Это дополнение к материалу по истерии я пишу спустя несколько месяцев после его первой публикации. Изучение влияния отцовского фаллоса на формирование истерии подготовило почву для дальнейшего продвижения в исследовании этого невроза, и особенно областей, оставшихся в качестве скудных предварительных набросков – я говорю о роли материнского объекта и функционирования женского в психической организации истерички. При внимательном чтении первой части материала можно заметить, что указания на женское в контексте истерии даны, скажем так, с точки зрения того приобретения, которое связывает истеричку с отцом, однако материнское как таковое при этом остаётся не прояснённым, помимо указаний на его заведомую «презренность» для истерички.
Развивая эту мысль в направлении, ранее взявшем в прицел «мерцание» переходного объекта, можно предположить, что если презренность есть обратная сторона возвышенного, то такого рода отношение истерички к материнской фигуре является, скажем так, попыткой спрятать от себя факт «невыносимой любви» к ней – причём, это любовь такого рода, которая оставляет мать абсолютно непроницаемой для истерички в том же смысле, в котором на первом свидании можно ощутить чересчур трепетное отношение к выбранному объекту симпатии, так что мы не можем схватить взглядом его «сущность», но скорее фантазируем о том, как он прекрасен и хорош и сколько интересного о его жизни можно будет узнать, если этот момент продлится вечно. Поэтому здесь я буду говорить о последствиях того, что истеричка оказывается бессознательно влюблена в свою мать и что эта «любовь» представляет собой.
Прежде всего хочу заметить, что я не погрешаю против логики уже сказанного: истеричку действительно интересует мужское, причём мужское падшее, так что её симптомы оказываются своего рода «плодом запретной любви» с мужским падшим субъектом, которым, как мы знаем, выступает отцовская фигура. Такая «запретная любовь с отцом», - инцест, если говорить прямо, - даёт о себе знать в акте «подтирания» истеричкой «достоинства» падшего и помещения его в себя в качестве «грязного плода», идентификации с ним, – здесь имеет место такое отношение к субъекту мужского достоинства, которое выходит за рамки Закона. Я имею в виду то, что ранее было высказано между строк касательно строгости обретения достоинства пола: субъект обретает своё право на наслаждение в рамках пола через последовательный отказ от наслаждения, которое может предложить ему мать – от груди, от «очистки», где речь не только о гигиене, и от любви к матери как к женщине. В этом смысле субъект потому и вынужден трепетно заниматься анальной заботой о своей чести, что мать больше не сможет его «отмыть» - т.е. произошёл отказ от матери в той или иной манере, за счёт которого этот субъект и становится «рукопожатным», таким, который не только сам следит за своей чистотой, но и в случае, если всё же «обделается», будет вынужден восстанавливать свою репутацию самостоятельно, поскольку это обязательная часть его принципиальной позиции. Если же субъект продолжает требовать мать, которая его «отмоет», значит он всеми силами жаждет сохранить наслаждение, которое было при нём в детской комнате, и, соответственно, его присутствие в «обществе приличных людей» нежелательно.
В случае «подтирания» за падшим отцом истеричка совершает жест, указывающий на её «непозволительную близость» с этим мужским субъектом, т.е. она допускает привнесение инцестуозной любви в их отношения: очевидно, если она не понимает, что отца непозволительно «спасать» в манере[1], в которой девочки ухаживают за своими куклами, то уже имеет место слабость отцовской функции, которая могла бы запретить определённые жесты в рамках семьи в связи с тем, что они нарушают табу на инцест. Последствия такой инцестуозной любви и были рассмотрены в первой части материала: в общем-то истеричка потому и продолжает в зрелом возрасте считать решением всех проблем количество полученной любви, что означающее инцеста ею не освоено, т.е. она отказывается знать, что есть такие формы любовных отправлений, которых «не надо бы». Поэтому в её симптомах имеет место эта раздвоенность между требованием любви, причём любви инцестуозной, которая сметает все ограничения и является полностью безусловной – другой здесь просто не приемлют, - и одновременно неясный запрет на проявление своей сексуальности, который подсказывает, что отцовская функция хоть и слаба, но всё ещё в состоянии указать истеричке, что её поползновения чрезмерны. Всё это теперь даже слишком понятно в контексте уже сказанного об отцовском фаллосе.
