Из А. А. Голомбиевский "Драма в жизни писателя" (с сокращениями)
9 ноября 1850 года, уже под вечер, в Москве, в 2 1/2 верстах за Пресненской заставой, близ вала, окружающего Ваганьково кладбище, по дороге к Ходынскому полю, найдено было закоченевшее тело неизвестной женщины. По наружному осмотру она оказалась хорошо сложенной особой, лет около 35 (на самом деле ей было 32 года).
Одета она была в шелковое клетчатое платье, голубую бархатную кофточку, на голове синяя атласная шапочка, совсем сбившаяся на затылок, под платьем надето еще три юбки, белые коленкоровые кальсоны, шелковые белые чулки и теплые бархатные полусапожки. Верхнего платья, шубы или салопа, не было.
Распущенные роскошные русые волосы, с воткнутой черепаховой гребенкой (без одного зубца) заплетены были в косу, и косой была кем-то обвита шея. Под волосами зияла на горле рана, из которой вытекло и оказалось на снегу весьма немного крови. Труп лежал ниц лицом, причем снег под ним несколько подтаял; он лежал в 3-х саженях от дороги.
С правой стороны возле самого трупа виден след саней, своротивших с большой дороги и прошедший мимо самого тела, а далее впавший опять в большую дорогу. По следам же конских копыт видно, что след был от Москвы. Что касается до людских следов, то их не было замечено. На трупе были найдены бриллиантовые серьги и на пальцах 2 супира с бриллиантами и розами и золотое кольцо; в кармане оказалось 9 ключей, из коих 5 на кольце. Часов и денег не было. Креста на шее не оказалось.
По близости тела орудий и никаких острых вещей не оказалось, и следов крови более нет. По всему ясно было, что труп привезен был убийцами откуда-то из другого места. О происшествии пристав Пресненской части донес обер-полицеймейстеру, у которого уже имелось сделанное 9-же числа поздно вечером заявление отставного титулярного советника А. В. Сухово-Кобылина об исчезновении (в течение уже 2-х дней) знакомой его француженки, жившей на Тверской улице, в доме графа Гудовича (Москва, Брюсов переулок, 21).
Сухово-Кобылин просил обер-полицмейстера принять меры к розыску пропавшей, опасаясь какого либо несчастья. Труп был предъявлен крепостным дворовым людям Сухово-Кобылина, служившим по приказанию барина у иностранки Симон-Деманш, и признан был за их исчезнувшую госпожу. Эти люди были: рабочий, ездивший за кучера, Галактион Козьмин, парень лет 18, и кучер Игнатий Макаров.
По наружному осмотру убитого тела врачом Тихомировым, оказалось: на передней части шеи, ниже гортанных хрящей, находится поперечная, как бы порезанная, с ровными разошедшимися краями окровавленная рана, длиною около 3 вершков (13 см); дыхательное и пищеприемное горло, обе боковые сонные артерии и обе крововозвратные яремные жилы, с повреждением других близ лежащих мягких частей и сосудов, совершенно перерезаны.
На верхней части всей шеи заметен поперечно вдавленный рубец, в объём мизинца; на лбу небольшое, около вершка, продолговатое, тёмно-багрового цвета пятно; кругом левого глаза, величиною в ладонь, тёмно-багрового цвета опухоль с подтеком крови, закрывшая весь глаз; на левой руке, начиная от плеча до локтя, на задней стороне, находится сплошное, тёмно-багрового цвета с подтеком крови пятно, по средине которого заметен вдавленный рубец тёмного цвета, косвенного направления, ближе к локтю; на конце этого пятна видна незначительная треугольная поверхностная ссадина; на втором сгибе среднего пальца левой руки тоже заметна поверхностная ссадина, величиной в полногтя мизинца.
По всему левому боку, к задней его стороне, находится сплошное ярко-красного цвета, в четверть листа бумаги величиною, пятно, на коем видны во множестве разной величины тёмно-бурого цвета пятна с подтеком крови. На левом вертлюге (здесь часть бедренной кости, вращающаяся в чашке таза) находятся 2 поверхностные, величиною в четвертак, ссадины, окружённые тёмно-багрового цвета пятном, величиною в ладонь; на пояснице заметны таковые же 3 поверхностные ссадины.
По анатомическому свидетельству, произведенному тем же Тихомировым, вместе со старшим штаб-лекарем полиции Гульковским (Михаил Константинович), все органы оказались в нормальном состоянии; повреждения же были следующие: под пятном на левом боку найдено большое сседшееся кровоизлияние, затем, седьмое, восьмое и девятое ребра левой стороны переломлены, а девятое ребро даже с раздроблением кости.
Оба врача пришли к заключению, что смерть Симон-Деманш последовала от чрезмерного наружного насилия, следствием коего были помянутые повреждения тела, и в особенности от безусловно смертельной раны на передней части шеи.
Зверское убийство в самом центре города, под боком у грозного хозяина Москвы, Закревского (Арсений Андреевич), всполошило всю полицию. Ни военный караул на Пресненской кордегардии, ни находившийся у заставы надзор от винного откупа не видели, чтобы что-нибудь вывозили или кто либо выезжал ночью по направлению к тому месту, где был найден труп; должно быть, ничего подозрительного не видел и будочник с алебардой, будка которого находилась в нескольких шагах от дома графа Гудовича.
Обер-полицеймейстер поручил произвести следствие приставу городской части Хотинскому. Осмотр квартиры убитой ничего не дал; вещи, письма и бумаги ее были опечатаны; не удалось также разыскать и извозчика, который бы возил кого ночью на 9 число за Пресненскую заставу, или, по крайней мере, у кого либо из них окровавленные сани.
