Большая Гражданская война в Китае началась с Синьхайской революции, положившей конец многовековому монархическому строю в Поднебесной. Империя Цин прекратила своё существование после отречения (разумеется, несамостоятельного) 6-летнего императора Пу И 12 февраля 1912. Причины, ход и итоги Синьхайской революции будут подробно рассмотрены в специально посвящённой ей первой главе книги. Однако автор посчитал разумным и необходимым предварить этот рассказ краткой историей Маньчжурской династии, правившей Китаем в 1644-1912 годах, тем более, что ряд предпосылок Синьхайской революции связан с коренным особенностями устройства созданной родом Айсиньгёро державы, заложенными ещё на стадии её основания. Кроме того, без исторической ретроспективы невозможно будет правильно понять то положение, в котором Китай оказался к началу второго десятилетия XX века. Наконец, некоторые решения руководства Цинской империи, принимавшиеся перед революцией, также окажутся не вполне ясны, если не принимать в расчёт накопленный монархией опыт и выработанные ранее управленческие методы.
Как и многие другие земледельческие цивилизации Китай сформировался вокруг великих рек и обеспечиваемых ими возможностей ирригации. У Египта был Нил, у шумеров и их наследников в Месопотамии – Тигр и Евфрат, у Индии – Ганг и Инд. Ядро поднебесной – земли по течению Хуанхэ, Янцзы и пространство между ними.
К востоку от этого региона располагается море. К югу проживали слаборазвитые племена мяо-яо, о которых и сейчас известно не так уж много – это были родовые общины, занимавшиеся примитивным подсечно-огневым земледелием: Китай постепенно переварил их в социально-экономическом и культурном отношении. Хотя и сейчас, что для многих может оказаться сюрпризом, крупнейшим по численности национальным меньшинством КНР, опережающим значительно более известных уйгуров и тибетцев, является народность Чжуан – живущие преимущественно в Гуанси наследники тех далёких предков. В конечном счете, на юге Поднебесная также упёрлась в естественные границы Южно-Китайского моря и джунгли современного северного Вьетнама. Запад – высочайшие горы и безжизненные пустыни: Гималайский хребет, Тибетское нагорье и Куньлунь. А вот на севере исторический Китай всегда граничил с огромным открытым пространством Великой Степи. Причём без каких-либо естественных преград, способных послужить рубежом обороны.
Первый же император, объединивший Поднебесную в единую державу, Цинь Шихуанди начал строить Великую стену – символ Китая, сооружение сколь величественное и масштабное, столь же и бесполезное. Потому что практика показала – отгородиться от Степи и живущих в ней кочевых народов Поднебесная не в состоянии, как бы далеко строители ни продлевали искусственный барьер.
Причин тому было много. С одной стороны чисто военные. Хотя и уже тогда обладавший многочисленным населением и способный выставить большую армию, Китай не мог насытить свои монструозные укрепления войсками с достаточной степенью плотности, чтобы те реально были в состоянии отразить массированное вторжение. Держать в мирное время в качестве эдакого «Ночного дозора», непрерывно караулящего Стену, сотни тысяч воинов было слишком накладно. Более скромные гарнизоны оказывались способны играть роль в лучшем случае наблюдателей и сигнальщиков. В обороне то и дело возникали бреши, которыми враг неизменно с успехом пользовался – поскольку был мобилен и лёгок на подъём: желающие поживиться за счёт оседлых в Степи находились всегда. С другой стороны, пусть Поднебесная довольно рано сформулировала для себя как идеал самодостаточность и искренне полагала, что является занимающей наилучшее положение Срединной землёй, вокруг которой – заведомо менее развитая и гармоничная периферия мира, торгово-экономические интересы подвигали китайцев завязывать всё более обширные контакты с другими странами. Великий шёлковый путь определённо уже существовал в первые века нашей эры, а к 3-4 столетиям от рождества Христова стал, пожалуй, самой крупной и важной магистралью такого рода на свете. И значительная его часть, будь то северный или южный маршрут, проходила по землям степняков. Соответственно возникла потребность во взаимодействии. Китайцы могли драться с кочевниками, или искать точки соприкосновения для сотрудничества, но вот отгородиться и забыть об их существовании – нет, это стало решительно невозможно.
В рамках данной работы нет ни места, ни смысла пересказывать хотя бы вкратце историю взаимодействия Поднебесной и Степи. Богатая и разнообразная, она насчитывает многие века. Выделим один момент, важный в контексте дальнейшего повествования. Китай достаточно рано столкнулся с необходимостью проводить активные действия против кочевников на их территории. Чтобы не дать преуспевающему агрессивному этносу усилиться и сплотить вокруг себя остальных. В качестве превентивной меры, предваряющей очередной грабительский набег. Для демонстрации силы, которая могла бы послужить аргументом в рамках дальнейшего дипломатического процесса. Вариантов много. Суть – одна. Для состоящей преимущественно из слабо обученной пехоты эта задача оказалась исключительно сложной. Крупные войсковые контингенты, направляемые в Степь, сталкивались с чудовищными логистическими трудностями. Если же размер армий снижался, зачастую выяснялось, что, не имея крупного численного превосходства, солдатам Поднебесной трудно противостоять исключительно мобильной и весьма опытной кавалерии. Вдобавок, кампании получались, вопреки всем канонам китайской военной науки, затяжные и «вязкие». Тех стратегических пунктов, борьбу за которые можно бы было навязать противнику, у степняков де факто не существовало. Китайцы то и дело оказывались в положении человека, бьющего кулаком по воде. Вроде бы удар проходит, брызги летят во все стороны. А потом растекшаяся жидкость снова смыкается, как ни в чём не бывало. Нередко отдариться от какого-нибудь хана шёлком или иной данью было в разы дешевле, чем гоняться за ним несколько лет с минимальным результатом. И, даже если этот конкретный вождь окажется разгромлен и убит, очень скоро на его место из Степи перекати-полем прибудет новая орда.
Решением стало появление у Китая «своих» кочевников. Собственно, на деле ситуация тут несколько более сложная. Нельзя сказать, чтобы в тот или иной момент некие правители Поднебесной сознательно избрали тактику адаптации и включения в состав своей военной машины тех или иных племён степняков. Скорее даже дело обстояло наоборот. Консолидирующийся кочевой мир порождал достаточно могучего завоевателя, который овладевал Поднебесной (или её северной частью), а китаизирующиеся потомки последнего всё-таки сохраняли связь с прежней прародиной и некоторые почерпнутые оттуда приёмы. Империя Северная Вей, существовавшая в 386-535 годах была основана и возглавлялась родом Тоба из монголоязычного этноса сяньби. Северной Чжоу в 557-581 управляли бывшие кочевники табгачи. Наконец, даже в империи Тан, которая многими в Китае считается вершиной национального развития (если не брать Новейшую историю) и эталоном могущества, создавший её Ли Юань, феодал из приграничной провинции Шаньси, привнёс некоторые позаимствованные у соседей-степняков элементы.
Свои кочевники по мобильности не уступали враждебным, могли проводить быстротечные карательные операции, близкие по существу к набегам, не испытывали тех многочисленных сложностей, с которыми непременно должна была сталкиваться регулярная имперская армия. Другое дело, что, сохраняя внутреннюю автономию и самость, будучи этносом, а не подразделением, они могли в некоторых случаях занимать самостоятельную политическую позицию. Прежде всего, когда чувствовали, что ущемляются их интересы, либо при ослаблении и кризисе центральной власти. Некоторые параллели тут можно провести с федератами позднего Рима.
Всякий, кто знакомился с картами, изображающими исторические государства Китая, не мог не заметить, как сильно они порой отличаются в разных источниках применительно к одной и той же империи. Связано это с особыми формами вассалитета, которые заметно ближе к данничеству, нежели классическим феодальным практикам. С одной стороны преобладание Поднебесной в определённые периоды теоретически признавалось практически всеми её соседями. Скажем, ванами Кореи. И, допустим, история Имджинской войны 1592-1598 годов ясно показывает, что агрессию каких-либо внешних сил в отношении такого рода вассалов Китай расценивал как покушение на собственные интересы. Широко развивался процесс хозяйственного взаимодействия, интенсивно перенимались и адаптировались культура и практики. Окружающие главное светило тела во многом меряли себя по китайским лекалам.
С другой стороны та же Корея никогда не являлась частью Поднебесной в том отношении, что её административная система оставалась независимой, не встраивалась в общекитайскую как составной элемент, пусть даже автономный. Как чиновная вертикаль, так и феодальная лестница отсутствовала. Даже при самой высокой степени лояльности корейского государства «старшему брату» два пространства оставались чётко разграниченными. И, например, ситуация, вполне типичная для Европы, когда одна и та же фамилия владела бы землёй в Китае и Корее, с двойным и тройными вассально-сеньориальными связями была совершенно исключена. Как и появление возле вана некоего китайского «проконсула», чьи властные и силовые возможности базировались бы на расквартированной в регионе войсковой группировке метрополии. Взаимодействие осуществлялось строго опосредованно. У корейских городов не могло быть своих обязательств или, напротив, привилегий, дарованных китайским императором, они не могли апеллировать к его авторитету, как то делали обиженные своими герцогами и графами коммуны в Европе того же времени.