Однако в этой картине «за рамкой» остаётся мать истерички, с которой, как я собираюсь показать, в виду слабости отцовской функции дела обстоят ещё более проблематичным образом. Дело в том, что без участия матери описание истерички остаётся на уровне её заинтересованности отцовским достоинством, но недостаточно прояснено зачем ей это достоинство нужно - в чём нужда, выражаясь буквально. Начать здесь можно с указания Фрейда на то, что ребёнок любого пола в эдипальный период стремится завоевать свою мать, предложив себя ей в качестве мужчины, т.е. исполненного именно мужским достоинством субъекта, который заставляет себя уважать, покрывает какую-то часть материнской нехватки и тем самым задаёт себе место в желании матери в другом качестве – не как объект, с которым она «возится», а будучи представленным через означающее, к которому матери приходится выработать новое отношение как женщине. Только так возможно покидание места объекта материнского желания, с которым она возится «надлежащим образом», демонстрируя отцовской инстанции основательность своих способностей. Потому ребёнок любого пола заинтересован мужским как отцовским - оно предъявляет требование к матери обращаться с ним так или иначе, и в особенности это касается отклонения его потребностей: в эти моменты мать является законодателем и через привлечение отцовской инстанции определяет получит ребёнок своё удовлетворение здесь и сейчас или же ему придётся потерпеть. Вообще в этом её роль как матери и заключается: продемонстрировать ребёнку что такое желание как таковое, т.е. показать ему некий принцип, которым она сама руководствуется в обращении с ребёнком и в силу которого ему приходится сталкиваться с фактом, что не все его потребности будут удовлетворены в тот миг, когда он испытает позыв к разрядке[2].
Речь идёт о самых базовых вещах: если до определённого возраста ребёнку позволено прилюдно обделаться и в этом не получится найти ничего такого, что выходило бы за рамки житейской ситуации, то как только он приучен к горшку и может сигнализировать о «большой нужде», его попытки публично опорожниться перестают встречать понимание не только со стороны окружающих, но и со стороны тех, кто ранее мог радоваться его «продуктам», т.е. самому факту производства фекалий. Теперь его дары оказываются не то чтобы совсем не востребованы, но для их производства выделяется строго определённое место – и в этом смысле ребёнку уготовано пережить кастрацию, т.е. ему «предложено» отказаться от доли своего наслаждения во имя «пристойного вида». Это не значит, что он перестаёт удовлетворять свои потребности – это значит, что теперь их удовлетворение будет сообразовываться с обстоятельствами, а не только с позывами. Именно в этом и состоит разница между потребностью и желанием: желание не противоположно потребности в полной мере, но является отсрочкой её удовлетворения, довольно неудобным с точки зрения скорости и интенсивности удовлетворения компромиссом, при котором часть наслаждения утрачивается в пользу того, чтобы обрести «достоинство», т.е. соответствовать задаваемому отцовской функцией стандарту[3].
Поскольку ни один субъект от наслаждения просто так не откажется, то в эдипальной стадии ребёнок производит попытки обрести именно отцовское достоинство, т.е. предстать перед матерью в таком свете, чтобы она оказалась бы вынуждена руководствоваться не отцовской функцией, а его потребностями, поскольку он сам стал воплощением Отца. В общем-то хорошо известно, что эти процессы заканчиваются неудачей: ребёнок делает свою ставку и предъявляет себя в этой «исполненной достоинством роли», т.е. как и через означающее, и тем не менее узнаёт, что мать как женщину он всё равно не получит – таков Закон, запрещающий любовь с матерью, и ребёнок не становится исключением, но напротив, попытавшись представить себя в качестве исключительного, обретает именно что подготовленное для него место. Мать уже принадлежит другому мужчине, – тому же отцу[4], - а потому с ней нельзя. Эта неудача в любви так же обязательна для субъекта, как тщетность попыток вернуть себе грудь после отлучения от неё, и провал шантажом заставить мать вытирать задницу после обучения туалетной гигиене. Здесь как раз неудача и выводит ребёнка на уровень желания, показывая, что только через отказ от матери – не от удовлетворения своих потребностей в целом, а от удовлетворения их именно с матерью, которое начинается через отказ от публичного предъявления потребности, - он и может стать субъектом мужского или женского пола, который получит всё причитающееся ему не-с-матерью. Собственно, для того и образуется народ или племя – никакой другой причины покидать свою детскую комнату и «выходить в люди», кроме невозможности спать с матерью и удовлетворять все свои нужды через неё, просто нет.