По словам Сухово-Кобылина, Симон имела привычку ездить на самых плохих извозчиках, так что он опасался, как бы она не попала под какой-нибудь экипаж. Полиции удалось только подробно выяснить, где была и что делала убитая в последний день жизни (здесь 7 ноября), до вечера.
Во вторник, 7 ноября, Симон выехала из дому часов в 9 утра, на своей лошади, с рабочим Галактионом Козьминым, и заехала сначала в Газетный переулок в дом Наумова, к своей приятельнице Эрнестине Ландерт. От неё поехала в Охотный ряд, где закупила разной провизии по просьбе Эрнестины, которая пригласила ее к себе обдать. Вернувшись из Охотного и пробыв недолго у Эрнестины, Симон заехала домой, а оттуда отправилась в книжный магазин Дюкло, в Леонтьевском переулке.
Взяв там целый ящик книг, она повезла их на Никольскую (в дом Чижова) в контору Шепелевых (т. е. дяди Сухово-Кобылина), отсюда проехала на Маросейку к портнихе Друве. Заехав затем домой и, переодевшись, Луиза Ивановна отправилась на обед к Эрнестине, где кроме хозяйки, были еще подпоручик Сушков и молодой человек Самуил Александрович Панчулидзев.
После обеда все поехали кататься, в 2-х санях, причем на лошади Симон-Деманш ехали Эрнестина с Сушковым, а в санях Панчулидзева, молодого, высокого человека с усами, сидела Деманш. Катались они от Тверских ворот до Мясницких, т. е. по бульварам, оттуда заехали на Кузнецкий мост в кондитерскую Люке, потом к Эрнестине, откуда домой вернулась Симон около 9 ч. вечера и велела отпрячь свою лошадь. После этого её следы исчезают.
Прислуга её в день убийства состояла: из кучера, мальчика Галактиона Козьмина, дворовых девок, вдовы Аграфены Ивановой Кашкиной, 27 лет, девки Пелагеи Алексеевой, около 50 лет, и повара Ефима Егорова, приходившего каждый день к Симон готовить, молодого человека лет 20. Его обучал знаменитый московский повар Петр Дорофеев, на кухне у известного гастронома Михаила Федоровича Рахманова.
Егоров закончил свое кулинарное образование на кухне самого графа Воронцова-Дашкова и в обоих этих домах, по мнению его барина Сухово-Кобылина, сильно избаловался и привык к роскоши. Симон должна была следить за его расходами и сокращать его широкие замашки. Дворовые девки обе показали, что Луиза Ивановна, вернувшись домой и, узнав, что от барина приходил повар и не дождался ее, написала барину письмо и стала ждать ответа, а не дождавшись оделась в салоп и ушла из дому. Больше же она не возвращалась.
Так как она часто так уходила к Сухову-Кобылину, то женщины прождали ее всю ночь, с огнем. Между тем в этот вечер самого Сухово-Кобылина не было дома: он, с сестрой графиней Салиас (Елизавета Васильевна), был на вечере у Надежды Ивановны Нарышкиной, жившей на Тверской, против Английского клуба, в доме Альфонского, откуда вернулся только в 2 часа ночи.
Уже в первом своем показании, мальчик Галактион Козьмин, в заключении показал, что Деманш обращалась строго с горничными и кухарками, а с ним ничего, одежду давала им недостаточную, а пищей были довольны; строгость же ее состояла в том, что бивала из своих рук. Кашкина и Иванова вполне это подтвердили, прибавив, что нрава она была вспыльчивого, за всякую безделицу взыскивала и бивала из своих рук, но злобы против нее не имели и мстить не хотели.
Показывали они также, что она ссорилась и иногда крупно говорила, с Кобылиным, причем тот уходил, хлопнув дверью. Полиция постаралась очень внимательно выяснить вопрос об обращении убитой с её прислугой. Все согласно показывали, что она была строга, вспыльчива, дралась, что в последнее время даже стала еще злее. О ее строгости показали и сторонние люди, прислуга других жильцов, дворовые в дом графа Гудовича.
Как же относился к этому Сухово-Кобылин? Все дворовые уверяли, что барину на Луизу Ивановну жаловаться было нельзя: он грозил розгами, ссылкой в деревню, иногда отдавал изящную московскую горничную замуж за мужика, в глуши, иногда сам собственноручно бивал и однажды избил Пелагею Алексееву до беспамятства. Иногда Деманш била девушек при самом барине, в глазах которого они всегда были виноваты, и если жаловались еще и от него получали пощечины.
Одной девушке, Настасье Никифоровой, проживавшей в Москве в горничных сначала у барыни, матери Сухово-Кобылина, а затем 6 лет у Деманш, однажды удалось принести жалобу самому военному генерал-губернатору, который приказал произвести осмотр побоев, синяков и опухоли на лице и на теле. Жалоба оказалась справедливою, и Закревский (Арсений Андреевич) приказал взять подписку с Симон, что она будет хорошо обращаться с прислугой и удерживаться от побоев; при этом француженка должна была еще заплатить избитой 10 рублей.
Уже начиная с утра 8 ноября, Сухово-Кобылин стал сильно беспокоиться, посылал всюду о ней узнавать. 12 ноября во флигеле из 5 комнат, где жил на Страстном бульваре в доме матери своей А. В. Сухово-Кобылин, был произведен обыск. Полиция искала салоп, в котором должна была выйти из дому Симон-Деманш, и следы крови. Надо сказать, что при анатомировании трупа он оказался очень малокровным, что приписывалось ране на горле, при которой должна была быть большая потеря крови. Её не оказалось ни на снегу, ни на платье убитой, ею не было даже испачкано и тело.