Тем более ограниченной и условной являлась вассальная связь с имперским центром кочевых и полукочевых народов. Их внутренний строй и способы хозяйствования автоматически отделяли их от земледельческого окружения. Динамизм степняков позволял им избегать нежелательных для себя аспектов взаимодействия с Поднебесной самым простым и надёжным способом: путём миграции. И да, возвращаясь назад, местные правители и ханы могли на голубом глазу утверждать, что и не думали порывать с Китаем, но просто решали свои собственные локальные проблемы, не смея беспокоить из-за них великого небесного владыку. Даже набеги на пограничные селения порой удавалось выдать за «местные недопонимания», слишком незначительные, чтобы поставить под сомнение верность императору. Причём, это, разумеется, была игра обоюдного лицемерия. Центральные чиновники, как правило, понимали, чего стоит преданность кочевников, однако они также хорошо умели считать – и, сознавая, насколько дороже окажется добрая ссора по сравнению с худым миром, делали вид, что верят простодушным обманщикам.
Всё вышеизложенное позволяет нам, наконец, перейти к сути. Кем был род Айсиньгёро и какое положение он занимал? Основателем фамилии являлся Нурхаци из чжурчженьского рода Тун.
Его предки жили в районе горы Пэктусан, то есть в реалиях середины XVI века вне пределов империи Мин. Вместе с тем чжурчжени как этнос находились в в орбите Поднебесной уже очень давно и были соединены с нею тысячами нитей. История взаимодействия, в рамках которого тем или иным чжурчженьским субэтносам нередко доводилось выступать в качестве «своих кочевников», начитывала к моменту рождения Нурхаци свыше шести веков. В 1115-1234 году именно в чжурчженьской итерации существовала очередная северокитайская держава с сильным степным элементом – империя Цзинь, сокрушенная в итоге Чингисханом. К началу 1550-х чжурчженей можно условно разделить на три группы. Часть из них, проживавшая на Ляодунском полуострове и севернее него, являлась прямыми подданными династии Мин, поскольку эти земли входили в состав Имджинской провинции и управлялись наследственными китайскими поместными владетелями. Хотя на практике и здесь контроль оседлого административного аппарата над жизнью кочевых семейств и кланов мог быть достаточно условным. С другой стороны родственные и хозяйственные связи с «китайскими маньчжурами» дополнительно привязывали к Поднебесной тех маньчжуров, которые жили далее к северо-востоку – последних можно назвать вассальными. Они, по крайней мере большинство, в теории признавали главенство Империи – до тех пор, пока эта формальная зависимость не создавала им практических обременений. Наконец, ещё дальше к северу и востоку обитали «вольные» маньчжуры, не считающие себя связанными никакими обязательствами по отношении к династии Мин даже в теории. Что, впрочем, не означало автоматической враждебности. Все три категории довольно свободно, судя по всему, перетекали одна в другую. И каждая из них, даже «вольные» чжурчжэни, испытывала мощное культурное воздействие со стороны великого южного соседа. В частности выражавшееся в постепенно их оседании на землю.
Род Тун, как уже было сказано, исходно проживал в районе горы Пэктусан, однако из-за какого-то конфликта с корейской династией Чосон вынужден был сняться с насиженного места. Это далось им куда тяжелее, чем условным предкам времён XIII-XIV столетий, поскольку, хотя и занимаясь активно скотоводством, чжурчжени-Тун жили в стационарных селения и даже выстроили несколько небольших крепостей. Сместившись из прежнего ареала, предки Нурхаци, очевидно, затронули зону интересов других чжурчженьских родов. В том числе обиженным оказался правитель чжурчжэньского городка Турунь Никана-вайлан. Последний имел связи с китайским бо (для простоты можно сопоставить с графом) Ляодуна. Туны никогда не изъявляли клятв верности династии Мин. Но, повторюсь, отсюда отнюдь не следует какой-то их изначальной непримиримой враждебности. Больше того, они, вероятно, пошли бы на это, если б успели. Но прежде, представив переселенцев неконтролируемой агрессивной силой, Никана-вайлан сумел обрушить китайские громы на их голову. Бо Ли Чэнлян, в принципе и не без оснований с настороженностью относившийся к непонятным поползновениям степняков (он к этому времени успел отразить четыре вторжения чахарских монголов), организовал в 1582 году карательный поход, в ходе которого были убиты Гиочанги и Такши – дед и отец Нурхаци. Тем не менее, род Тун не исчез, а появившийся на свет в 1559 году молодой бэйлэ сумел сохранить власть.
Его дальнейшие действия было бы красиво счесть осознанной многоходовой местью, однако реально Нурхаци скорее просто пытался выжить. Его первым шагом стало воздаяние Никана-вайлану. Согласно преданию, в 1583 году Нурхаци с группой из всего 13 конных воинов совершил рейд на Тулунь, взял город, но сам его враг смог бежать. Даже если численность людей, сражавшихся под началом Нурхаци, намеренно занижена для большего накала героического пафоса, всё равно она многое говорит о масштабе событий вообще и размерах чжурчженьских поселений в частности. Далее последовал занявший несколько лет процесс консолидации власти Нурхаци над небольшим регионом в долине реки Суксухэ-бира (современная Суцзыхэ). Вот эта самая область с шестёркой городов (калибра упомянутого выше Тулуня) и получила название Маньчжоу, ставшее в свою очередь основой этнонима маньчжуров.
Стоит понимать, что ни о каком непримиримом антагонизме между Нурхаци и его группирующейся вокруг него племенной конфедерацией с одной стороны и минскими властями северного приграничья речи не шло. Так, в июне 1586 года Нурхаци взял приступом город Эрхунь, где скрывался Никан-вайлан. Последний сумел бежать в китайский Ляодун, но минские пограничные чиновники – вероятно за взятку, а может и просто в качестве жеста доброй воли, выдали его Нурхаци, который немедленно казнил своего врага.
Процесс консолидации, тем временем, продолжался своим чередом. К 1589 году Нурхаци объединил все чжурчжэньские племена, расселившиеся к северо-востоку от Ляодуна. В 1591 году правитель маньчжуров организовал военный поход на племя ялуцзян и в том же году полностью завоевал его. К 1599 году Нурхаци завершил покорение Чанбошаньского объединения — ялуцзян, нэинь и чжушэли. Пожалуй, только к этому моменту его действий вышли за пределы тех регулярных флуктуаций, которые происходили в регионе и прежде. В принципе Нурхаци продолжал постепенно подчинять себе разрозненные чжурчженьские племена до самой своей смерти в 1626 году. И лишь в последнее десятилетие китайцы стали выступать его оппонентами на системной основе поддерживая любых противников маньчжуров.
Нурхаци был удачливым и небесталанным полководцем, однако ничего по-настоящему экстраординарного на этом поприще не совершил. Гораздо более важными для дальнейшего триумфа его потомков были проведённые им внутренние реформы. А вот они как раз по большей части ускользнули от внимания высокомерно считавших Нурхаци не более, чем авантюристом, минских наблюдателей. В чём заключались эти новации?
Во-первых, вместо ставшей уже очень аморфной чжурчженьской идентичности Нурхаци сформировал гораздо более цельную и спаянную маньчжурскую. Он опирался на племенную знать, позволяя ей, отрываясь от традиционного положения в родовой общине, превращаться в полноценную военную аристократию, владевшую значительными богатствами, а в частности – рабами, обязанными трудиться на господина и лишёнными возможности откочевать. Не менее важно и то, что Нухаци принципиально по-новому институализировал свою власть. Первоначально, уменьшая зависимость от собственного рода Тун, он, как и многие другие, искал источник легитимности в Империи. Нурхаци ездил в Пекин, где добился аудиенции у императора Ваньли, принял пожалованный ему титула «полководца тигра и дракона» с выплатой жалования в 800 лян и разрешением носить церемониальную одежду китайского образца. Однако затем он нашёл нечто совершенно иное. Нурхаци стал апеллировать к наследию ранее упоминавшийся в тексте Введения китайско-чжурчженьской империи Цзинь.
Род Тун якобы восходил к одной из ветвей её правящей династии. Сделав это генеалогическое открытие, Нурхаци переименовал собственную фамилию в Айсинь Гьоро, то есть Золотой Род, поскольку Цзинь в переводе с китайского означает «Золотая». Таким образом, его династия оказывалась существенно древнее минской и в своих властных прерогативах изначально независимой от неё. В 1589 году Нурхаци объявил себя ваном, иначе, говоря, хотя и не претендующим на императорское достоинство (хуанди), но самостоятельном властителем. В 1606 году восточномонгольские князья поднесли ему также титул хана, однако много более принципиальным тут было не название, а отдельный, независимый источник чести и власти. В 1616 году Нурхаци провозгласил себя монархом реорганизованного государства Цзинь. А это, пусть косвенная, но уже претензия на Небесный мандат и обширные территории, некогда бывшие цзиньскими, а ныне входящие в состав империи Мин.
Во-вторых, что не менее важно, Нурхаци провёл широкомасштабную реорганизацию и упорядочивание своих вооруженных сил. Выстроенная им система была проста, строга и во многом напоминает таковую, созданную некогда Чингисханом. Войсковые подразделения служили одновременно и формой административной иерархии для социума вообще. Согласно установленному Нурхаци порядку, боевая часть из 300 воинов называлась ниру, пять ниру составляли чалэ (1 500 человек), пять чалэ составляли гуса (7 500 человек), два гуса составляли ци, «знамя» (15 000 человек), близкое по своей сути к тумену. Важно понимать, что, допустим, ниру – это не только 300 воинов непосредственно в походе, но и некое множество семейств, способных их выставить. Знамёна, помимо условного имели и совершенно буквальный смысл – входившие в них бойцы действительно носили стяги одного из следующих цветов: жёлтого, красного, синего или белого.