Если же в связи со слабостью отцовской функции эта неудача в любви с матерью выглядит для ребёнка неубедительно[5], словно он непременно должен всё переиграть и добиться здесь успеха, - то перед нами попытки прорыва инцестуозного наслаждения, которого уже «не надо бы» ребёнку, поскольку время беззаботного удовлетворения безвозвратно утеряно, и теперь за подобные трюки нужно ждать наказания, которое можно смело назвать наслаждением, т.е. страстью субъекта делать себе больно, предлагая себя в неподобающем виде. Если представить, что мы видим, как мать прилюдно вытирает задницу своему уже достаточно взрослому ребёнку, скажем, лет тридцати – нет сомнений, что перед нами любовь, однако едва ли такого рода «безусловные настоящие чувства» вызовут тот восторг, с которым в психологических текстах так настойчиво эту любовь матери к ребёнку воспевают. Скорее всего мы решим, что перед нами субъект «неполноценный», психически и умственно – показательно, что здесь это не будет разделяться, - отставший в развитии, задержавшийся на этапе, где такая забота матери о нём ещё могла иметь место, поскольку он, по всей видимости, не желает отказываться от удовлетворения, которое мать готова ему предоставлять, а она, в свою очередь, находится с ним в инцестуозном сговоре, желая длить материнское наслаждение. Вот против таких «успехов в любви» отцовская функция и выставляет запрет – и здесь, вопреки «прогрессивным» представлениям о воспитании, запрет необходим, поскольку его отсутствие и «свобода любить» не несёт для матери и ребёнка ничего, кроме агрессивного образования симптомов в попытке «не вылезать из детской комнаты», т.е. сохранить за собой то удовлетворение, которого по Закону уже «не надо бы».
В этом ключе, но не только, имеет смысл прочитывать тягу истерички к отцовскому: заручиться его достоинством она так страстно стремится по той причине, что, «переодевшись в его шинель» она жаждет предстать перед матерью в качестве такого субъекта, которому она будет всецело принадлежать и удовлетворять его потребности не отклоняя их. Однако «завоевание матери» со стороны истерички никогда не заканчивается – собственно, истерический невроз и является постоянной симптоматической репрезентацией того, что ребёнок продолжает попытки добиться «полного удовлетворения», которое ему не даст никто, кроме матери, однако терпит неудачу, поскольку присвоенное им отцовское достоинство является «грязным», а потому сколько бы истеричка не имитировала «достойный вид», награды всё нет. Тем не менее, эти неудачи не только не подсказывают истеризованному субъекту, что имеет смысл иначе обращаться с потребностями, например, полагаясь на более сдержанный уровень психического бытия – на то, что Фрейд называл принципом реальности, - но напротив, в связи со слабостью отцовской функции и не такими уж редкими намёками от матери на то, что его инцестуозные атаки могут достичь своей цели, истеричка усиливает нажим[6].
Усилением требования следует считать попытки истерички «натянуть отцовскую шинель» и несмотря на то, что она постоянно ощущает незаконность этого жеста, тем не менее, продолжает упорствовать в том, что этот «упавший фаллос» всё же встанет, так что с его помощью она сможет добиться «сокровенного», т.е. матери. Если значение отца сводится к выставлению запрета и «каменного лица», т.е. отец на запрос в удовлетворении от ребёнка никогда не отвечает, поскольку просто не понимает что от него здесь хотят, то мать как раз является таким субъектом, который отцовской же функцией понуждается отвечать на эти запросы, - даже если она не удовлетворит ребёнка здесь и сейчас, тем не менее, она не останется глуха к самому факту предъявления потребности, что гораздо значительнее для ребёнка, поскольку именно эта иллюзия коммуникации заставляет его верить, что с его потребностями будут считаться, или лучше сказать - возиться[7]. Потому, на мой взгляд, роль матери в развитии истерии отнюдь не сводится к тому, что «материнское» назначается «падшим»: какой бы плохой не была мать с точки зрения отправления своих обязанностей, истеричка стремится её завоевать, в отличие от отца, который, будучи уличённым в «недостаточной мужественности», заслуживает, как правило, снисходительной жалости или такой любви, которая больше напоминает благотворительность – в любом случае никакого уважения к отцовскому здесь встретить не удастся, поскольку истеричка хорошо знает тем самым бессознательным знанием, что фаллоса у отца нет.
Слабость отцовской фигуры соблазняет истеричку считать себя «бóльшим мужчиной», более достойным субъектом, чем её отец, так что неудачи истерички в завоевании матери не воспринимаются как окончательный приговор – она постоянно стремится «всё переиграть», ресентиментно жаждет реванша, в котором должна-таки победить и подчинить мать. Таким образом, пограничность истерички между мужским и женским получает ещё одно измерение: стремление к инцестуозной любви имеют место не только в отношениях с отцом, где она выступает в роли мальчика, эфеба, который нужен умудрённому опытом наставнику для покрытия его мужской нехватки, но и в отношениях с матерью, где истеричка, напротив, стремится в пределе стать мужским субъектом исключительного достоинства, - обладателем фаллоса Отца первобытной орды, который по фрейдовскому мифу как раз и владел всеми женщинами, т.е. мог спать в том числе и со своей матерью[8]. Однако здесь не следует считать, что это стремление объясняет само себя, т.е. не следует вслед за истеричкой полагать, что обещанное здесь удовлетворение является достаточным основанием для требования – в конце концов, если бы всё действительно было так, то как раз в интересах истерички было бы найти более изящный путь для достижения своих целей, а не предъявлять потребность, заранее зная, что в удовлетворении ей будет отказано.