Салопа ни теперь, ни после так и не нашли; но в квартире Сухово-Кобылина неожиданно обнаружили следы крови: в комнате, называемой залой, видны на стене к сеням кровавые пятна, одно продолговатое в вершок длиною, в виде распустившейся капли, другое в 5 копеечную серебряную монету, разбрызганное. Кроме того обнаружились на штукатурке какие-то подозрительные затёртые пятна, крашеные полы свежевымытыми, а на черном крыльце и на ступенях также кровавые пятна и брызги, одно в 1/4 аршина, частью тоже смытые.
В это время все люди Сухово-Кобылина, жившие у Симон, а также его камердинер, были уже арестованы. После повторенного 16 ноября в квартире самого Кобылина обыска, сам он был вызван в Следственную Комиссию, где так записали его показание:
Ноября 16 дня, при увещании священника, отставной титулярный советник Александр Васильев Сухово-Кобылин, на вопросные пункты в городском частном доме, отвечал, что иностранку Луизу Симон-Деманш знает, познакомился с нею в Париже, во время своего там пребывания, писала себя вдовою, но, сколько ему известно, была девица, а о родных утверждала, что никого не имеет, и он при ней никого не видал, а равно и переписки никакой не замечал; по званию своему была французская гражданка.
Она прибыла в Россию 6 октября 1842 года по собственному желанию, одна, на пароходе "С.-Петербург"; в Москву прибыла в конце октября или в начале ноября, во время его отсутствия, и определилась модисткой в магазин Мене, на Кузнецком мосту; по прибытии его (здесь Сухово-Кобылина) в Москву, приискана им для нее квартира в доме Засецкого на Рождественке, где она и жила.
Отношение его к ней было, как и прежде, любви и сердечной привязанности. Знакомых всегда имела весьма ограниченное число, именно: г-жу Кибер и ее семейство, иностранку Эрнестину Ландерт, доктора Реми, подпоручика Сушкова (Сергей Петрович, брат графини Е. П. Ростопчиной), иностранца Бессай и жену его; особенно близкого дружества, сколько ему известно, ни с кем не имела, кроме его матери и сестры, к которым питала глубокое уважение и привязанность.
Сколько ему известно, она, Деманш, состояния в Париже никакого не имела, прибыла в Россию частью на свои деньги, частью на его, данные ей заимообразно, содержала себя жалованьем, получаемым от Мене, частью его пособиями. Впоследствии им был дан ей капитал на заведение вино-торгового магазина, который она и держала первоначально в доме Попова, а потом в доме Чижова, на Никольской улице, каковой, по скудости торговли, прекратила в 1849 году и остальное время жила на всем его содержании.
В последний раз свидание его с Симон-Деманш было в понедельник (6 числа) на её квартире, они были одни и никого из посторонних не было; в своем же доме он её, со времени приезда своих родственников, не видел; в котором часу дня её видел, не припомнит, но думает, что утром.
Родственники же его прибыли в дом 3-го или 4-го числа ноября. Он заходил к ней на квартиру днем, но не застал дома, по особенной надобности никого к ней не посылал, но некоторые из людей его, как-то повар и конторщик, явились к ней по своим обязанностям: 1-й за распоряжениями относительно стола, второй с отчетом по домашнему расходу, за которым она наблюдала и имела у себя деньги для расхода.
Возвратясь домой, он нашел у себя на туалетном столике полученную от нее маленькую записку, в которой она сообщала ему, что для расхода у нее осталось мало денег, а потому, вынув из кошелька 3 российских полуимпериала, он отложил оные на стол, приказав камердинеру на утро 8 числа вместе с запиской доставить их ей. Вечером 7 ноября он находился на вечере у Александра Григорьевича Нарышкина, где и ужинал.
Часу во 2-м пополуночи возвратился домой; не застав никого, раздет был камердинером и лег спать. В наружности камердинера ничего особенного не заметил, впрочем, он, и внимания на него особенного не обратил. Сколько может он припомнить, отправился он на вечер и возвратился домой пешком, ибо его лошади были заняты сестрами, а извозчика этот вечер не нанимал. На вечер к Нарышкину отправился он в 8 часу или 9-го четверть.
До обеденного времени, т. е. до 5 часа, в доме не находился, вечером же обедал с зятем Соловым и его женой и никого не принимал и не видел до тех пор, пока не отправился на вечер. По отсутствию своему из дому, была ли Деманш в 9 ч. вечера 7 числа одна или с кем-нибудь, определить не может и от людей своих о сем ничего не слышал.
Возвратясь с вечера, он нашел на столе записку от Симон-Деманш, в которой она просила у него на расход денег и в то же время в кратких словах упоминала, что давно его не видела; он со своей стороны, отложив 3 российских полуимпериала, написал к ней несколько слов, подтвердив камердинеру доставить письмо и деньги чрез повара Ефима ей, Деманш, но оных ни с кем не посылал; ибо, встав сам рано поутру и желая ее видеть, сказал камердинеру, что отдаст деньги сам.
Вышедши из дому в 9-м часу, положил деньги обратно в кошелек и отправился на квартиру к ней, где узнал, что её, Деманш, дома нет, и, по словам её горничной, она не возвращалась с 10 ч. вечера. Во всё время его отношений с Деманш, он не может припомнить дня, в который бы поведение её не было равно отлично и примерно; образ ее жизни был самый скромный, уединенный, наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе знакомых.
