарный песок – именно за ним выстраивались очереди. Я уж не говорю, что тогда весьма популярны были бутерброды следующего состава: батон, сливочное масло (некоторые мазали и маргарин), а сверху густо посыпан сахарный песок. Это было пирожное нашего детства, охотно ели его и взрослые. Но в основном, конечно, сахарный песок шел на варенье.
У бабушки имелся маленький садик на Б. Краснофлотской улице, возле Днепра. Там росли яблони, вишни, смородина, крыжовник. Мы ели их летом. Зимой сохранить свежие фрукты было невозможно, даже самые стойкие яблоки, в лучшем случае, хранились до начала ноября. Поэтому мы варили варенье. Другие способы консервации (компот и проч.) появились позднее. Ягоды для варенья долго готовили: из вишен вчетвером (мама, тетя Маня и мы с сестрой) вынимали косточки, с крыжовника срезали хвостики и накалывали его булавкой. Мама приносила какие-то специальные листочки – добавить в варенье «для аромата». Оно варилось в алюминиевом тазу на керосинке. Мама или тетя Маня неотлучно стояли возле него. Мы с сестрой крутились рядом, дожидаясь, когда же начнут снимать пенку. Ее снимали ложкой на блюдечко, она была особенно вкусной, пока горячая.
Варенье всегда стояло на нижних полках буфета, а не поместившееся в буфете – под кроватью. Оно хранилось в литровых и поллитровых баночках, туго повязанных под горлышко бечевкой, покрытых плотной – тетрадной или оберточной – бумагой с надписями маминой рукой: «Вишневое», «Крыжовник королевский»… Варенье доставали к чаю, накладывали в вазочку.
Теперь, когда все знают, что сладкое и мучное не очень полезно, и стараются сокращать потребление этих продуктов, я задумываюсь, почему же в начале моей жизни взрослые и дети так явно предпочитали именно их? Почему домашнее печенье и варенье казалось не только детям, но и, прежде всего, родителям таким желанным и даже необходимым, почему взрослые рассудительные люди, и без того уставшие, готовы были за мукой и сахаром стоять в очереди по полдня?
Неужели наши родители были глупыми и поступали неразумно?!
Современная медицина утверждает, что тяга к этим продуктам резко возрастает в труднопереносимые для психики человека периоды жизни. Сладкое и мучное уменьшает депрессию, помогает пережить стрессы, Нечеловеческие стрессы войны и большого террора вынесли наши родители. Они недоедали, они жили в состоянии физического и морального напряжения не одно десятилетие.
Папа, который твердо знал, что должен был погибнуть, по крайней мере, трижды: в 1937, в 1941-45 и в 1948 – с большим удовольствием ел не только варенье, но и густо посыпанный сахаром кусок батона. Мама, пережившая вместе с папой войну и конец сороковых, добывала немыслимые рецепты печений и тортов и пекла все это с большим искусством едва ли не на керосинке. Тетя Маня, перенесшая голод, тяжелый неоплачиваемый труд в колхозе и полное, безысходное бесправие, покупала к обеду из экономии вместо селедки хамсу, бежала в очередь за мукой, едва прослышав, что ее где-то «дают». Когда заболела, она часто просила кекс, покрытый сахарной помадкой, – больше не просила ничего.
Помню, как однажды, когда мне было лет одиннадцать, я привела с собой после школы одноклассницу. Я только недавно перешла в новый класс, и с этой девочкой мы сидели за одной партой. Мы вскипятили на керосинке и принесли из общей кухни в комнату чай. Пили чай с вареньем. Съели варенье, которое было в вазочке, потом я достала из буфета еще поллитровую баночку, и мы съели ее тоже почти всю. В конце чаепития подруга ужаснулась: «Ой, а мама тебя не будет ругать, что ты сама новую банку варенья открыла?!» Я удивилась: «Нет, мама разрешает варенья сколько хочу брать». Одноклассница позавидовала нам. «Как хорошо вы живете! – говорила она. – Такое вкусное варенье, и ты можешь сколько угодно его есть…»
Дело было днем, родители находились на работе, сестра в школе во вторую смену, а тети Мани тогда уже не было. Она исчезла, растворилась в непостижимых пространствах, в бесчисленных коридорах времени. Приходя из школы, я оказывалась в пустой комнате. Обычно, не задерживаясь, сразу шла к маме в библиотеку – съедала там мамин «завтрак» (очень скоро она стала брать с собой на работу бутерброды и на мою долю), делала кое-как уроки за ее рабочим столиком. А потом беспрепятственно рылась в книгах, читала, сидя на лесенке между стеллажами, чтобы вернуться домой вместе с мамой, когда закончится ее рабочий день. На абонементе тогда еще не было открытого доступа, но мне это все разрешалось. Мама разрешала мне смотреть и читать любые книги, сколько угодно.
Мы жили хорошо… У нас было сколько угодно варенья, сколько угодно книг. Но тети Мани уже не было с нами. Она исчезла из нашей жизни почти незаметно, как раньше тихо, почти незаметно пребывала в ней. Остались память, легкая тоска при виде опустевшей нашей комнаты, и странный, без развязки, стишок – «докучная сказка»:
…Вдруг свисток –
Я бежать,
Меня держать.
Начали пытать:
«Где была,
Что делала?»
– «Сидела на окошке,
Чистила картошки…
Вдруг свисток…»
Автор: Людмила Горелик, профессор СмолГУ, г. Смоленск
Источник: научно-популярный журнал "Край смоленский" 2016г. № 7. – С. 34-37.