Инцестуозность, т.е. любовная близость, которой не надо бы, - так это можно определить в первом приближении, - в отношениях истерички с родительскими фигурами является путеводной нитью, тем самым следом[9], по которому психоаналитик может исследовать конкретный случай этого невроза. Истеричка ведь достаточно демонстративно «подтирает» за отцом, в том смысле, что она именно жаждет показать, что отношения между ними непозволительно близки, что здесь отсутствует тот необходимый уровень почтения к отцовскому, который не позволил бы девочке даже думать о том, что она в состоянии как-то помочь этой фигуре подняться и уж тем более быть носителем того, что из отца выпало. Неслучайно в дальнейшем этот жест нередко развивается в фобию перед падением монументальных фигур – грузовиков, самолётов и небоскрёбов[10], поскольку в более зрелом возрасте Закон показывает истеричке, что её стремление «подтирать» за падшими угрожает ей самой в том смысле, что такая ноша ей не по плечу, причём буквально. Однако не делать этого истеричка не может, поскольку её симптомы репрезентируют предательство Закона, прилюдному оглашению которого она себя и посвящает. «Закон не явил себя - говорит истеричка, - и сейчас я покажу вам как это было, чтобы вы прочувствовали на себе», причём особенно яростно это требование «прочувствовать» даёт о себе знать в психотерапии, где эти аффекты испытывают раз за разом, обманывая себя на счёт того, что таким образом их можно «прожить» раз и навсегда.
Что же в таком случае можно найти на материнской стороне истеризации? Мать, как объект, создающий своей близостью особую «зону риска», становится ещё более непроницаемой и не усваиваемой фигурой для истеризованного субъекта, чем отец – по этой причине отцовскую слабость истеричка зачастую хорошо фиксирует и без аналитика, но неверно её интерпретирует, тогда как слабость отцовской функции в матери не только слишком быстро сращивает мать с «падшей мерзостью», но и делает её вытесненным объектом любви. При этом степень близости между истеричкой и матерью постоянно колеблется от того, что напоминает отношения подружек, волею счастливого случая не обременённых никакой субординацией в общении, до напряжённого противостояния, в котором истеричка пытается продемонстрировать, что она гораздо более достойным образом держит себя, чем её отец, и потому больше заслуживает материнской любви. Уважение к матери как к женщине отца, которое можно считать признаком более-менее неповреждённой отцовской функции, здесь отсутствует в обоих случаях, что и приводит к появлению этих двух вариантов «отношений с матерью». Отсюда и становится понятно, что означающее инцеста, непозволительной любви, в представлениях истерички отсутствует: на его месте находятся фантазии о «безусловной любви», которая настолько необходима любому здоровому человеку, что именно её отсутствие или некие «пробелы» в обмене любовными флюидами с родителями, - и в особенности с матерью, которая могла быть «холоднее», чем хотелось, - есть причина всех дальнейших жизненных неурядиц. Вытеснение означающего инцеста приводит на его место любовь чистую и безусловную, не знающую отказов и полностью заполняющую субъекта до краёв. Для аналитика совершенно очевидно какими субстанциями здесь собираются «наполнять» и какого рода невыносимость за этим стоит.
Тем самым, на мой взгляд, мы приближаемся к измерению женской анальности, которая имеет весомое значение в истеризации девочки – приобретённый в результате «подтирания» за отцом мужской анальный объект не заменяет её, а лишь присовокупляется в качестве инородного тела. Истеричка не «пенетрирует», как бы она ни пыталась, однако жест «отмены», поливания грязью и «ввергания в позор» получает своё мощнейшее развитие, недоступное субъекту мужской чести, который всё же предпочитает «честную дуэль на фаллосах», чем подобного рода хитрости и интриги, поскольку они угрожают запятнать и его[11]. При истеризации женская анальность девочки оказывается поражена чужеродным придатком падшего фаллоса отца, который «застревает» в ней и не даёт развиться до тех высот, на которых она бы выпала на женскую сторону, и не позволяет соскочить с мальчишеской позиции на фаллической стадии, в которой истеричка жаждет завоевания своей матери, не понимая, что от неё требуется. Однако напрямую к значению женской анальности подойти не удастся – придётся сделать большой крюк, чтобы эта мысль привела к обнаружению того, чему пока только было предоставлено место.