Ссор и неудовольствий ни с кем не имела. В любовной связи ни с кем не замечена и ни к кому он ее не ревновал, она же весьма часто ревновала его. 8 ноября он получил первое беспокойство об отлучке Симон-Деманш, при посещении ее квартиры в 9 часу утра. Ожидая возвращения ее, заходил в 12 и в 2 часу, вследствие чего и решился отправить нарочного в село Хорошево, к знакомой её Кибер, к которой та часто езжала и проводила ночи; сам же отправился обедать к родственнику своему, князю Вреде.
Возвратясь домой и получив известие, что Деманш в Хорошеве не видели, обеспокоенный сим известием, взяв извозчика, отправился в квартиру расспросить её людей, заезжал к знакомой ее Эрнестин Ландерт и, не получив никаких удовлетворительных сведений, отправился в Тверскую часть для разведывания, не случилось ли в ночи какого-либо несчастья на улицах той части.
Получив отрицательный ответ, снова возвратился в квартиру Симон-Деманш, в ожидании ее возвращения. Было уже часов 11 вечера. Отпустив извозчика, приказал заложить работнику её Галактиону, лошадь в сани и поспешно возвратился домой сообщить свой страх зятю своему; поговорив с ним, они решились отыскивать обер-полицмейстера, на каковой конец и отправились в его дом, оттуда в Английский клуб, а оттуда в дом Купеческого собрания, где они его и нашли.
Вызвав его в переднюю, спрашивали: не сообщено ли ему о каком-либо несчастном случае от экипажей, постигшем женщину в синем салопе; обер-полицмейстер отвечал отрицательно, спросив их, по какому поводу они предлагают ему сей вопрос, на что он объяснил, что знакомая ему француженка ушла со двора вчера вечером, в 10 часу, и по cиe время не возвращалась, что и заставило его предполагать, что с нею случилось какое- либо несчастье.
Был уже час 1-й ночи; он, отвезя зятя своего в дом, возвратился на квартиру к Симон-Деманш, все еще поддерживаемый слабой надеждой о ее возвращении, но прождал напрасно всю ночь.
Утром, часу в 7-м, зять его, Петрово-Соловово (Михаил Федорович), прибыл к нему, желая начать новые поиски; а как накануне слышал он от Ландерт, что она, Симон-Деманш, имела намерение прокатиться в Петровский парк, то они и направились по сему направлению собирать слухи и сведения; но, проехав до башиловской будки, ничего нового не открыли, отправились в дом обер-полицеймейстера и явились к нему с объяснением, что проживающая в доме графа Гудовича француженка Симон-Деманш другую уже ночь не являлась в дом, и что предполагают, что с ней случилось несчастье, а потому просили его сделать по сему предмету распоряжение.
На вопрос его, куда она могла выйти, он указал два направления: С.-Петербургское шоссе и Хорошево, как такие места, куда она или по знакомству с Кибер, или, по словам Ландерт для прогулки могла ехать. Более к отысканию Симон-Деманш никаких действий не предпринимал.
В начале он предполагал, что, не подверглась ли она несчастью от экипажей, потому что имела постоянную привычку ездить на самых плохих извозчиках; когда же предположение его было опровергнуто словами обер-полицеймейстера, то, не видя её возвращения, стал опасаться за её жизнь. Впрочем, до самого объявления ему, он имел надежду видеть её в живых. В разговоре же о судьбе её, прежде её отыскания, он многократно изъявлял опасения в своем семействе и доме о том, не убита ли она.
Она всегда изъявляла ревность к тем дамам, куда он часто ездил или близко был знаком; ревность эта, однако никогда не выходила из пределов обыкновенной шутки, подшучивания, иногда и просьбы, чтобы часто в такой дом или к такой не ездить. Естественно, что, в продолжение девяти лет, лица эти сменялись другими; из всего этого неудовольствий, а тем мене ссор и разрыва связи их, не происходило. Все люди, находившиеся у него, Кобылина, и у Симон-Деманш в услужении до 7 числа, состоят сполна на лицо.
Зла и недоброжелательства особенного он в людях не замечал, однако полагает, что повар его мог иметь неудовольствие в том, что столовый расход был им передан Деманш. При осмотре квартиры его действительно найдены два, весьма малые кровавые пятна не в зале, а в прихожей комнате, ведущей в сени и кухню, произошедшие от двух капель, попавших на стену, поскольку он проживает в этой квартире только с 4 числа сего месяца, до него же жили в оной многие из его родственников, а в особенности мать его и тетка, тайная советница Жукова, со всем своим семейством, состоявшим из 8 человек, с прислугой, и наконец здесь же проживала, той же осенью, двоюродная сестра его, тайная советница Бороздина с девкой; а потому он Сухово-Кобылин совершенно определить не может причины, по которой оные капли на стене оказались.
К тому же, как заметно, они были стары, и вся стена его довольно ветха, что доказывает во многих местах осыпавшаяся штукатурка. Он же, со своей стороны, переходя в эту квартиру из собственных своих покоев, которые уступил своему зятю и жене его, предполагая пробыть в оной несколько дней, не имел нужды заботиться возобновлять и окрашивать оную. Огромное количество черных пятен, которые видны на стене второй комнаты, доказывает, что он не имел времени и желания хлопотать об обновлении и чистке этих покоев.
При этом необходимым находит он присовокупить, что камердинер его подвержен кровотечению из носу, и потому немудрено, что, живя в этой комнате и обертываясь к стене, он и сам мог запачкать оную, а равно и прислуга матери его, Кобылина, потом тайной советницы Жуковой и, наконец, тайной советницы Бороздиной, которые помещались в этой комнате, легко могли запачкать стену сими двумя кровавыми пятнами по какому-либо болезненному припадку или случаю, как-то: обрезу, уколу и т. п.
