18+
Земля была мёрзлой. Это был тот переходный период, когда зима уже начала поспешно отступать, а весна, как заморский интервент с далёких южных берегов, ещё не успела повсеместно установить свои порядки. Погода менялась.
Кладбище казалось пустым и молчаливым. Начинаясь поросшим хвойными деревьями погостом, оно выходило из старого леса и расстилалось перед скорбящим зрителем во всей красе своих траурных венков и мрачных крестов. Эта похоронная готика заражала своим настроением, подселяя в сердце смесь депрессии с меланхолией: неотвратимость смерти, так остро ощущавшаяся здесь, странным образом влияла на каждого.
Сегодня эта безжизненная пустошь любезно принимала гостей, чтобы засвидетельствовать перед ними ритуал прощания: земля разверзала свою пасть, готовая принять очередную жертву, принесённую во славу жизни. Гроб был открыт.
– Мы собрались сегодня здесь… – молодой парень приятной наружности с зачёсанными вправо волосами – отец Павел – стоял рядом с гробом почившего отца Арсения. Левую руку послушника поддерживал медицинский бандаж, правая была зажата в кулак. Он имел мужественный вид человека, чьи эмоции, которые, несомненно, были сильны, укрывались под личиной хладнокровной мужской стати – твёрдой и несгибаемой, как рука наставника.
Присутствующие с видом в большей или меньшей степени безотрадным хранили молчание. Они смотрели на отца Павла или на безжизненное лицо отца Арсения, скорбно опускали головы, потупив взгляд в землю, или нервно курили: Лёша Туманный с отцом, Таня Соколова с торчащими из-под шапки бинтами, Алексей «Четырёхлистник» Кудряшов в кресле-каталке, Шебр и Миас, Агасфер с Викторией, бывший милиционер Игорь Сурнин, следователь Сабиров, Юра Кувалдин, ДимПёс со своим лучшим другом Ромой Хардом, Елисей Саджиотов, Паша Леухов с костылём вместо опоры, Санчес ван Хален в широкополой шляпе и длинном чёрном плаще и Дмитрий Бабински по кличке Немец. Люди, сами того не зная, ставшие членами Ордена Каменотёсов, что не предали интересы братства ради свободной вечной жизни во грехе, которую обещал несчастный отец Кирилл.
– …собрались здесь, – продолжал молодой священник, – чтобы проститься с человеком, который всех нас объединил перед общим врагом в лице абсолютного зла. Мы стали братьями и отстояли наш город, нашу землю, нашу жизнь и жизни невинных. И всё благодаря отцу Арсению. К сожалению, я недостаточно долго был с ним знаком, но успел его узнать как человека мудрого и преданного делу. Последние семнадцать лет он состоял в Братстве, смиренно веря в его идеалы, и мне искренне жаль, что он застал крах этих ценностей и осквернение их предателями и заговорщиками. Но у этого человека хватило силы духа, чтобы противиться ренегатам и отстоять честь нашего Ордена. Он сумел сплотить всех нас, чтобы нам удалось низвергнуть зло туда, где ему самое место – обратно в адские нечистоты. К несчастью, он пожертвовал собой в бою, приняв в сердце клинок врага, о чём мы, безусловно, будем помнить как о подвиге. Он не увидел нашей победы, но мы будем вечно ему благодарны. «Этот мир небезнадёжен» – фраза, часто звучавшая от него, так давайте докажем, что он был прав. Отец Арсений не был сентиментален, его дух всегда находился в состоянии покоя, и именно вера помогла ему обрести эту гармонию. Он пришёл в нашу церковь с чувством вины: запутавшийся молодой человек, прошедший войну; его тяготили грехи, и страсти разрывали его душу, но здесь он нашёл успокоение. Теперь этот покой будет вечным.
Отец Павел положил свою ладонь на бледную руку отца Арсения. Губы молодого священника слегка подрагивали.
– Человек подобен камню – мир подобен человеку, – тихо произнёс он.
Когда гроб опустился на дно могилы, пошёл дождь. Он был унылым, словно само небо оплакивало безвременно ушедшего священника. Солнце растворилось в небе. День помрачнел в унисон погребальному настроению.
Кладбище покидали в молчании. Лишь на выходе старший лейтенант Сабиров – с ссадинами и синим фингалом под правым глазом – спросил Антона Пегасова:
– Слушай, а почему ДимПёс?
Рэпер обернулся к нему, смущённо улыбнувшись:
– Да… понимаешь, когда я выпускал первый альбом, мой музыкальный проект назывался «Диморфизм песца». Как-то не прижилось название, и я его сократил – ДимПёс.