Первоначально на рубеже XVI и XVII веков, как нетрудно понять, их было четыре. Позднее, по мере укрепления власти Нурхаци и расширения подконтрольного ему пространства, в 1615 году были созданы ещё четыре новых корпуса, которые получили знамёна тех же цветов, что и прежние, но с каймой по краям: у красного знамени кайма была белой, у остальных — красной. В таком составе маньчжурские вооруженные силы и получили известность как Восьмизнамённая армия. Это была по преимуществу состоявшая из кавалерии, дисциплинированная, опытная и, что особенно важно, обладающая высокой боеготовностью сила.
В 1592 году у Нурхаци родился сын Абахай.
Именно он получил власть после смерти отца, не указавшего, кто именно будет ему наследовать. Примечателен способ. Абахая избрали великим ханом на сходке. Это, конечно, говорит о многом. Династия ещё не устоялась, в ходе экспансии в состав Поздней Цзинь оказалось включено много этносов для которых степные курултайные традиции были куда ближе, чем подходы китаизированных чжурчженей. Тем не менее, это был один из последних всплесков такого сорта. Как политика самого Абахая, так и меры, принятые ещё его отцом, способствовали утверждению новых принципов взаимодействия власти и общества.
Война с Минским Китаем условно шла не прерываясь с 1618 года, однако что это была за война… Когда Нурхаци объявил о возрождении Цзинь, естественно, Пекин не горел желанием признавать его новый статус, однако дальше друг на друга наложилось разом множество факторов, из-за которых мощный поход против него так и не был организован. Во-первых, маньчжурского властителя даже теперь ещё не вполне воспринимали всерьёз как действительно опасную угрозу. Во-вторых, Пекин не хотел какими-то масштабными экстренными действиями повышать статус Нухаци, возводить его в степень соперника династии Мин и тем самым символически признавать за ровню. В-третьих, Империя уже начала испытывать довольно существенные внутренние трудности, а поход против Цзинь обещал много расходов и проблем, но минимум выгоды. Наконец, хотя замах его был как будто очевиден, по-настоящему агрессивных шагов Нурхаци не предпринимал, а потому борьба с ним представлялась вещью не самой срочной. Судя по всему, китайцы предпочли «покачать» молодое соседнее государство изнутри, благо оно казалось им достаточно рыхлым и аморфным. И спровоцировали ответ. В 1618 году Нурхаци опубликовал манифест под названием «Семь больших обид», в котором изложил основные, по его мнению, преступления китайцев против его народа и лично его самого. В том же году 20-тысячная армия Нурхаци вторглась на китайскую территорию в Ляодуне, захватила три важные крепости и пять городов.
Все претензии из списка Нурхаци были сугубо локальными и личными: обвинения в беспричинном убийстве отца и деда, поддержка враждебного маньчжурам клана Ехэ и прочие подобные. Они не содержали ни прямой, ни даже завуалированной угрозы существованию Минской империи как таковой, не ставили под сомнения права правящей династии. И, соответственно, оставляли пространство для дипломатического манёвра с последующим примирением. Именно так всё воспринимали китайские власти. Не в меру возомнивший о себе предводитель отогревшихся в свете Поднебесной «своих» степняков, буянит, стремясь выбить для себя лучшие условия вассалитета – на грани полной свободы и с признанием всех его завоеваний. Но угрозы Китаю тут нет.
В 1619 году якобы Империя выслала против Цзинь/Маньчжоу 200 000 армию, которая четырьмя разрозненными корпусами попыталась двинуться на её столицу, но была разгромлена Нурхаци по частям. Однако есть нюанс. Обо всём этом мы знаем из позднейших цинских свидетельств. То есть уже правящая Китаем династия Айсингёро расписывала собственное героическое прошлое. Нет, поход, судя по всему, и правда был. Но более скромными силами. Китайцы недооценили своего противника, оторвались от баз снабжения, их корпуса оказались изолированы друг от друга и разбиты – вполне типичный сюжет в истории Поднебесной. Тем не менее, не это поражение, а позднейшие события заставили Минскую империю обеспокоиться всерьёз. В 1621 маньчжуры вторгаются на Ляодунский полуостров. Их действия – комбинация классических кочевнических тактик, например массового угона пленных, с принципами, характерными для боевой работы регулярной армии. Они не стесняются адаптировать технику и тактику неприятеля, используют захваченные пушки. Частям Восьмизнамённой армии удаётся взять город Шэньян, который Нурхаци переименовывает на маньчжурский манер в Мукдэн. В 1625 году туда будет перенесена столица его государства. Параллельно в 1622 году армия Поздней Цзинь впервые начинает наступление в юго-западном направлении – на Ляоси.
Вот в этих условиях минское правительство стало шевелиться. Оно начало обновлять старые оборонительные рубежи – условно говоря, восточную оконечность Великой Стены, собирать дополнительные войсковые контингенты. Параллельно корейского вассала-союзника попросили отвлечь общего врага и выиграть время. Династия Чосон и сама не была заинтересована в появлении новой могущественной силы у своих северных границ, а потому согласилась довольно легко. Именно корейцами в первую очередь должен был заняться Абахай после своего воцарения/утверждения на престоле. Нет, сперва в начале 1627 он организует набег на Китай – во-первых, как демонстрацию, особенно для внутренних наблюдателей, своей власти и амбиций, а во-вторых, разумеется, ради добычи. Это – стиль кочевника-степняка, который действовал бы точно также и три века назад, и вообще в предыдущем тысячелетии. А вот полновесный удар – и здесь проявилась двойственность маньчжурского государства – Абахай в том же году нанёс по Чосону. Перейдя по льду Амноккан, 30-тысячное маньчжурское войско под командованием двоюродного брата вана бэйлэ Амина вторглось в Корею. И уже к 18 апреля оно заставило корейцев признать своё поражение и обязаться выплачивать дань маньчжурам.
Части Восьмизнамённой армии разоряли города, обращая жителей в рабов, однако при приближении серьёзного противника дисциплинированно перестраивались, соединялись и давали успешные полевые сражения.
А дальше начинается самое интересное. Абахай укрепил своё положение на престоле, ликвидировал фланговую угрозу и в целом стабилизировал положение страны. Казалось бы, самое время идти в решающий поход на Минскую империю – или мириться с ней, если недостаёт отваги. Вместо этого Абахай позволяет конфликту как бы подвиснуть в воздухе. И это была поистине блестящая стратегия. С одной стороны, маньчжуры создавали напряжение и разоряли приграничье как классические кочевники, вынуждая противника поддерживать постоянную готовность и мобилизовать крупные войсковые контингенты. В 1629 году, обойдя крепости Ляоси и прорвавшись через Стену западнее, войска Абахая набегом прошли почти до самого Пекина – а затем отступили, пользуясь преимуществом в скорости и инициативе, когда их попытались зажать. С другой стороны ван делал нечто гораздо более важное: он превращал своё государство во второй, альтернативный Китай, позволяя ему вызреть в архаичном социуме степняков как в скорлупе, пока он занят своим излюбленным делом, стиснут клещами военной необходимости. В 1629 году в Поздней Цзинь/Маньчжоу была введена китайская экзаменационная система для будущих чиновников и военачальников, организован Секретариат, ведущий государственное делопроизводство. В 1631 году появилось правительство - система «шести ведомств», аналогичная существующей в то время в империи Мин. На ряд должностей были назначены китайские чиновники-перебежчики.
Абахай не отпускал неприятеля, не позволял ему нанести себе ответный удар. При этом сами по себе бесплодные мобилизационные усилия лишь дополнительно расшатывали минский Китай, и без того стремительно утрачивающий внутреннюю стабильность. В 1628 году из-за непомерных налогов и общей неэффективности администрации в провинции Шэньси началось крестьянское восстание. Оно, постепенно ширясь, продлится 19 лет. Лидеры повстанцев, хотя и не сумели достигнуть внутреннего согласия, вовлекли в своё движение сотни тысяч людей. Стратегический тыл империи Мин получил тяжкий удар. А главное – многие влиятельные люди на уровне провинций стали ощущать, что грозит вот-вот порваться сама привычная им социальная ткань, грозя грандиозным переделом собственности. При этом двор живёт в каком-то собственном мире и очень странно воюет на севере: сражений нет, а солдаты стоит – и, разумеется, потребляют массу продовольствия, да задарма получают жалованье.После долгих колебаний, Пекин вроде бы отдаёт приоритет ликвидации внутреннего фронта, но по большому счёту даже самые успешные действия армии оказываются сродни попытке избавить от сорняков путём одного только выдёргивания листьев, не корчуя корней. Победы заставляли центр верить, что с проблемой можно справиться чисто силовыми методами, а разорённые крестьяне – как те, где органы власти ещё работали и исправно собирали налоги, так и те, где государство оказалось вытеснено произволом местных владетелей, спешащих накопить себе достаточную «подушку безопасности» на чёрный день, восставали вновь.