Что же касается до кровавых пятен, замеченных в сенях, ведущих в кухню, а равно и на ступенях крыльца чёрного, ведущего в ту же кухню, то безо всякого сомнения они произошли от поваров, которые в сенях прикалывали живность для стола, привозимую из деревни, чистили рыбу и производили подобные сему действия, соединенные с поварской должностью, всегдашним излиянием крови, затем, что в сенях всегда стоит и помойная лохань, а равно и другая утварь и кадушки.
О смерти же Деманш сперва узнал от квартального поручика Максимова, который, не объявив ему Кобылину причину ее смерти, сказал, что найдено за Пресненской заставой тело женщины зарезанной; он же о сей смерти никаких предположений определительно не делал, да и делать не мог, ибо не имел по сему случаю никаких данных, участие в оной никакого не принимал и подозрений никаких не имел, кроме извозчика, на котором она, быть может, для прогулки ездила.
По причине беспрерывных свиданий с Симон-Деманш, он, Кобылин писем не получал и оных не имеет, а получал малые записки, относящиеся к ежедневным домашним ее нуждам, потребностям и прочему, которые (записки) всегда, как ненужные, уничтожал, а какие остались, то были взяты у него при обыске. После смерти Симон-Деманш, он полагает, что денежного состояния никакого не осталось потому, что на содержание её, он же сам, по мере нужды, выдавал ей деньги, а из дома его отпускаемы были всякого рода провизия и припасы.
Денежных обязательств он, Кобылин, Симон-Деманш ни в Париже, ни здесь никогда не выдавал, да и быть этого не могло, ибо она сама всегда состояла, да и ныне состоит, его должницею; а до какой суммы, теперь определить не может. Ожидала ли его, Кобылина, Симон-Деманш вечером 7 ноября, ему неизвестно; намерения же быть у неё он иметь не мог, ибо он сам приглашен был на вечер.
Так отвечал А. В. Сухово-Кобылин на вопросные пункты, предложенные ему. Однако следователи, пристав Хотинский и следственных дел стряпчий Троицкий нашли показания его не вполне удовлетворительными, в виду некоторого разноречия (несущественного и потом устранённого на очных ставках) с ответами камердинера Макара Лукьянова и повара Ефима Егорова, и сделали постановление об аресте Сухово-Кобылина, равно приняв в соображение кровавые пятна на его квартире, т. к. эти обстоятельства наводят сильное подозрение относительно убийства Луизы Ивановны Симон-Деманш.
Между тем граф Закревский, видимо недовольный медленностью следствия и отсутствием результатов, 17 ноября учредил особую Следственную Комиссию, под председательством чиновника особых поручений коллежского советника Шлыкова, по важности обстоятельств, предписав употребить самые строгие меры к открытию виновных в преступлении.
Неизвестно, долго ли пришлось сидеть Сухово-Кобылину, если бы дело неожиданно не приняло другого оборота. 20 ноября он был уже выпущен на свободу, пробыв под арестом всего 4 дня.
Надо сказать, что Следственная Комиссия энергично принялась за дело и передопросила всех и арестованных, и свидетелей, а затем 19 ноября сделала такое постановление:
"Принимая в соображение обстоятельства дела, навлекающие сильнейшее подозрение на дворового человека Сухово-Кобылина, Ефима Егорова, равно сбивчивость его ответов, смущение его и нерешительность высказать нечто тяготящее его совесть, признано необходимым подвергнуть Егорова строжайшему заключению в секретной комнате, дабы удалить от него возможность иметь с кем либо сообщение и чрез уединение предоставить его суду собственной совести: почему отослать его, для содержания, в Серпуховской частный дом".
Уже 20 ноября повар Ефим Егоров принес повинную и рассказал о преступлении так. "Ему было уже давно известно, что прислуга Симон-Деманш была недовольна своей госпожой и поговаривала о том, как бы от нее избавиться. Пылкая и горячая француженка, сварливого нрава, так плохо говорившая по-русски, что прислуга ее с трудом понимала, часто разъярённая бросалась бить особенно женщин из своих рук и била больно.
Жалобы барину на его любовницу приводили к тому только, что барин кричал, бранился и грозил ссылкой в деревню и даже выдачею замуж за мужика. Для московских горничных то была очень неприятная перспектива. Если же жаловалась сама Симон, то Сухово-Кобылин также собственноручно расправлялся с виноватыми пощечинами и побоями: раз, так бил почти 50-ти летнюю девку Пелагею Алексеевну, что она лежала без памяти.
В злосчастный день 7 ноября повар Ефим пришел к Симон за приказаниями. Ее не было дома. Ожидая ее возвращения, Ефим разговорился с женщинами, и по обыкновению полились их слёзные жалобы на несправедливость и злобу их госпожи: жалованья не платит, одевает скудно, да еще бьет, а в последнее время ревнует барина к кому-то, как говорят, к Н. И. Нарышкиной, так стала еще злее.
Наслушавшись этого, Ефим спокойно сказал: я приду нынче ночью и ее убью. Испуганные женщины, по их словам, стали уговаривать его это отложить. В это время Симон вернулась и, написав записку Сухово-Кобылину, отправила повара домой, приказав прийти утром 8 ноября. Уходя, Ефим повторил опять женщинам, что ночью придет и чтобы они не запирали входной двери. Затем он зашел на конюшню к Галактиону Козьмину и ему тоже сказал, что придет убивать. Последний согласился помогать.
Ночью, часа в 2, Ефим Егоров пришел с чёрного крыльца в квартиру Симон и нашел дверь отпертой. Взойдя в комнату, где спали Пелагея и Галактион, разбудил их, а также и горничную Аграфену. Взяв в руки подушку и вооружив Галактиона утюгом (найденный потом в кухне, с погнутой ручкой, и предъявленный утюг был признан Галактионом за тот самый, которым он бил Симон), Ефим спросил Аграфену, нет ли в комнате собаки.