Вытеснение инцеста в психическом истерички создаёт невыносимость того, что вводится отцовским «каменным лицом», которым отец показывает, что просить или требовать удовлетворения бесполезно – т.е. к невыносимости отсрочки удовлетворения и отказу со стороны истерички учитывать неуместность предъявления потребности как таковой. Именно в этой связи в перечне узнаваемого за истеричкой поведения я указал на её стремление к упразднению любых ограничений и акта законотворчества как такового – своего рода восстание Воображаемого против Символического, которое в пределе приводит истеричку в ту или иную конспирологию[12], очень уж сильно напоминающую гностические мифы о демиурге, назло создавшем этот мир таким несправедливым и неудобным, вследствие чего знающие об этом «избранные» люди имеют полное право высмеивать символические ограничения и отвергать их как некоторую всеобщую злонамеренную театральность, «игру лиц», которая стремится сокрыть истину, тогда как «избранные» её откопают и предъявят. В общем-то истина действительно волнует истеричку, в этом нет сомнений - потому, разумеется, принципом реальности она владеет очень слабо: она продолжает требовать удовлетворения, которого уже не надо бы, считая, что не получает она его либо по причине «злого умысла» со стороны окружающих, либо по причине того, что ей не удаётся сформулировать достаточно господский дискурс, который заставил бы «всех», а на самом деле мать, подчиниться её позывам.
Нельзя здесь упускать и тот факт, что такого рода ситуация не в последнюю очередь происходит в результате «сговора», т.е. мать зачастую сама соблазняет ребёнка усиливать натиск в попытках завоевать её на манер того, как мужчина мечтает «сделать своей» женщину – в этом случае её наслаждение фантазией «единства с ребёнком» будет длиться, т.е. она подольше побудет мамочкой, поскольку, разумеется, она всё время будет ему отказывать и предлагать место своего объекта, т.е. предлагать ему «иную близость».
Нужно понимать, что эта «близость» зачастую не буквальна, т.е. это не обязательно значит, что истеричка будет жить со своей матерью в том возрасте, когда это уже вызывает вопросы или подозрение, - хотя и такое нередко имеет место. Дело скорее в том, что в симптомах истерички сказывается нечто вроде «предоставления места», словно её демонстративные активности предполагают наличие кого-то ещё, кто должен «явиться на выручку» в том же смысле, в котором мать вынуждена прибегать на крик своего ребёнка: ранее я указывал, что ребёнок своим криком обращается к отцовской инстанции, требуя исправить несправедливость его неудовлетворения, и, как известно, приходит на этот зов именно мать. В этом смысле отношения матери и ребёнка с самого начала отмечены тем, что можно назвать рассогласованностью[13] – никакого гармонического единения между ними нет и не требуется, т.е. это «отношения» в очень особенном смысле – как минимум, в смысле отсутствия отношений. В той же логике действует лакановская формула несуществования сексуальных отношений – несмотря на физиологическую реальность секса, в коитусе каждый обращается со своим объектом через тело другого, и только благодаря тому, что этот процесс прикрыт сексуальной фантазией, такое обращение возможно. Такого же рода фантазия прикрывает отсутствие отношений между матерью и ребёнком: здесь формула несуществования отношений так же легитимна, и довольно странно, что среди аналитиков не встречается такого указания, хотя, опять же, дело может быть в моём невежестве. Если же на эту фантазию, как на продукт Воображаемого, начинают напирать, требуя от неё соответствовать реальному положению дел, то она лопается, обнажая Реальное – инцестуозную невыносимость этих «отношений», причём в первую очередь для ребёнка, которая в Символическом и получает своё выражение через запрет на инцест[14].
Я предлагаю рассматривать истерические симптомы таким образом, поскольку сквозящая в них чрезмерная натужность, говорящая об усилении требования, подсказывает какого рода обращение с Законом здесь пытаются произвести. В случае, скажем так, «стандартного» прохождения через стадии развития ребёнок каждый раз сталкивается с тем, что его в наслаждении «обкрадывают»: ему приходится поступиться грудью в обмен на вилку и ложку на оральной стадии, поступиться свободным прилюдным испражнением в обмен на испражнение на горшок по требованию на анальной стадии и т.д. – каждый раз удовлетворение откладывается, что и говорит о приобретении способности «сдерживаться» и «жертвовать» в особом смысле. Симптомы же истеризованного субъекта, как правило, говорят о том, что этот отказ от «полного удовлетворения» не случился: здесь либо игнорируется требование сдерживаться, т.е. не звать к себе мать, либо же имитируется «покорность» Закону исключительно с тем намерением, чтобы «выслужиться» и потребовать полного удовлетворения за счёт накопленных очков послушания.