Тем временем Абахай очень грамотно и последовательно работает на самоусиление. До начала 1630-х он подчиняет всех сохранявших ещё независимость чжурчженьских вождей. Затем он вступает в Монголию, но не как завоеватель, а как партнёр и покровитель: он призывает местных князей ударить вместе с ним по значительно более китаизированному (и богатому) Чахару, а затем далее на юг, на что у самих по себе монголов не хватило бы сил. Подспудно, в рамках всё того же процесса утверждается его политическое преобладание, а затем и господство. В 1632 году разорительный поход в Чахар обогащает северян и подрывает авторитет союзного Мин Лигдэн-хана. Многие владетели превентивно переходят на сторону маньчжуров. В 1634 году, когда Лигдэ-хан очень удачно для Абахая умирает от оспы, процесс принимает обвальный характер. К середине десятилетия за нового повелителя стоит уже вся Южная Монголия. Абахая просят принять титул великого хана (богдыхана). И одновременно после разгрома Чахара родственники Лигдэн-хана передали ему некую печать (точное происхождение которой не установлено), о которой говорили, что это императорская печать империи Юань. Маньчжурский владыка охотно использует любые средства для утверждения своей прерогативы. Де-факто он движется по четырём путям одновременно. Во-первых, Абахай правит над маньчжурами в узком смысле как сын своего отца и избранник курултая 1626 года. Во-вторых, он, происходящий от Золотого Рода, наследует древней империи Цзинь. В-третьих, Абахай стал богдыханом южных монголов. И, наконец, через них теперь ещё и юаньская печать. По совокупности, он решает, что продвинулся достаточно далеко, чтобы обосновать последний шаг. 5 мая 1636 года он принимает титул императора-хуанди с весьма многозначительным и точным девизом правления «Чундэ» («Накопленная благодать»), а также переименовывает в новом полноправном статусе свою державу в государство Цин (от китайского «чистый»).
В 1637 г. во главе стотысячной армии Абахай совершил поход в Корею. В некоторых источниках можно прочитать, что он окончился заключением договора, по которому корейский ван отказался от союза с Китайской империей. В реальности дело обстояло немного иначе. По большому счёту Корея сохранила союз и вассалитет по отношению к Китаю, только место последнего заняла теперь империя Цин. Именно это явственно читалось из целого ряда характерных символических жестов. Так, Чосон должен был отказаться от старого летоисчисления, аналогичного минскому, и перейти на цинское. С империей Мин прекращались всякие дипломатические и торговые сношения, она как-бы переставала существовать для Кореи. С другой стороны, в очередной раз комбинируя практики, характерные для китайской государственности, с традициями и подходами степняков, Абахай не забыл гарантировать себе и вполне весомый материальный выигрыш, в очередной раз увеличив размер причитающейся маньчжурам дани. Вообще победа была достигнута очень быстро. Соединения Восьмизнамённой армии перешли границу в самых последних числах декабря 1636 года, а уже 11 февраля 1637 всё было кончено.
Удостоверившись в своей силе, Абахай пересмотрел свои планы в отношении Минской империи. Прежде его стратегическим замыслом был масштабный обход/охват с запада: сосредоточившись в южной Монголии, маньчжурские войска должны были вторгнуться в Гирин и далее развивать наступление на юг. Подобный замысел был наиболее безопасным и обещал победу лёгкую, но неполную. В том случае, если главные силы династии Мин останутся в районе Пекина и прикрывающих его крепостей, цинские войска смогут грабить, куражиться, наверняка разобьют какую-то часть неприятельских полевых войск, однако в целом это всё равно будет скорее грандиозный набег, нежели нечто большее. Система управления противоборствующего государства может всё-таки сохраниться. Наконец, оказавшись в критической ситуации, минцы могут пойти на отчаянный шаг и сыграть ва-банк, развернув собственное наступление на Мукден. А для Абахая, который за ширмой богдаханства кочевников создавал вполне современную по меркам эпохи и региона управленческую структуру, это грозило стать очень неприятным сюрпризом. Маньчжуры создали свой артиллерийский парк, получили опыт штурма укреплений. Одним словом, Абахай решил атаковать напрямик.
«Прогрызание» через Ляоси продолжалось около трёх лет. Впервые успехи давались цинским войскам с таким трудом и столь высокой ценой. Тем не менее, были взяты защищавшие Ляоси крепости: Бицзягань, Ташань, Синьшань, Сяолиньхэ, Суньшань и Цзиньчжоу. Оставалось овладеть крупнейшей из всех - Шаньхайгуанем. И тут неожиданно Абахай Айсиньгёро он же император Хунтайцзи скоропостижно скончался 21 сентября 1643 в возрасте 50 лет. Этот неожиданный удар едва не стал тем камушком, о который споткнулась маньчжурская экспансия. Наследник был ещё очень юн: Айсиньгёро Фулинь недавно достиг возраста шести лет.
И, однако же, империя Цин сумела сохранить взятый темп. Почему? Прежде всего, династия всё-таки устоялась. Сколь бы ни был мал Фулинь, никто не смел ставить его права под сомнения. Остались в прошлом также все традиционные кочевнические процедуры, хотя бы формальные: новый император не нуждался в утверждении курултаем или чём-либо подобном. Род Айсингёро мог гордиться собой. Во-вторых, Фулиню очень повезло с дядьями. Когда после кончины Абахая был созван совет князей правящего дома, попытки играть с престолонаследием даже в рамках семьи были решительно пресечены Дорогонем – младшим братом покойного монарха, которого, собственно, и прочили в новые повелители вместо ребёнка. Вообще, об этом человеке нужно сказать несколько слов особо. Айсиньгёро Доргонь был одним из лучших военачальников в маньчжурской армии. При жизни Нурхаци он держал под рукой пятнадцать ниру в армии Жёлтого знамени. Затем, уже в эпоху Абахая, отличился в походе на Чахар и вскоре после него возглавил Белое знамя. С созданием в 1631 году системы «шести ведомств» Доргонь получил пост начальника ведомства чинов (либу), ответственного за всю кадровую политику, то есть стал вторым после брата лицом в Маньчжурском государстве. Параллельно не прекращал он и своё участие в военных предприятиях молодой империи. Например, он руководил походом/набегом на северное пограничье Мин 1638 года.
И вот теперь этот могущественный и опытный человек предпочёл синицу в собственных руках и стабильность династии журавлю личного единовластия. Сильного союзника Доргонь до поры нашёл также в князе Айсиньгёро Цзиргалане, шестом сыне младшего брата Нурхаци и высокопоставленном командире Восьмизнамённой армии. Он также поддержал приоритет Фулиня. В свою очередь Доргонь демонстративно разделил с Цзиргаланом регентство, чтобы ни у кого не было повода упрекать его в скрытой узурпации под маской благородной скромности. Позднее в силу ряда причин младшего со-регента всё же оттеснят от кормила власти, но в решающий период конфигурация, сложившаяся вокруг трона империи Цин, была именно такой.
Умелое и уверенное руководство Доргоня позволило ранее намеченным планам маньчжуров развиваться практически без перерыва. Близость широкомасштабного вторжения Восьмизнамённой армии, которое должно было последовать сразу после штурма Шаньхайгуаня, было очевидно всем в империи Мин. И в итоге эта убеждённость столь сильно повлияла на политическую обстановку, что сделала за маньчжуров почти всю их работу! Власти усиливали приграничную армию У Саньгуя (пока бездействующую). Юг страны остался почти без войск. Север ждал скорого бедствия. В обоих случаях, да ещё на фоне бунтующих крестьян, местные элиты предпочитали действовать по принципу «каждый сам за себя» и, не отказывая прямо в повиновении, саботировать распоряжения центра. Последнее было особенно легко с учётом чудовищной коррумпированности минского чиновного аппарата. Снабжение армии (всей, кроме соединения У Саньгуя) из просто плохого стало нетерпимым. Вчерашние селяне не желали сражаться против таких же, как они сами, повстанцев, на месте которых они легко могли бы оказаться, развернись судьба чуть иначе. В этих условиях крупнейший из вождей бунтовщиков Ли Цзычен решился пойти в стремительное наступление на Пекин – и неожиданно преуспел. Сопротивление противостоящих ему минских войск просто развалилось. А У Саньгуй столице на помощь не пошёл. С одной стороны – опасаясь маньчжурского удара в тыл. Но, помимо сугубо военных, очевидно, тут были и политические причины. В апреле 1644 года Пекин покорился восставшим. Последний минский император Чунчжэнь наложил на себя руки, повесившись на дереве в императорском саду у подножия горы Цзиншань.
И вот теперь настал момент развилки, точка бифуркации. Существовало три возможности. Первая: У Саньгуй мог признать Ли Цзычена новым императором и держаться возле Шаньхайгуаня до тех пор, пока тот будет пытаться консолидировать страну. Это давало Китаю шанс обновиться и выстоять против Маньчжуров, но лично У Саньгую обещало мало выгоды. Вторая: У Саньгуй откажет Ли Цзычену в признании и попытается выбить его из Пекина, присягнув на верность кому-либо из побочных ветвей старого императорского дома. Это потенциально давало У Саньгую шанс стать первым человеком при новом минском дворе, но было сопряжено с большими рисками – и для страны, и для него персонально. Он мог не суметь взять Пекин сходу, лояльность его солдат могла оказаться под вопросом, а уничтожающее наступление цинских войск начаться раньше, чем У Саньгуй и Ли Цзычен закончат выяснять отношения. И, наконец, имелся третий вариант. Менее очевидный, но в итоге воплотившийся в реальности. У Саньгуй с войском перешёл на сторону маньчжуров и добровольно сдал им Шанхайгуаньскую крепость.