Та отвечала, что есть одна (всех было, кажется, 4) и затем пошла в спальню. Симон проснулась и спросила: "что ты тут ходишь"? Аграфена сказала, что пришла за собачкой, которую и вынесла из комнаты на руках. После этого она дала Ефиму по его требованию платок, чтобы заткнуть рот Симон. Когда убийцы вошли в спальню, француженка спала на кровати, раздетая, возле, на столике горла свеча. Ефим бросился сразу к ней и, накрыв подушкой, начал душить. Симон сопротивлялась и раза два взвизгнула. Тогда он ударил ее кулаком по левому глазу и стал душить рукою, а потом поданным ему Аграфеной полотенцем затянул шею.
В тоже время Галактион наносил ей ряд ударов утюгом по бокам. Когда же утюг вырвался у него из рук, они оба принялись бить ее кулаками. Через несколько времени всё было кончено. Тогда поваренок велел женщинам одеть убитую в полный костюм. Не надели только салопа; но сделано это было с намерением, чтобы могло показаться, что она убита и ограблена извозчиком. Деньги в портмоне, булавку и часы взял Ефим с собой.
Потом Галактион пошел запрячь лошадь. Труп положили в сани и закрыли полостью. Галактион был кучером, а Ефим сидел в санях. Ночь была темная; мало того, что никто не видал всех этих действий, но сами ехавшие заплутали и первоначально, вместо Пресненской заставы, попали на Смоленский рынок. На заставе их также никто не заметил.
От нее, по направлению к Ходынке, версты на 3, Ефим выбросил на снег убитую; но опасаясь, чтобы не ожила на погибель их, перерезал ей горло складным ножом, который тут же и бросил. Ефим уверял, что он тут же бросил и часы с булавкой. Потом эти вещи и деньги нашли на чердаке дома Сухово-Кобылина, завёрнутые в какое-то любовное письмо камердинера Макара (?!).
Также незаметно вернулись убийцы домой. К этому времени женщины успели уже сжечь в голландской печи салоп, и все в комнате привести в порядок. В квартире убийцы выпили 2 бутылки какого-то вина, а затем пошли в трактир "Сучок" на Моховой, где пили чай и водку. В 6 часов разошлись спокойно по домам, сговорившись показывать, что Симон домой не возвращалась.
Закончил своё показание Егоров (также он собственноручно написал, что убил он её потому, что она была злая и весьма капризная женщина; что много пострадало от ее наговоров людей, в том числе и его бедная сестра, Василиса Егорова, которую отдали замуж за мужика) такими словами: показывал он все по истинной справедливости, без всякой лжи и утайки, ожидая за чистосердечное сознание его снисхождения начальства".
Содержавшиеся в другой части (Яузской) Галактион, Пелагея и Аграфена в тот же день, 20 ноября, также сознались и рассказали все обстоятельства убийства, согласно с Ефимом. Только Галактион добавил маленькую подробность: когда утюг вырвался у него из рук, он и Ефим стали добивать француженку просто кулаками, а женщины еще прибавили, что они отклоняли Ефима от убийства, а когда убивали, то они стали все кричать, но те пригрозили им: не кричать, а то и вам тоже будет.
В другом показании 22-го ноября Егоров написал, что главная причина, побудившая его посягнуть на жизнь Деманш, была та, что она со всеми жестоко обращалась, била многих из своих рук и жаловалась на него барину. То же написано и в показаниях Козьмина, Кашкиной и Алексеевой.
Эту вторую причину отверг положительно сам помещик Сухово-Кобылин, удостоверяя, что злобы и недоброжелательства в людях, находившихся у Деманш в услужении, не замечал, что повар Егоров оставался ею, Деманш, довольным и, когда случалось готовить кушанье, получал от нее денежное награждение, а Козьмину платила жалованья 15 рублей в месяц, при готовых харчах, все имели содержание вполне удовлетворительное, никогда не жаловались и никто из них ни полицейским, ни домашним образом наказан не был.
Смотритель дома графа Гудовича, Дорошенко засвидетельствовал также под присягой о личном повара Егорова отзыве, что он доволен Деманш. Наконец, Сухово-Кобылин, в объяснении 18 марта 1851 года, заявил предположение о том, не совершено ли убийство Деманш с целью воспользоваться ее имуществом и в особенности денежным капиталом.
Предположение cиe устраняется само собою, при одном соображении с осмотром мёртвого тела Деманш, которое найдено в поле, в платье, шелковых чулках, бархатных теплых полусапожках, а в ушах находились бриллиантовые серьги, на руках золотые супиры с бриллиантами и золотое кольцо. Сверх сего, в квартире ее оставлены в целости бриллиантовые и серебряные вещи, разное имущество, по оценке на 196 рублей серебра и два билета московской сохранной казны в 800 рублей серебром, на имя неизвестного.
Из сего можно заключить, что убийству Деманш долженствовала быть другая побудительная причина, которая осталась следствием не раскрытой. Также следователи не описали расположение комнат убитой Деманш, ни смежных с оной квартир, в которых жили другие жильцы, тогда как первейшей обязанностью их было сделать таковое описание со всеми подробностями. Видно только:
а) из показаний женщины Аграфены Кашкиной, взятого Уголовной Палатой, что квартира Деманш была в нижнем этаже, а в верхнем жил князь Радзивилл, и кухня, принадлежащая к его квартире, находилась подле их кухни, и
б) из показаний князя Радзивилла, что накануне, 7 числа, была им слышна брань Деманш, в квартире её происходившая. Судя по этим данным, заключить должно, что всякий крик, не только вопль отчаянья, был бы и в ночь на 8 число услышан, или самим князем Радзивиллом, или его людьми, если бы убийство было совершено действительно в квартире Деманш, тогда так сей Радзивилл ничего в ту ночь не слышал.