В первом случае мы имеем дело с господством принципа удовольствия[15]: если истеричка не находит удовлетворения в той или иной ситуации, то ощущает позыв немедленно покинуть эту область «несправедливости» и найти более лояльную к её требованиям публику, «чуткую и понимающую». Полагаю, если с этим ключом перечитать первую часть материала, многие из приведённых там симптомов истерички получат больший объём. Для уточнения также скажу, что я не пытаюсь представить вещи таким образом, словно истеричка пребывает в границах принципа удовольствия – разумеется, она наслаждается, т.е. постоянно делает себе больно и выходит за его пределы, однако это не значит, что такого рода «сильные жесты» должны вывести её за пределы всех пределов. Строго говоря, ничего, кроме удовлетворения, её не интересует, потому как бы самоотверженно здесь не страдали, это не приводит ни к катарсису, ни к иного рода духовным трансформациям, которых так ждут.
Во втором случае перед нами ситуация, в которой ребёнок согласился пользоваться вилкой и ложкой только для того, чтобы спустя время всё же потребовать грудь - что выглядит как имитация принципа реальности. В общем-то всё это и указывает на незримое присутствие матери в истерических симптомах при отсутствии интереса к женскому - потому что никто, кроме матери, на эти позывы к удовлетворению никогда не отвечал и отвечать не будет, в том числе на них не ответит и женщина. Т.е. даже если конкретный отец позволял себе излишнюю «ласку» в отношении девочки, тем самым сползая с отцовских позиций, это не значит, что отцовское как таковое меняет своё значение – просто такой субъект будет назначен «недостаточно мужественным» за свои неуместные вольности и всё.
Потому, разумеется, непрекращающиеся попытки сблизиться с матерью – например, отбить её у отца, демонстрируя бóльшую мужественность, или напротив попытки вызвать жалость матери своим отчуждённым от символического обмена положением, в котором истеричка демонстративно «не справляется с жизнью в социуме» - есть попытки получить запретное. В этом нет ничего, что имело бы смысл обсуждать слишком долго – запрет для того и выставлен, чтобы соблазнить к его нарушению, и только за счёт попытки обрести «всё» и может случиться необходимая для «психического развития» неудача в любви с матерью. Т.е. я не пытаюсь придать инцестуозному наслаждению дополнительную притягательную пикантность, тем самым обновляя его «запретность» – во-первых, я не думаю, что в этом есть нужда, а во-вторых, введение этого означающего требуется мне для других целей. На мой взгляд, проблема истеризованного субъекта заключается как раз в том, что он никак не может нарушить Закон и переспать с матерью – отсюда и происходит его зависть в том, что все остальные имеют «тайный доступ» к этому наслаждению, тогда как истеричка, прикладывая колоссальное количество усилий в попытках «держать лицо», всё никак не может найти лазейку для себя.
Надо заметить, что это полностью соответствует сказанному ранее об Отце первобытной орды: если истеричка не спит с матерью, значит Закон не нарушается. Т.е. проблема здесь вовсе не в том, что с матерью спят и это инцест – по факту вся пресловутая моральная культура предпосылает к тому, чтобы субъект нашёл для себя «тайный проход» к инцестуозному наслаждению, например, в том же браке, но так, чтобы выглядело это всё достаточно прилично. Проблема истеризованного субъекта заключается в том, что он оказывается по другую сторону этого запрета, т.е. на месте истины – поэтому своими симптомами он дополнительно репрезентирует запрет, тем самым становясь его частью, и потому никак не может его нарушить в той манере, в которой из этого нарушения можно было бы извлечь наслаждение. Эта ситуация «не без матери», т.е. несмотря на очевидную захваченность падшим мужским, следует помнить, что прицелены симптомы истерички на материнское желание и управляющую им отцовскую функцию — это имеет значение потому, что для истерички тайная страсть к матери, как источнику женского, наиболее постыдна и её предъявления в своём анализе она различными способами избегает[16]. «Не без матери» означает, что в своих симптомах истеричка так или иначе оставляет место для материнской фигуры, в особенности если та из рук вон плохо исполняла свои обязанности, тем самым искусственно выстраивая ситуацию таким образом, чтобы само присутствие матери возле истерички давало надежду на своего рода «возвращение в эдемский сад».