Процессия остановилась за кладбищенскими воротами. Она имела помятый вид, словно эта победа не победа вовсе, а проигрыш, глубокое и отчаянное поражение. Шебр закурил.
– Да, жалко Арсения, – по-мужски сурово произнёс он, – хоть я его и не знал, но, похоже, мужик был хороший.
– Он мне жизнь спас, – с сожалением в голосе сказал Сабиров. – Спрятал в «Оке», когда меня шарахнуло гранатой. Помню, он меня тащил… Картинка дрожит, временами исчезает, а он прёт меня куда-то…
Старлей напряжённо поджал нижнюю губу, достал сигарету, закурил.
– Отец Павел, – Юра расстегнул куртку, достав из-за пазухи четырёхугольный свёрток, – это, наверно, ваше.
Под тряпкой оказалась книга в ветхой обложке – достаточно объёмная, чтобы внушить болезненный трепет нелюбителям чтения, и достаточно старая, чтобы пробудить интерес заядлого библиофила. То был «Великий Кодекс».
– Лёшка его оставил в моей машине, когда гнался за доктором, – Кувалдин бережно передал Кодекс священнику.
– Да какая это погоня… – отмахнулся Лёшка.
Отец Павел провёл рукой по кожаной обложке, смахивая редкие капли дождя, и с чувством гордости и выполненного долга аккуратно обернул книгу своим широким шарфом. Каменотёсы как братство, тайное и загадочное, переживали определяющую веху своего существования. Быть может, это секретное общество, созданное не одно столетие назад благородным Себастьяном Шульцом, преследовало единственную цель, известную только высшим силам – вмешаться в дьявольские козни адского князька, не дать ему окрепнуть, надломить его армию, изничтожить. И напрасны были эти века убийств, прикрываемые верой и праведным словом. Самонадеянный святой суд.
Отец Павел переосмысливал судьбу Каменотёсов; просветление распускалось в нём, как медленно раскрывающийся бутон.
– Какие теперь планы? – обратился Юра ко всем.
– Жить, как раньше, – отозвался Алексей.
– А ты сможешь жить, как раньше?
– Нет, не сможем, – вмешался Елисей. – Мне кажется, теперь многое в нашей жизни поменяется.
Он опустил глаза, задумался.
– Уже поменялось, – Биохэзард, улыбнувшись, положил руку на плечо сына и прижал его к себе.
– Я вот всегда мечтал покорить Эльбрус, – снова оживился Саджиотов-младший. – Может, теперь самое время?
– Лёгких вершин тебе, – пожелал Сабиров добродушно. – А я, наверно, покончу со следственной работой, уйду в лесную полицию к Максу Горскому…
Всех снова связало молчание, затянуло узлы, поставило точку. Здесь, у кладбища, братство распадается, распуская соратников по вольным дорогам. Пути разойдутся, переломят своё направление и заведут в очередные бытовые тупики.
Они стояли в тишине. Каждый думал о своём, но мысли были одинаково грустны.
– Ладно, по коням, – Шебр ловко выбросил бычок сигареты, толкнув его средним пальцем, и направился к машине: – Игорь, завтра жду у себя: будем тебя восстанавливать в мире живых.
Сурнин молча кивнул. Вид он имел незамутнённый и решительный, в некотором смысле перерождённый. Осталось лишь подкрепить эту «новую жизнь» документально – впереди его ждала утомительная процедура восстановления себя в статусе гражданина: все документы, подтверждавшие его личность, сгинули вместе с Цитаделью.
– Сабиров, – старшего лейтенанта окликнул Немец. Его лоб и скулы были красными от ссадин, левый глаз – полузакрыт, а на лбу красовались два стежка хирургического шва.
Он помялся, облизнул разбитую нижнюю губу и посмотрел на следователя, как школьник, не выполнивший уроки:
– Расскажи мне про неё. Просто хочу понять.
Сабиров повёл плечами вширь.
– Не верь ей, Немец, – сказал следователь рассудительно. – Такие как она никого не любят, кроме себя.
– Я тоже никого не люблю, кроме себя. Тогда почему мне так паршиво?
Сабиров посмотрел ему в глаза, но ничего не ответил.
Нет, этот мир небезнадёжен…
***
На следующее утро ударил минус, так что к дому Димы Витвинова беспрепятственно удалось добраться по насту. В доме было тепло, тесно и уютно.