В признательном показании Егорова и Козьмина сказано, что когда они увидели, что совсем убили Деманш, тогда девки, Кашкина и Алексеева, одели её в платье и надели шляпку. При отрицательстве Кашкиной и Алексеевой, на очной ставке Егоров и Козьмин отменили свое показание, отзываясь, что они не видели, кто одевал Деманш. Из осмотра следователей видно, что на Деманш надеты были три юбки, кальсоны, платье, воротничок, шелковые чулки, теплые сапоги, в уши вдеты бриллиантовые серьги, на голове гребенка и шапочка теплая, на руках золотые супиры с бриллиантами и золотое кольцо, а в кармане платья были ключи.
Уголовная Палата спрашивала Козьмина и Егорова, для чего нужно было одевать мёртвое тело в то платье, в котором оно найдено, а также вдевать в уши бриллиантовые серьги, на руки кольца и проч. Козьмин не мог дать никакого объяснения, он в ответах своих отозвался незнанием. Егоров же показал, что сделано это для того, чтобы отвлечь от себя подозрение и дать вид, что будто Деманш убита неизвестными людьми на дороге. Показание это едва ли может заслуживать вероятия.
В признательном показании Егорова сказано, что, по совершении убийства, Козьмин пошел запрягать лошадь, и затем он с Козьминым уложили убитую в сани и прикрыли полостью. Козьмин сел на козлы, а Егоров на задке и выехали со двора. Из дела видно, что лошадь Деманш стояла в одной конюшне с лошадьми князя Радзивилла, квартирующего в том же флигеле дома, со своим кучером и прислугою, в числе четырех человек.
Никто, однако же, равно и дворник, не видал, как Козьмин выводил из конюшни лошадь, запрягал в сани, как вынесли тело убитой, уложили оное в сани, отворили ворота и выехали; не видали даже и того, когда Козьмин на лошади возвратился домой, распрягал лошадь и убирал сани. Это, по показанию Егорова и Козьмина, было уже утром часу в 6-м, а в такое время все рабочие люди, и в особенности дворники, не спят.
Вникая в сущность сих показаний, нельзя не обратить внимание на несообразность оных. Из рассказа Егорова и Козьмина видно, что они оставили душить и бить утюгом Деманш, в то время, когда увидели, что она совсем убита. После такого убеждения, не могло быть опасения в оживлении убитой, вывезенной в поле и вываленной из саней в овраг. Следовательно, не было и цели резать шею мертвой женщине.
По осмотру тела оказалось, что горло около перереза завёрнуто волосами распущенной косы, что могло служить для одного лишь удержания стремительного течения крови; принятие подобной меры в поле в овраге было бы излишним и даже опасным для убийцы, которому надлежало торопиться уехать и не оставить на себе кровавых следов преступления.
Если бы шея была перерезана на месте отыскания тела в овраге, то кровь истекала бы в более значительном количестве не на платье, а на снег, особенно когда тело найдено лежащим вниз лицом; но по осмотру оказалось, что под самым перерезанным горлом имеется на снегу кровь в небольшом количестве, между тем как манишка, сорочка и платье в верхнем конце спереди довольно много окровавлены и залиты кровью, юбка и шапочка также запятнаны кровью.
Для перереза горла ножом после того, как уже тело было вывалено в овраг, убийце надлежало выйти из саней, подходить к телу и потом возвращаться к саням. Такое действие не могло не оставить на снегу в овраге следов человеческих.
Между тем в осмотре места, учиненном 9 ноября в 11-12 часов утра, сказано, что с правой стороны тела по снегу виден след саней, свернувших с большой дороги, прошедший мимо самого тела и далее впавший опять в большую дорогу; по следам же конских копыт видно, что таковой был от Москвы. Впоследствии, 25 января 1851 года, следователями взято от лиц, делавших осмотр, дополнительное показание, что человеческих следов вокруг тела не можно было заметить по случаю выпавшего в предшествующую ночь снега.
Показание сие не подтверждается однако же собственным означенных лиц осмотром, в котором о выпавшем снеге ничего не сказано, а притом, если видны были следы саней и если не только можно было видеть следы конских копыт, а определить даже по следам копыт, откуда они шли, то трудно было бы не видеть следов человеческих не на дорог, а на целом месте в овраге.
Если бы действительно был брошен Егоровым окровавленный нож, то по крайней мере были бы видны на снегу следы крови, но следов, как и ножа, не найдено ни при осмотре следователями места по указанию Егорова, 21 ноября, ни при первоначальном, утром 9 числа того месяца полицейском осмотре, в котором положительно сказано, что по близости тела орудия или острых вещей никаких не оказалось и следов крови более нет.
Соображения эти ведут к убеждению, что Деманш зарезана не в поле и не в её квартире, в которой ни по осмотру следователей, 10 ноября, знаков крови не найдено, ни самим Сухово-Кобылиным, который часу в 9-м утра 8 числа, т. е. часа через три по совершения убийства, приходил в квартиру отыскивать следы пропавшей Деманш, ничего сомнительного не заметил, и что первое показание Егорова очевидно было приноравливаемо (под давлением следователями (ред.)) к одному лишь осмотру тела, на котором найден перерез горла, а второе показание его и Козьмина согласовано (следователями) уже с осмотрами в квартире, как Деманш, так и Сухово-Кобылина.