Кроме того, - почему я вообще начал писать это дополнение - всё сказанное здесь позволяет считать, что истеризованность может иметь место ещё до катастрофы подбирания отцовского фаллоса, в связи со слабостью отцовской функции, исходящей со стороны матери. Вычленить эту слабость не представляет особого труда, поскольку ориентиром будет та же инцестуозность, т.е. проседание ограничений Символического в обращении с ребёнком, - ограничений, которые, что небезразлично, истеризованная мать стремится заменить своей волей, по-господски властвовать над своим «ценным объектом». Такая мать, как правило, находится в постоянных метаниях между тем, чтобы запрещать своему ребёнку абсолютно всё под невероятными в своей надуманности предлогами, и тем, чтобы после череды разной степени «фашистских» запретов подарить ему самое полное из возможных удовлетворений – или, по крайней мере, пообещать именно такое удовлетворение, что особенно странно выглядит, если ребёнок его не просил или не хочет. В этом смысле не имеет значения, зацеловывает ли мать своего ребёнка до невыносимости или напротив, слишком строжится, стараясь не позволять себе вообще ничего лишнего - в обоих случаях речь о слабости отцовской функции, которая в итоге и приведёт к тому, что ребёнок будет обращаться со своими потребностями в тех же координатах беззакония, мечась между тем, чтобы стращать себя самыми садистскими запретами и не понимая к чему они, если Закон не работает должным образом, и между тем, чтобы полностью «освободиться» от них. В обоих случаях суть запрета на инцест остаётся не прояснённой, и это так или иначе вызывает у истеризованного субъекта рессентимент по отношению к женскому в очень особенном смысле: здесь считают, что фаллосом обладает мать, а не отец.
Последствия этого смещения весьма серьёзны и непреодолимы силами самого субъекта. Я говорил, что именно отцовский фаллос, который «всегда стоит», вызывает у ребёнка своего рода подобострастное почитание и вместе с тем трепет, подсказывающий, что в отношении отца много чего нельзя, или лучше сказать – неуместно, т.е. «не надо бы» делать или показывать, например, предъявлять потребности. Если же отец демонстрирует слабость, готовность упасть и произвести уступку, т.е. является странным персонажем мужского пола, который сам сокращает дистанцию с ребёнком до непозволительной близости, так что в нём становится невозможно разглядеть хотя бы намёки на отцовскую недоступность, то истеризация может быть яркой – девочка быстро соблазнится вступить с таким персонажем в инцестуозную связь, чтобы сначала «спасти» его, а затем показать на своём примере «как быть мужиком»[17]. Однако нахождение такого персонажа в роли отца семейства подсказывает, что он мог быть выбран в супруги также истеричкой – потому и этот ребёнок является её «даром», ценным объектом, который должен восполнить нехватку избранника. Сама же истеризованная мать, как женщина с мужской честью, остаётся «носителем грязного фаллоса», постоянно демонстрируя попытки его «поднять» – «неврастеничную» напряжённость, имитирует «всегда стоящий» отцовский фаллос, словно именно она является его пожизненным носителем.
Такая «фаллическая мать» в представлениях истерички не только «не лишилась пениса», но напротив, потребовала «считаться» с ней, как с отцом, и потому осталась непроницаемой – её имитации обладания фаллосом вынуждают ребёнка обращаться с ней «как с отцом», т.е. с тем, в отношении кого нельзя делать всего. И в то же время, поскольку отцом такая мать не является и никогда не станет, несмотря на ожесточённые попытки «требовать к себе уважения», тем не менее, она сама вынуждена в той или иной манере подчиняться отцовской функции и на запросы к удовлетворению со стороны ребёнка отвечать – даже если она их отклоняет и не удовлетворяет, тем не менее, она с ними «возится», т.е. понуждена отвечать на требование. Эта «пограничность» матери-с-фаллосом, которая пытается быть и неприступным носителем отцовского достоинства, и достаточно хорошей исполнительницей отцовской воли, делает её «по-мужски непроницаемой женщиной», так что в её отношении проходящая свой Эдип девочка не может определиться: это её «подруга по нехватке», т.е. женщина, или это носитель фаллоса, т.е. субъект мужской чести, нехватку которого она способна «восполнить» в роли «костыля». Заметно, что здесь на стороне ребёнка находится та же запутанность, которую можно наблюдать в случае развитого невроза навязчивых состояний, т.е. затруднения в желании при столкновении с другим желанием, которые говорят о том, что субъект не знает как ему расположить себя по отношению к такой матери. Собственно, отсюда растут ноги у стремления «не обретать пол» - выбор определённой половой позиции в рамках этой двусмысленной ситуации крайне проблематичен, в связи с чем истеризованный субъект как будто должен балансировать между мужским и женским, опасаясь выбрать что-то одно, поскольку тем самым он рискует потерять мать навсегда.