Дима предстал перед своими старыми друзьями – Игорем Сурниным и Александром Сабировым – в непроглядных солнцезащитных очках и с голым торсом. Его поджарое тело было подтянуто, живот выглядел плоским, необъёмные мускулы врезались в кожу, демонстрируя пучки мышц. Он стоял перед ними, как двадцать лет назад во время последней репетиции группы «Перчаточники» – невозмутимый и спокойный.
– Мы тебе гитару принесли, – Сабиров протянул Витвинову большой свёрток.
Витвинов бережно взял его в руки и развернул. Насыщенный синий цвет корпуса, блестящие хромированные колки и яркий оранжево-красный зверёк, изображённый в духе поп-арта – то был «Ночной лис».
– Время всегда берёт своё, – Дима скользнул пальцами по струнам, рассматривая инструмент, – но иногда время возвращает.
Витвинов был, как всегда, бесстрастен. В душе этого таинственного человека эмоции слились в полноводную реку, течение которой всегда было плавным и размеренным. Ничто её не колыхало, не мутило воды; она была чиста, как и разум Димы. Он пребывал в абсолютном балансе.
– Сыграй, – попросил Игорь.
Витвинов взглянул на Сурнина сквозь очки.
– Попробуй ты, дружище, – музыкант передал «Ночного лиса» Сурнину.
Игорь осторожно перенял гитару с несколько недоуменным видом и вопрошающе посмотрел сначала на Диму, затем на старлея. Сабиров одобряюще кивнул.
Витвинов снял очки, показав свои глаза – лазурные и чистые, они улыбались.
Дима щёлкнул пальцами.
***
Немец не любил переезды. Любой переезд для него был стрессом: тело изнывало от неудобных сидений общественного и частного транспорта, приёмы пищи превращались в испытание, спать в салоне не представлялось возможным. Этот человек, вечно живущий на бегу, стремился к полной стационарности и максимальному комфорту: хотелось осесть где-то, пустить корни и облегчённо вздохнуть, но ему никогда не удавалось достичь желаемого.
Волоча за собой громоздкий чемодан со сломанными колёсиками – одного не было, второе вечно заедало, – Немец протискивался между поломанной мебелью, которую низвергли вандалы Сергея Александровича.
Перед выходом он закинул на плечи тяжёлый рюкзак и последний раз посмотрел на свою съёмную квартиру, которой отдал пять лет жизни. После вероломного обыска Шишкаревича-старшего она оставляла желать лучшего: оборванные обои бахромой свешивались по отвесной стене, старая советская стенка была перевёрнута, бытовая техника перебита, большое зеркало в прихожей треснуто, диван вспорот, сломанный туалетный бачок громко стучал, стекло на полу перемешалось с обломками мебели и землёй из цветочных горшков, и только старый «цыганский» холодильник стоял на своём привычном месте. Квартира приняла облик свалки – Немец так и не удосужился прибраться в ней с момента своего возвращения.
Он открыл входную дверь и оказался на лестничной клетке.
– Уезжаешь, Диман? – окликнул его мужской голос.
На пороге своей квартиры в привычном одеянии – тапочках и халате – стоял сосед слева.
– Да, Михалыч, как раз хотел зайти попрощаться.
– Куда ты теперь?
– Поеду выше на Урал, наверно, осяду в Ёбурге, – голос Немца был подавлен и скрипуч.
Михалыч с соседской теплотой взглянул на Фрица и протянул руку.
– Даст бог, свидимся, – сказал он.
– Бог, говоришь… может быть… – Немец пожал руку в ответ, слегка улыбнулся, посмотрев в глаза соседу, попрощался кивком и неуклюже, обременённый поклажей, поплёлся вниз по лестнице.
Вывалившись из подъезда, он оказался на улице. К нему подбежали Лёша и ДимПёс, ожидавшие внизу. Сняв с плеча Немца рюкзак, Антон взвалил эту ношу на себя, а Алексей взялся за ручку непокорного чемодана. Багаж будто бы упирался, сопротивляясь ненавистному переезду.
– Как же мы без тебя, Немец? – ДимПёс пыхтел под тяжестью рюкзака.
Они остановились возле чёрного «Шевроле Круз». Фриц тяжело дышал от усталости.
– А что без меня? – ответил он вопросом. – Юра, я уверен, и десантникам наваляет, и спиннер на хую крутить горазд. Хард выучится, может, станет новым завотделением нашей психушки. Вот за Игорем приглядите…
Из машины вышел человек в тёмных очках и с зубочисткой в зубах. Он был небрит, его волосы – тщательно уложены, но сквозь причёску всё равно пробивалась небольшая природная курчавость. Водитель – это был Ильич – помог погрузить скарб в багажник автомобиля, затем вернулся обратно на водительское кресло и начал пыхтеть сигаретой через открытое окно.