Этот поступок стал один из поворотных и наиболее спорных моментов в истории Поднебесной. Можно ли считать У Саньгуя предателем, и, если да, то кому или чему он изменил? Генерал не присягал Ли Цзычену, не нарушал клятвы верности династии Мин, пока был жив законный монарх, и не обманывал чьего-либо доверия. Но, одновременно, он открыл путь к господству над Поднебесной для могучего и беспощадного завоевателя. И вот тут возникает наиболее тонкий момент. Кем считать род Айсиньгёро и их государство? Претендентами на трон Китая, или внешней по отношению к нему силой? Как первое, так и второе утверждение можно подкрепить многими фактами.
С одной стороны, Империя Цин ещё до овладения Пекином воспроизводила в себе очень многие характерные черты и формы китайской государственности – и они были перечислены выше. Экзамены для чиновников, «шесть ведомств», девизы и символы – всё родом из Поднебесной. О каком покорении страны враждебными иноплеменникам можно вести речь, если сохраняются прежние основы общественных отношений и даже большинство знаковых элементов надстройки? Империя Цин и империя Мин – явления одного порядка, элементы непрерывного внутрикитайского политического процесса, где обветшалую властную вертикаль сменяет более молодая и здоровая, однако в целом аналогичная прежней в своих системных основах.
С другой стороны, маньчжуры, как ни крути, не китайцы. У них в середине XVII века был свой язык, имена, обычаи. Враги, захватывавшие Поднебесную ранее, тоже со временем китаизировались, растворялись в ней. Империя Юань выросла из крупнейшего улуса державы монголов, чтобы под конец потомки Хубилай-хана стали совершеннейшими китайцами по своим привычкам и манере править. Но это ничуть не отменяло тяжести монгольского господства, особенно поначалу. Маньчжуры как бы упредили тут ход времени, начали процесс конвергенции и истаивания в китайском плавильном котле ещё до того, как овладели главным призом. Однако это никак не могло помешать им создать систему, при которой народ превратится в сословие, привилегированную социальную страту. Собственно, это и произошло в итоге.
Так предатель или нет У Саньгуй? Невозможно ответить на этот вопрос однозначно, потому что события пришлись на слом эпох, где для более ранней эры ответ будет одним, а для позднейшей – иным. В контексте феодальной формации генерал погибающей империи не совершил ничего особенно плохого. Но мир уже вступал в иные времена. В Европе оформились нации, крепли капиталистические отношения и буржуазия. С наследием У Саньгуя, безвредным для традиционного общества, Китай в конце концов въедет в индустриальный век. И вот тогда, в конце XIX – начале XX столетия то обстоятельство, что маньчжуры всё-таки не китайцы, ещё скажется на Поднебесной, причём весьма драматично.
Однако вернёмся к изложению событий. У Саньгуй лично прибыл в ставку Доргоня, где договорился об альянсе на условиях свободного прохода маньчжуров. Шаньхайгуань был сдан. Для находящегося в Пекине Ли Цзычена происходящее не являлось тайной, но у него было слишком мало времени. На всё. Чтобы реорганизовать и дообучить своё разношерстное воинство, Чтобы вычистить минских лоялистов и мелких самостийников на юге. Чтобы повести агитацию и разложить армию У Саньгуя. Буря надвигалась слишком быстро – и самопровозглашенному императору оставалось только двинуться ей навстречу…
Генеральное сражение состоялось 27 мая 1644 года у Великой стены. С Ли Цзыченом по некоторым данным было 400 000 бойцов. Проблема в том, что иных сильных сторон, кроме численности, у них не имелось. Доргонь приказал У Саньгую бросить в бой все его силы, чтобы измотать крестьянскую армию. Китайцы дрались с китайцами, а потом в решающий час из-за спины солдат переметнувшегося генерала, с его правого фланга, опустошительный удар нанесла маньчжурская кавалерия.
Ли Цзычен проиграл. Понимая, что если он окажется заперт в Пекине, его и без того слабая и нестабильная управленческая вертикаль просто растворится в пространстве, бывший повстанческий вождь 4 июня 1644 покинул столицу. Но Ли Цзычен просчитался. В сочетании с поражением, бегство подорвало его авторитет. Те, кто ещё хотел и мог сопротивляться Восьмизнамённой армии, группировались вокруг наследников и претендентов из дома Мин. Параллельно с другой стороны фронта в самый последний момент Доргонь не разрешил У Саньгую даже подойти к Пекину, а приказал, обойдя столицу, спешно преследовать армию Ли Цзычэна. Сам же регент с частью «знамённых» войск без лишнего шума 6 июня проник в Запретный город. Постепенно с подходом новых «знамённых» войск маньчжуры открыто установили власть над всей столицей. Всем жителям Пекина было приказано обрить головы и оставить косу на макушке, что означало подданство государству Цин. Этот символ покорности сохранится в Китае на долгие годы. Доргонь объявил, что столица империи – уже существующей, маньчжурской, переносится в Пекин. Через несколько месяцев привезли туда и Фулиня, чтобы 30 октября 1644 года повторно провозгласить его императором.
Война тянулась ещё долго, но исход её был предопределён. Большая часть Китая вошла в состав империи Цин к началу 1650-х. Южная Мин – наиболее сильный и опасный из противников дома Айсингёро – была окончательно уничтожена к 1662 году. Ну а полностью процесс завершился и вовсе в начале 1680-х.
Для нас в контексте общих задач настоящей работы нужно выделить те уроки, которые Золотой Род извлёк из своих успехов, политические первоосновы маньчжурской системы, оставшиеся с ней до самого её конца.
Первый постулат: быть китайцами и не китайцами одновременно. Выше мы уже частично осветили этот аспект, но имеет смысл внести некоторые дополнения. Китацизации начали подвергаться ещё чжурчжени, однако, если в их случае она была во многом стихийной, то элиты маньчжуров прибегли к ней как к осознанной и многоплановой практике намеренно. Как следствие, ещё до овладения собственно Минской империей, они в какой-то степени сумели создать альтернативный ей квази-Китай на севере. После 1644 года процесс достигает логического конца. В самоназвании империи Цин нет ничего, что указывало бы на её маньчжурскость. Кроме того, наряду с ним, в официальных документах и дипломатической переписке начинает использоваться словосочетание Zhōngguó или «Среднее Царство», т.е. собственно Китай. «Цинский» и «китайский» - синонимичные, взаимозаменяемые понятия. Имеющие степное происхождение управленческие практики и обычаи уходят в прошлое с рекордной для такого рода случаев быстротой. Даже маньчжурский язык, сам достаточно молодая производная от чжурчженьского, начинает стремительно и уверенно вытесняться китайским. Всего через 2-3 десятилетия он становится, наряду с монгольским, скорее ритуальным и формальным дополнением к китайскому оригиналу в государственных актах. В быту он претерпевает мощнейшее китайское влияние, а также просто вытесняется. Задолго до Синьхайской революции положение маньчжурского языка стало откровенно жалким. На момент издания Полного маньчжурско-русского словаря Захарова в 1875 году в предисловии маньчжурский язык уже определяется автором как исчезающий. В период существования марионеточного японского режима Маньчжоу-го в 1931-1945 предпринимались целенаправленные попытки возрождать литературный маньчжурский язык, причём в целом малоуспешные – так давно и прочно он почил. Маньчжуры сходу стали жить в по-китайски сделанных домах (а императоры – в Запретном городе Пекина). Они начали воспринимать как свои основы китайского культурного кода. Уже в середине XVIII века маньчжуры считали варварами западных кочевников, вроде дунган и уйгуров, а своих монголов – захолустной деревенщиной. В следующем, XIX столетии, борясь с влиянием европейцев, маньчжурская династия будет говорить о нашествии несущих чуждые китайцам идеи и образ жизни иноземцев, от которого надо оборонять Поднебесную, совершенно игнорируя то обстоятельство, что некогда про самих маньчжуров их предшественники из династии Мин могли бы сказать примерно то же самое.
С другой стороны, при всём этом, маньчжуры не перестали существовать в Китае как общность до самого 1912 года. Причём не простая, а обладающая рядом привилегий и подчёркнуто демонстрирующая своё господство. Широко известна «маньчжурская коса» - официальное предписание, требующее от всех мужчин Поднебесной носить причёску строго единственного фасона: косичку из трех прядей, которая заплеталась на затылке или макушке, тогда как у лба и на висках волосы выбривались. Маньчжурская причёска, восходящая к старокочевническим образцам. Иные варианты крались смертью. Казалось бы, с чего такая строгость? Власти достаточно откровенно разъясняли: это – символ покорности.