25 октября 1857 года, в соединенном заседании департаментов гражданских и духовных дел и законов, большинство (28 членов) пришло к такому решению:
В настоящем деле показания крепостных Сухово-Кобылина людей, Егорова, Козьмина и Ивановой, в коих они сознавались в совершении убийства Симон-Деманш, не могут быть признаны за достоверные и удовлетворяют требованиям закона; ибо они не подтверждены обстоятельствами дела (давались под давлением), ни в главных своих основаниях, ни в подробностях.
Напротив того, сии показания как относительно повода к покушению на убийство, так и способа совершения оного, обстоятельств при том происшедших и, наконец, о самом месте совершения злодеяния, явно противоречат обнаруженным при следствии фактам. Кроме того означенные объяснения подсудимых между собой "несогласны".
На основании всех изложенных соображений 28 членов полагают:
1) Дворовых Сухово-Кобылина и Аграфену Иванову от всякой ответственности по предмету убийства Симон-Деманш оставить свободными; кроме того, члены Государственного Совета полагали вообще всех дворовых людей Сухово-Кобылина поручить особенному попечению местного предводителя дворянства, ибо они могли своими показаниями возбудить негодование владельца.
На представленной мемории, Государь (Александр II), 3 декабря 1857 года, написал против мнения 28 членов "и Я".
Таким образом дело окончилось навсегда. Сухово-Кобылин был приговорен к церковному покаянию за любовную связь.
А. Голомбиевский (здесь с сокращениями, вся статья "Русский архив", 1910 (т. 1-4, вып. 2)
Из письма читателя Н. Н. Любавина (1910)
Никого из лиц, причастных к драме Сухово-Кобылина, я не знаю и никаких новых фактов сообщить не имею. Мне только желательно поделиться с вами впечатлениями читателя статьи (здесь "Драма в жизни писателя ", с сокращениями) А. А. Голомбиевского.
Результаты осмотра тела убитой француженки Симон, делают невероятным, чтобы убийцей был Сухово-Кобылин, а напротив указывают на повара Ефима Егорова, при соучастии других людей Сухово-Кобылина. Вне всякого сомнения, остается (по обилию крови на белье и платье), что Симон была зарезана при жизни.
Осмотр тела показал сверх того, что она была зарезана в стоячем положены, и рана была громадная, с перерезом обеих сонных артерий и пищевода. Такой искусный удар, полагаю, именно мог нанести повар, привыкший резать живность. Затем из описания трупа видно, что несчастной женщине нанесены были страшные побои в лицо, ребра, руку, верхнюю часть ноги.
Такая грубая расправа совершенно невероятна со стороны культурного человека, столько лет любившего француженку, но, с другой стороны, вполне соответствует нравам русского мужика, и не только мужика средины прошлого столетия, но и теперешнего.
Я составил себе такое представление об этом деле.
Симон была убита в доме, где жил Сухово-Кобылин, на черной лестнице, в его отсутствие. В следственном дознании упоминается о большом кровяном пятне на ступеньке черной лестницы; там ее и убили. Симон, вечером 7 ноября 1850 г., отправилась одна в дом, где жил Сухово-Кобылин и, не дозвонившись у парадной двери, пошла черным ходом. Здесь ее подкараулил Ефим Егоров и ударил ее каким-нибудь тяжелым предметом в лицо с левой стороны.
Симон от удара упала на правую сторону. Ефим стал бить ее, лежачую, в левую сторону тела, может быть даже топтал ногами, последствием чего был перелом ребер на левой стороне. Заметив, что она еще жива, он побежал на кухню за поварским ножом. Тем временем Симон успела встать на ноги и начала спускаться с лестницы.
Тут встретил ее снова Ефим и одним взмахом ножа зарезал. Зарезанную женщину ограбили, но не совсем, может быть с умыслом, чтобы потом свалить убийство на барина. Сняли шубу, взяли часы и деньги. После этого вывезли тело за заставу.
Мотивы преступления - корысть, зависть и злость. Ефим Егоров был, по-видимому, человек довольно испорченный. Возможно, что он был способен на это злодеяние. Человек он неглупый, а такие особенно тяготятся подчиненной ролью и мучаются от зависти.
Больше 50 лет прошло после этого события, а мы читали в газетах, как крестьяне выкалывали в 1900 г. глаза лошадям помещиков. Вот какие инстинкты живут в нашем "добром" народе. Мне кажется, избить и зарезать барскую любовницу, которой барин очень предан, действие такого же рода, как выкалывание глаз у помещичьих лошадей.
Слухи о том, что убийцей был Сухово-Кобылин недостоверны. Во-первых, они противоречивы. По одной версии барина пустил шандалом, по другой ударила француженку головою об стену. Кровавые пятна, которые оказались на стене комнаты, могли быть нарочно нанесены дворовыми, чтобы навести подозрение на барина.
Сочиненная убийцей история о сцене ревности была пущена в народ, родственники и знакомые Сухово-Кобылина ее подхватили. Разве мало бывает таких родственников и знакомых, которые очень рады всякому компрометирующему слуху про человека?
Сухово-Кобылина я совершенно не знал. Возможно, что он человека был нехороший и что на душе его были какие-нибудь грехи относительно француженки Симон. Отчего, быв столько лет с нею близок, он не женился на ней?
Есть тоже в его показаниях на следствии некоторые неудовлетворительный места (о беспорядке в шифоньере Симон, о поездке 8 ноября на квартиру ее). Не знаю, как их объяснить. И, тем не менее, yбиение им, Сухово- Кобылиным, француженки кажется мне невероятным.