– Может, останешься? – с надеждой спросил Лёша Туманный.
– Нет, Лёш. Что русскому хорошо, немцу – смерть, – Фриц улыбнулся той трогательной улыбкой, полной сентиментальности, которую прежде на его лице не видел никто, и пожал Лёшке руку. – Не вляпайтесь в неприятности без меня.
– Все неприятности ты заберёшь с собой, – отпарировал ДимПёс и засветился, довольный своей шуткой.
Немец вручил Антону ключи от квартиры и, приятельски хлопнув его по плечу, произнёс:
– Бывай, толстяк, – и направился к дверце пассажирского сидения. Перед тем как сесть, он крикнул на прощание: – Не поминайте ло́хом!
Двигатель заурчал, и машина двинулась с места.
Что-то соединяется, а что-то расходится, распадается на части, как ядро мирного атома. Теперь не будет этих околокриминльных приключений, мальчишеского азарта и кружащих голову перипетий. Дверь захлопнулась и вряд ли откроется вновь. Всё-таки покой бывает очень скучен…
Лёша с Антоном ещё долго стояли и смотрели, как автомобиль удаляется, вырывая Немца из тисков Города N. Какая-то тёплая грусть разливалась по телам, заполняя их, как пустой сосуд. Эмоции – как мерило всего, проекция того, что было. Отпечаток. Чем ярче их след, тем дольше послевкусие. Заблокируй их – и останешься ни с чем, как пустой грецкий орех, полый внутри. И ничего не будешь чувствовать, и никто не будет для тебя существовать. Такова цена свободы от страстей и человеческих слабостей. Сделай этот шаг, откажись – и краски померкнут, и душа закопается так глубоко, словно её нет. И ты обретёшь независимость от того, что держит в заложниках каждое человеческое существо, отравляет и тут же несёт радость, перерастающую в счастье.
Когда машина скрылась из виду, на опечаленном лице Антона стала неспешно вырисовываться маска озарения. ДимПёс спросил друга-юриста:
– Слушай, а что мы скажем хозяину квартиры, когда он увидит, какой там погром?
***
«Шевроле» мчался по дороге, которая была так по-русски разбита. Машина не успевала разогнаться, периодически сталкиваясь с очередным изъяном на асфальте или нерадивым водителем, пренебрёгшим правилами движения. Это вызывало на сосредоточенной физиономии Ильича выражение недовольства, сопровождаемое ворчанием с лаконичными матерными вкраплениями.
Город N, существующий, казалось, параллельно с остальным миром, независимо, оставался позади. Эта точка на карте, затерянная меж хребтов Южного Урала, будто бы пряталась от посторонних глаз. Очередной заблудший путник случайно столкнётся с ним, вкусит всю прелесть некогда величественного промышленно-производственного центра, увядающего в острой советской атмосфере, приправленной суровым духом американского капитализма, и поразится этому Франкенштейну: странно это всё, нелепо. И, быть может, останется в этом гротескном городе навсегда, упоённый его непостижимой энергетикой Уральских гор, которая здесь чувствуется так ярко.
– Надо было по объездной ехать, – недовольно пробурчал Ильич.
Фриц повернулся к водителю с отрешённым видом, подумал о чём-то своём и спросил:
– Музыка есть?
Ильич посмотрел на него сквозь очки, перевёл взгляд на дорогу, потом снова на Немца:
– Есть. Что включить?
– Да похуй вообще, хоть Кадышеву врубай, – отвязно ответил Фриц, устраиваясь в кресле поудобнее.
Полотно дороги выровнялось, и машина набрала скорость. Подгоняемый прошлым, автомобиль летел вперёд, а там, за горизонтом, его ожидало будущее со свойственными ему подводными камнями и неопределённостью. Новый город. Новая весна.
Заунывный мотив плавно выплыл из колонок, его подхватила гитара вперемешку с вокализом, и мужской голос чувственно запел:
Чей-то голос пел мне в тишине
О бренности несыгранных ролей.
Я сегодня рухнул в рыхлый снег,
Я сегодня умер на войне
За знамёна наших королей.
Помнишь, я бежал к тебе по льду
И ловил рукой свои ветра?
Знаешь, нынче пасмурно в аду,
Пасмурно в аду.
Все кричат победное «Ура!»
Знаешь, как и много лет назад
Слышу голос твой с седых вершин.
Ты мне, как и прежде, напиши,
Что в Содоме снова снегопад,
Что в Гоморре снова льют дожди,
Что в Гоморре снова льют дожди…