В ходе завоевательных кампаний 1630-1640-х на сторону империи Цин перешло и служило ей довольно большое количество этнических китайцев. И их верстали в стандартную знамённую военную организацию, хотя и с некоторыми оговорками. То же самое было верно и для монголов. К 1642 году военная машина Цин состояла из 8 маньчжурских, 8 монгольских и 8 китайских знамён – и так это и оставалось до тех пор, пока процесс покорения Поднебесной продолжался. Однако к 1680-м, использовав как предлог то, что в ходе ряда восстаний отдельные китайские подразделения переходили на сторону мятежников, правительство проводит военную реформу. Восьмизнамённой армией в собственном смысле слова остаются и считаются отныне только первоначальные маньчжурские знамёна. Именно приписанные к ним люди составляют наследственную воинскую касту. Все же прочие силы номинально сводятся в Войска зелёного знамени, с принципиально иным правовым статусом и порядком несения службы. Китайцы тянули лямку во множестве малых (до 1000 человек) гарнизонов по всей территории страны. Маньчжуры из Знамён наполовину были расквартированы в столице, а наполовину в ещё 18 крупнейших городах империи. Живя обычной партикулярной жизнью, они регулярно получали жалованье – теоретически на условиях постоянной готовности к выступлению, однако на практике с каждым следующим поколением она становилась всё более условной. К концу XVIII века боеспособность Восьмизнамённой армии уменьшилась радикально. К середине XIX столетия её считай вовсе не рисковали больше посылать в бой без крайней нужды. К концу века архаичность и полная импотенция данной структуры как вооруженной силы стала абсолютно очевидной для всех. Тем не менее, Знамёна пережили даже Японо-китайскую войну и поражение империи Цин в ней. Их ликвидировали только в 1912 году после революции. Причём все члены «знамён», независимо от их самоопределения, считались новыми республиканскими властями маньчжурами.
И это – суть, разгадка произошедшей метаморфозы. Маньчжуры, а вернее их часть, превратились из этноса в социальную страту, особое сословие. Маньчжурия как известный нам сейчас регион была в определённый момент времени выделена в империи Цин в качестве своеобразного императорского домена. Там воспрещалось селиться выходцам из центрального и южного Китая – этническим китайцам-ханьцам. И там сохранились изначальные маньчжуры: говорящие на наследующем чжурчженьскому языке, ведущие весьма простой и небогатый образ жизни, хотя и осевшие окончательно на землю, но продолжающие культивировать многие элементы обихода степняков. С другой стороны в основной части Китая появились люди, чьими матерями зачастую являлись китайские жены и наложницы маньчжурских отцов – и так из поколения в поколения, всё больше разбавляя изначальную кровь. Они говорили по-китайски, знали (по крайней мере, наиболее образованные из них) «Исторические записки» Ши Цзы, «Путешествие на Запад», а друзьям могли пересказать и парочку особенно пикантных мест из «Цветов слив в золотой вазе». Состоятельный китаец-хань, особенно чиновник, точно также выглядел бы в толпе. Но при этом они помнили, что являются маньчжурами, особыми людьми, которые не чета «этим». Двойственность, с течением времени всё более лицемерная, сохранялась до самого финала Империи. Поскольку была одной из её фундаментальных основ.
Другой урок эры завоеваний, ставший одной из системных основ империи Цин: интересы элит имеют приоритет над нуждами простонародья, а основная их потребность - обеспечение социальной стабильности и гарантии сохранения власти и собственности. На протоаристократию делал ставку ещё Нурхаци, когда ему требовалось сломить племенной партикуляризм и курултайно-вечевые традиции. Однако по-настоящему плод вызрел позже. Мы помним историю У Саньгуя. Там есть немало своих нюансов. Легенда даже примешивает туда женщину, подобно тому, как в Европе похожие сюжеты вплетают в историю арабского завоевания Пиренейского полуострова. Там король Родерих якобы изнасиловал прекрасную дочь графа Сеуты, который в отместку дал Тарику ибн-Зияду корабли для переправы. Здесь Ли Цзычену, овладевшему Пекином, якобы приглянулась любимая наложница У Саньгуя. Но, если отсечь всё лишнее, мы увидим следующее: минскому генералу оказалось проще договориться с маньчжурским князем Доргонем, чем с вождём крестьянского восстания, пусть и успевшим провозгласить себя императором. Дальнейшая история противостояния Поднебесной завоевателям также полна подобных сюжетов. В тех случаях, когда региональные элиты стояли перед выбором: склониться ли им перед династией Цин, или сражаться против неё в одном строю с низовыми массовыми движениями, они, как правило, выбирали первое.
Сразу после взятия Пекина с санкции Доргоня особым манифестом всем китайским чиновникам, перешедшим на сторону Цин, было обещано зачисление на службу, повышение в чине и возможность вести дела вместе с маньчжурами. Осенью 1644 на сторону новой власти регулярно переходили помещичьи дружины. Суровые в бою (хотя и не доходившие до беспощадности монголов эры Чингисхана, например), маньчжуры очень мягко относились к тем, кто соглашался встроиться в новую пирамиду власти. Казалось бы, те, кто в стане твоего врага поднимает против него бунт, твои союзники. Однако цинская администрация словно бы забыла, что в недавнем прошлом воевала с империей Мин. Простолюдины, осмелившиеся подняться против своих местных начальников, демонстративно карались ею за нарушение незыблемого иерархического порядка. Доходило до курьёзов. Сражавшиеся с династией Мин несколько десятилетий и продолжающие воевать с боковыми ветвями рода, удерживающими в своих руках юг Китая, маньчжуры объявили себя… мстителями за повесившегося императора Чунчжэня! Подобное иезуитство должно было однозначно читаться и трактоваться современниками: воздаяние обрушивается на головы чёрного люда – прежних повстанцев, в том числе отколовшихся от Ли Цзычена, за идею, мысль о возможности бунтовать против верховной власти как таковую.
С самых первых лет, параллельно со знамённой организацией, которая, как мы помним, переродится в своеобразное дворянство, а также старой земельной аристократией, цинское правительство переутвердило табель чиновных рангов из 9 ступеней (реально 18, поскольку каждый ранг подразделялся на две категории) в двух вариантах – гражданском и военном. Очень быстро значительная часть прежних минских кадров, дополненных новыми, составила многочисленную прослойку государственных служащих и администраторов. Вот эти три нередко переплетающиеся друг с другом страты и стали одновременно главными бенефициарами цинского общества, а также опорами трона, оставаясь ими до 1912 года. Военно-служилое (а реально очень скоро просто паразитическое) маньчжурское сословие «восьмизнамённых», региональные землевладельцы и управленцы, теоретически назначаемые, но на практике порой многие поколения наследующие свою должность, а также самовоспроизводящаяся бюрократия «учёных мужей» шэньши, проходящих сперва через общий имперский экзамен, а затем постепенно растущих в чинах. Их интересы учитывались двором в приоритетном порядке, а могущество считалось неоспоримым. Что до народа, а в частности крестьянства, то считалось, что без поддержки какой-либо из данных групп, он просто не сможет в должно степени самоорганизоваться. Любых бунтовщиков можно будет или разгромить профессиональной вооруженной силой, либо обвести вокруг пальца политическим маневрированием. Отчасти данные установки будут бытовать в головах руководителей империи вплоть до самого позднего времени - их эхо ясно слышно, скажем, в действиях правительства в ходе Восстания Боксёров 1899-1901. Только вот ко второй половине XIX – началу XX века Знамёна превратятся просто в опухоль на теле государства, лишённую и силы, и смысла. Бюрократия окажется не только коррумпированной, но, что куда хуже, ограниченно дееспособной из-за повсеместного утверждения механицизма, ритуала и угодничества перед вышестоящими, а главное – самодовлеющей структурой, которая, вмешиваясь порой в совершенно мелочные вопросы, зачастую никак не управляла по-настоящему масштабными процессами, отдавая их на откуп случаю. Да и возможности помещиков окажутся очень серьёзно подорваны.
Но до этого – ещё далеко, а пока империя Цин развивалась и крепла.
Ключевые участники событий 1644 года сошли с исторической сцены довольно быстро. Ли Цзычен погиб в бою в 1645, причём с обеих сторон участниками схватки являлись китайцы. Могущественный Доргонь, под конец обретший титул «регент-отец императора», скончался в 1650 году в возрасте всего 38 лет. Даже Фулинь умер очень молодым, всего в 22 года - в 1661 его прибрала оспа. Впрочем, наследника он оставить успел - Айсингёро Сюанье к моменту смерти отца исполнилось 7. Правил он долго, до 1722 года, но, разумеется, первые - и наиболее острые годы, империю возглавляли регенты.
Тут есть смысл упомянуть последнюю «родовую травму», связанную с историей появления империи Цин на свет, серьёзно повлиявшую на её отношение к морю и всему, что оттуда исходит.
Принято считать датой окончания Маньчжурского завоевания Китая 1683 год - и это момент, когда было ликвидировано государство генерала Чжэн Ченгуна и его потомков на Формозе/Тайване. В европейской историографии основатель Княжества Яньпин, впрочем, более известен под другим именем - Коксинга. Самый великий и грозный из восточных пиратов. Чжэн Ченгун родился в Японии от японской матери и китайского отца, который пиратствовал в Тайваньском проливе. До семи лет он жил с матерью в стране Восходящего солнца, а затем переехал в Фуцзянь к отцу, получившему место в морском ведомстве минского Китая. Свою присягу династии Мин Коксинга успел принести ещё до 1644 года, а затем твёрдо хранил верность главной линии претендентов, управлявшей Южной Мин. Чжэн Ченгун достаточно успешно командовал флотилиями в ряде крупных речных операций, в частности выиграл битву на Янцзы, не позволив маньчжурским войскам переправиться и развить наступление на юг. Тем не менее, стратегическое положение Южной Мин неуклонно ухудшалось, чтобы к исходу 1650-х стать прямо катастрофическим. И тогда Чжэн Ченгун решается на отчаянный шаг. Стремясь создать базу для дальнейших операций, недоступную для врага , в апреле 1661 Коксинга (как называли его голландцы) высадился на Формозе неподалёку от современного Тайнаня с 25 000 своих людей. Остров к этому времени с 1624 года контролировался голландцами, создавшими факторию и выстроившими ряд укреплений. Чжэн Ченгун окружил форт Зеландия и после девятимесячной осады взял его измором (к слову, благородно отпустив после этого оборонявшихся). Сам Коксинга прожил всего-навсего около года, считая от одержанной им победы, но уже за него успел стать легендой, а затем ещё почти 20 лет дело отца продолжал сын Чжэн Цзин. Можно сказать, что они пиратствовали в Восточно-Китайском и Южно-Китайском море, но это будет слишком слабо. Коксинге не удалось эвакуировать на Тайвань ни одного представителя династии Мин, обладающего правами на трон, однако данное обстоятельство не помешало ему декларировать преданность прежней империи и непризнание власти маньчжуров. До поры объявив регентом себя и своих потомков, Чжэн Ченгун принялся совершать непрерывные налёты на самые разные города и селения, расположенные на побережье. Что особенно важно, он протягивал руку помощи, координировал действия, а при необходимости помогал скрыться в море местным повстанцам. И эффективность его действий оказалась такова, что империя Цин воспринимала его как угрозу, полноценного противника-оппонента. Маньчжурам никак не удавалось создать свой равнозначный флот, а мобильность Коксинги в сочетании с его хорошей осведомлённостью, не позволяла подготовить для него ловушку на суше.
Кончилось всё тем, что пекинское правительство ввело так называемый «морской запрет». В какой-то форме ограничения этого рода периодически принимались в Китае и прежде. В 1371 году император Хунъу дозволил впускать иностранцев в порты Поднебесной только при условии предварительного поднесения ими даров монарху (и, таким образом, условного признания своего вассалитета в контексте китайской традиции). Де факто этот распоряжение переродилось со временем в систему с одной стороны чиновного лицензирования морской торговли, а с другой породило своеобразные аукционы подношений. Португальцы, к примеру, смогли по существу выкупить себе эксклюзивные права в 1567, но позднее голландцы (также заплатив), пошатнули установившуюся было монополию. Теперь же всё было гораздо серьёзнее. Запрещалась не просто торговля, а едва ли не взаимодействие с морской стихией как таковое. Огромное количество жителей прибрежных городов и местечек в рамках «морского запрета» вовсе насильственно переселили на 15-25 километров вглубь материка. В начале XVIII века строгости несколько ослабеют, но настороженно-негативное отношение к любым торгово-экономическим контактам посредством моря у цинской государственной машины сохранятся на долгие годы. Прежде всего, из-за подозрения, что оттуда могут прийти неконтролируемые политические веяния. К эпохе Опиумных войн собственная морская торговля огромной империи будет строго двух сортов: или ничтожная, или нелегальная.
Впрочем, как было сказано выше, поначалу держава династии Айсингёро довольно уверенно крепла. Эпоха Сюанье стала временем нормализации, а последовавшее за ней правление Айсиньгёро Иньчжэня (1722-1735, девиз/тронное имя Юнчжэн) и особенно Айсиньгёро Хунли (1735-1799, девиз/тронное имя Цяньлун) - «золотым веком» империи Цин. И здесь самое время поговорить о демографии и экономике.
По оценкам целого ряда авторитетных исследователей на рубеже XVI-XVII столетий Пекин являлся крупнейшим по численности населения городом в мире с количеством жителей простирающимся от 700 000 до 1 000 000. Имелось в Поднебесной и немало других городов, оставлявших далеко позади большинство европейских. Тем не менее, подавляющее большинство китайцев проживало в сельской местности, а бесспорной первоосновой хозяйства Китая было сельское хозяйство. Население империи Мин перед началом её системного кризиса составляло к концу 1590-х годов примерно 200 миллионов человек. Это, к слову, более чем двукратно превосходит количество жителей всех стран тогдашней Европы вместе взятых. А после началась череда бед. Внутренний разлад, массовые крестьянские восстания, сопровождавшиеся нарушением нормального течения хозяйственной жизни, и боевые действия периода маньчжурского завоевания приводят к тому, что численность населения Поднебесной падает практически вдвое, до 100-105 миллионов человек! И это с учётом включения в её состав в формате империи Цин новых пространств Маньчжурии и Монголии. Затем с 1680-х начинается процесс восстановления. К 1724 году подданных Золотого Рода насчитывается 130 миллионов, а достигнуть былого минского уровня и немного превзойти его получается только в середине XVIII века, причём частично - за счёт завоеваний на западе.
У подобного обезлюживания, однако, имелась неожиданная позитивная сторона: к концу XVII века, несмотря на то, что часть земли оказалась заброшена, рекордно выросла площадь пашни на душу населения. Достаточно высокой (по китайским меркам) она оставалась вплоть до окончания правления императора Юнчжэна. В совокупности с наступившим миром, перезагрузкой системы госуправления, а также начатыми в 1680-1690-х масштабными работами по обновлению ирригационных каналов в центральном Китае, данные обстоятельства позволили экономике страны непрерывно поступательно расти. По мере включения в оборот новых территорий и увеличения интенсивности использования старых как раз подрастали новые поколения свободных рабочих рук. Кто-то мог бы сказать «и едоков», но в целом, поскольку подавляющее большинство людей из новых генераций рождалось крестьянами и трудилось именно в сельском хозяйстве, обеспечиваемый ими дополнительный прибавочный продукт перевешивал издержки.
А дальше, как говорится, следите за руками. «Золотой век» Цяньлуна, прочный мир, наступивший после Западных походов 1751 и 1757-1759 годов (империя Цин предпринимала военные операции против Бирмы и Вьетнама, но они не требовали общенационального напряжения сил, а безопасность самого Китая была полностью обеспечена), позволил китайцам во второй половине XVIII столетия успешно «плодиться и размножаться». В 1766 их 208 миллионов. В 1812 - уже 361, а спустя ещё 20 лет - без малого 400 миллионов. Коэффициент рождаемости при этом в описываемый период практически не менялся, составляя по современным оценкам примерно 5,8 рождений на женщину. Вывод отсюда можно сделать только один: подобно тому, что происходило примерно в те же годы в странах Европы, цинский Китай оказался достаточно развит, чтобы в нём началась первая демографическая революция. Возьмём Францию. Аж с 1100 года и до начала XVIII века численность её населения с несколькими заметными просадками (скажем, одна из них была вызвана Великой Чумой), крутилась возле цифры в 20 миллионов. А вот к 1821 году, несмотря на Революционные войны и Наполеонику, французов стал 31,5 миллион человек. Примерно то же самое мы могли бы наблюдать в Великобритании и других государствах Старого Света. В 1798 году анонимно опубликовал свой знаменитый «Опыт закона о народонаселении» Томас Мальтус, предостерегая: темпы роста населения обгоняют рост производства средств существования, что грозит обществу катастрофой.
Европейцы не попали в «мальтузианскую ловушку» благодаря развернувшемуся процессу индустриализации. Последний решил сразу две задачи. Во-первых, промышленность поглотила рабочие руки, которые стали бы на селе лишними из-за аграрного перенаселения и уменьшения размеров пашни в пересчёте на человека. Сотни тысяч людей уехали в города и стали пролетариями, а не бродягами и нищими. Вместо того, чтобы превратиться в обузу для экономики, именно они своим трудом в сочетании с силой машин придали ей новый, ранее невиданный разгон. Во-вторых, по мере развития индустрии благодаря её продукции сельское хозяйство удалось сделать более интенсивным и производительным. Новые методы обработки, инженерная агрономия, а потом и трактора на пару с химическими удобрениями, позволили на земле прежней площади выращивать гораздо большие объёмы пищи. Так было в Европе. А вот Китай с разбегу прыгнул на самое дно мальтузианской ямы…
К началу 1850-х годов китайцев 432 миллиона. Средняя площадь пашни на душу населения снижается до 1,8 му. Данная традиционная мера составляет 1/15 гектара. Для сравнения отечественная десятина это 1,06 гектара. По итогам великой Крестьянской реформы 1861 года средний размер надела получившего личную свободу крестьянина составлял 3,3 десятины - и это обоснованно считалось очень маленькой величиной. К началу XX века вызванное малоземельем социальное напряжение и требование «чёрного передела» стало одной из основных предпосылок революционного взрыва 1905 года. Да, выращивание риса продуктивнее, чем пшеницы и ржи, не до такой степени. Причём в России всё-таки уже тоже шла, пусть и медленнее, чем в Западной Европе, индустриализация. Новые отрасли экономики и города поглощали рабочие руки. К 1897 году уровень урбанизации Российской Империи достиг 13%. Очень мало - в Великобритании он ещё в середине века достиг без малого 40%. Но гораздо больше, чем в Поднебесной. Даже в 1978 году только 17,9% китайцев будут жить в городах. Поздней империи Цин до этого уровня было ой как далеко. Чудовищное аграрное перенаселение вело крестьян к обнищанию. В Китае появилось множество бедняков и люмпенов. А власть не только не могла ничем им помочь, но не горела желанием даже просто заметить и признать нарастающий кризис. Именно здесь - социальные корни Восстания Тайпинов, самого большого и грозного в истории династии Цин и Поднебесной вообще. Поражение в Опиумных войнах лишь придало дополнительный толчок и так уже готовой сорваться лавине. 14 лет борьбы с 1850 по 1864 год, 20-30 миллионов погибших от прямых и косвенных причин с обеих сторон. А ведь тайпины не просто обещали создать на земле царство справедливости и гармонии в сугубо отвлеченном, религиозном смысле. Повстанцы не только громили правительственные учреждения, убивали всех маньчжуров и крупных чиновников-китайцев, а также тех, кто активно выступал против повстанцев. Последователи Хун Сюцюаня облагали контрибуцией «богачей», сурово наказывая тех, кто не хотел её платить, конфисковывали их имущество, перераспределяя его в пользу бедноты на уравнительных принципах. К сожалению, столь простые (и популярные) меры решить проблем Поднебесной уже не могли…
В 1996 году Самюэль Хантингтон ввёл в научный оборот термин «Великое расхождение». Им он обозначил процесс, в результате которого европейские страны продвинулись вперёд в развитии в период Нового времени, значительно опередив ведущие государства других частей света (в частности Азии), с которыми они прежде шли вровень, или даже от них отставали. Анализ причин Великого расхождения не входит в задачи настоящей работы, тем более, что вопрос это чрезвычайно сложный и масштабный. Тем не менее, несколько слов сказать об этом просто необходимо.
Широко известный факт, который особенно часто любят упоминать некоторые наши авторы в контексте критики низкопоклонства перед «Западом»: вплоть до конца XVIII века именно Европа импортировала товары Китая, платя за них серебром, а не наоборот. И только потом де коварные англичане и французы поставили Поднебесную в зависимое положение силой оружия и ядом опиума. Действительно, даже в эпоху Просвещения европейцы, как правило, выступали покупателями китайской продукции: шелка, фарфора, чая и прочей. Однако делать отсюда вывод о том, что Европе было нечего предложить Китаю, чересчур смело и просто неверно. Во-первых, китайцы в целом - и особенно те, которые не были связаны с верхушкой госаппарата, просто слишком мало знали о том, что производят европейцы. Проще говоря, уровень осведомлённости английских, французских, голландских и португальских негоциантов о Китае был неизмеримо выше, нежели у их контрагентов о государствах Европы. Во-вторых, цинское правительство не желало и не могло ввиду своей управленческой ограниченности и слабости организовать масштабную покупку чего-либо у европейцев, а те пока не имели возможности навязывать Поднебесной интенсификацию контактов силой (собственно, когда она появилась, Китай «открыли» особенно его не спрашивая - и торговый баланс стал принципиально иным).
Наконец, но именно это для нас самое главное, преобладание китайского экспорта в ту эпоху не означало превосходства Поднебесной в уровне развития производительных сил. Как с точки зрения их технической оснащённости, так и с точки зрения организации. И шёлк, и фарфор являлись продукцией мелкотоварного производства. Просто самих производителей было очень много из-за общего превосходства Китая в народонаселении, а государство, или точнее созданные им «прокладки» монополисты организовывали коллективный сбыт.
Опуская множество других факторов, а также нюансов этого, видящегося мне главным и коренным, основная причина отставания Поднебесной (и вообще Востока) - в отсутствии там той социальной страты, которая могла бы интегрировать оборудование (и технологии), деньги и рабочую силу в действующий капитал.
Возьмём для примера империю Цин эпохи Цзяцин (1799-1820). В ней есть большое количество свободной рабочей силы из-за прогрессирующего аграрного перенаселения. Но кто мог собрать и использовать эти свободные руки? Землевладельцы, лишенные возможности увеличить объём своего основного средства производства, то есть расширить площадь пашни, наоборот охотно избавлялись от едоков, когда те становились неплатежеспособными. Купцы? Но для чего? Без достаточного количества оборудования и гарантированных рынков сбыта продукции подобное вложение становится ультрарискованным. Государство с большей или меньшей степенью эффективности собирало «лишних людей», используя их, как то и сейчас порой бывает, на инфраструктурных проектах. Но, во-первых, эти акции были бессистемными, а во-вторых не порождали капитала, эксплуатирующего наёмный труд. Далее, в империи Цин есть огромное количество образованных людей - «учёных». Каждый чиновник по определению является учёным мужем шэньши, он сдавал соответствующий экзамен. Вот только их образование жестко стандартизировано. Мало того, что у него очень мощный гуманитарный крен, оно в принципе принимает ритуализированные формы и зачастую сводится к зазубриванию. Между тем свободная интеллигенция практически вымерла. Зачем, если чиновная карьера гораздо выгоднее? Действуя по заданию государства, шеньши могли подготовить обширные справочные сборники-энциклопедии, но кто из них и для чего мог бы придумать нечто, вроде паровой машины? Научно-технически подготовить промышленную революцию? Даже если бы кто-то в порядке личной инициативы исследовал бы подобные материи, на результаты таких штудий элементарно отсутствовал социальный заказ. Прибавим к этому ещё и могущественную цензуру, непрестанно выискивающую крамолу. В правление блистательного Цяньлуна только демонстративное сожжение неугодных книг проходило в 1774—1782 годах 24 раза. Наконец, в Китае имелись люди с довольно большими свободными суммами денег. Но они с гораздо большей вероятностью либо приобрели бы на них проверенный источник благосостояния - землю, либо пустили их на понятные торгово-посреднические операции, чем на интенсификацию производства. Скажем, очень выгодно с определённого периода времени стало приобретать оптом, а затем перепродавать в розницу опиум…
Опиумные войны - не тот эпизод истории европейских государств, которым они могли бы гордиться. Тем не менее, не следует думать, будто англичане и присоединившиеся к ним во второй войне французы воплощали в жизнь некий коварный заговор, целенаправленно подрывая при помощи наркотиков китайский социум и государственность. Опиокурильни были в описываемое время легальны и в самой Европе, а их клиенты с течением времени приносили всё больше проблем - почему и возникли ограничения. Нет. Всё куда прозаичнее - они просто стремились максимизировать свои прибыли. И то, что торговля опиумом - это крайне доходный бизнес, европейцы вообще и британцы в частности успели весьма надёжно установить уже в 1820-1830-е годы, несмотря на все запреты. Потому как находилась масса желающих - китайцев же, готовых перекупать для дальнейшей реализации контрабандный опиум.
Могли ли Опиумные войны завершить как-то иначе, кроме как поражением Китая? Едва ли. Есть ли в этом вина династии Цин и выстроенной ими системы? Если и да, то достаточно скромная. Не отцы-основатели маньчжурской державы Нурхаци и Абахай, не Цяньлун и не правивший в 1820-1850 Айсиньгёро Мяньнин виновны в Великом расхождении. Но вот то, что империя не смогла извлечь из поражения правильных уроков, не сумела в полной мере и необходимом темпе двинуться по пути модернизации, это, несомненно следствие пороков цинской государственной системы. Доказательство тому - пример Японии, начинавшей очень похоже. Насильственное «открытие» страны эскадрой коммодора Перри, неравноправные договоры, бомбардировка Симоносэки в июне 1863. А затем после сокрушения сёгуната - поразивший всех ускоренный переход из феодализма в индустриальное общество за 20 с небольшим лет.
Японские достижения были выдающимися и уникальными в масштабах Азии, этого не стоит отрицать или приуменьшать. Свою роль в том, что у страны Восходящего солнца всё вышло именно так, как оно получилось в действительности, сыграло наличие контрэлиты в лице «обиженных» ещё со времён установления сёгуната Токугава южных родов, в частности Симадзу и Мори. Китайские элиты того же периода оказались более гомогенными и монолитными. Но всё же не в этом суть! Уже Токугава Ёсинобу, последний в своей династии, успел до свержения сделать больше шагов в направлении реальной модернизации Японии, чем любой из цинских императоров XIX века. Японцы сознавали, что мало нанимать советников, приобретать или даже воспроизводить технику. Без изменения общественных отношений внутри социума всё это оказывается не более чем мишурой. Необходимость внутренних перемен не означала добровольного отказа прежних элит от власти, но требовала решительной перестройки её основ. Даймё, ставший новым аристократом-кадзоку, депутатом палаты пэров парламента, генералом регулярной армии или министром не лишался власти, но должен был осуществлять её новыми методами и другим инструментарием. Переобучиться - или, если уж не выходит, оставаясь уважаемым, отойти в сторону на покой. Китайские элиты не нашли в себе ни сил, ни смелости для такого шага. А потому проиграли, отстав от века. И уже не только в соревновании с далёкой Европой, но и со своими ближайшими соседями.
Японо-китайская война (1894—1895) во многих отношениях была для Поднебесной даже большим потрясением, чем поражение в войнах Опиумных. Она же стала первой ступенью на пути к тем переменам, которые должны были произойти в любом случае, теперь уже помимо воли и желания правящей прослойки. А потому первую главу настоящей работы, посвящённую предметно Синьхайской революции, мы, тем не менее, начнём именно с краткого рассказа о японо-китайском противостоянии конца XIX века, его ходе, итогах и долгом эхе.