Пограничность фаллической матери не даёт субъекту сориентироваться в своём Эдипе[18], чтобы уже обрести полагаемый ему Законом объект любви и не без разочарования покинуть свою «детскую комнату», – поскольку такая мать пытается «занять всё пространство» мужского и женского и «мерцает», как переходный объект, обозначая себя то в одном, то в другом качестве. Т.е. вместо того, чтобы подсказать ребёнку, что у неё нет фаллоса и по этой причине она является женщиной другого мужчины, такая мать стремится быть «полной», словно она несёт в себе «лучшие признаки обоих полов»[19], так что ребёнку не только не следует от неё отказываться, но напротив, следует самому начать удовлетворять её потребности, чтобы всегда иметь доступ к её «полноте», тогда как все остальные никогда с ней в этом плане не сравнятся. Надо ли оговаривать насколько сильно это сексуализирует в психоаналитическом смысле субъекта в отношении такой матери – разумеется, отказаться от такого «источника полноты» гораздо сложнее, поскольку здесь не дают места неудаче, т.е. тому разочарованию в матери, которое должно случиться, чтобы из-под тени инцеста ребёнок мог «выйти в люди». Неудаче, которая показала бы – это просто женщина, не больше и не меньше остальных.
Жест фаллической матери по замене Закона своей волей уникален в том смысле, что ни один отец-самодур, жаждущий полного контроля над своим семейством, с такой матерью не сравнится. Всё же такой отец, даже если он это не артикулирует, всегда ищет обоснования своих претензий на власть в некоем "принципе", выразителем которого он сам себя назначает, и именно этот жест "самоназначения" на место отправления Закона делает такого отца кем-то вроде диктатора или тирана, узурпировавшего место, которое ему не принадлежит - оттого ему и не желают подчиняться в собственной семье, постоянно устраивая революцию. С матерью всё иначе, поскольку это место с самого начала ей выделено, т.е. она справедливо ощущает, что занимает его по праву, а потому в том случае, если собственная истеризация влечёт её в сторону законотворчества, то она непременно постарается заменить Закон своей волей, тем самым стремясь избавиться от всякого принципа, который мог бы её остановить или сдерживать. Именно в этом смысле она стремится стать «полноценным субъектом» отправления власти, и это ещё одна веская причина, по которой истеризованная женщина может всё же завести потомство. Однако, как я уже указывал, такое поведение обречено на неудачу, и попытки истеризованной матери «быть полной» всегда раскрываются ребёнком как «стремление проглотить слишком большой кусок», т.е. такого рода амбициозные претензии, на которые у матери нет права – что, как я покажу спустя несколько абзацев, не только не помогает ребёнку уличить такую мать в «жульничестве» и на этом основании перевести её претензии на уровень прихоти, но напротив, понуждает его «прилипнуть» к ней, поскольку таким «противозаконным» поведением она сильно подставляется, навлекая на себя наказание.
[1] Разумеется, такой жест может иметь место только в результате сговора, т.е. отец должен со своей стороны предложить себя в качестве «запачканного», чтобы истеричка могла его «подтереть».
[2] Отсюда должно быть понятно, что, описывая отношения истерички с матерью я не произвожу того же смещения, которое в отношении учения Фрейда произвела Мелани Кляйн, целиком сместив акценты на взаимодействие ребёнка с матерью и тем самым выбрасывая отцовскую функцию самой матери на задворки, подготавливая почву для введения бионовских «контейнеров». Напротив, речь пойдёт об отцовской функции в матери.
[3] На самом деле если немного задуматься, то окажется, что желание предъявляет себя в гораздо более требовательной манере, чем само требование – именно потому, что оно соблазняет вместо того, чтобы «вырывать». Распознать требование в предъявлении потребности гораздо легче, чем в желании, поскольку желание предъявляет себя как то, чего должен хотеть я сам в отношении Другого, т.е. как моё желание – именно в этой соблазнительной необязательности сказывается наивысшая степень требовательности.
[4] При присутствующем отце у ребёнка всегда остаётся соблазн считать, что будь папаша кастрирован и мёртв, мать точно не отказала бы ему, т.е. живой отец частично прикрывает собой тот факт, что мать на самом деле руководствуется отцовской функцией, а не подчинению этому конкретному мужчине. Если же ребёнка воспитывает мать-одиночка, то эти вещи предъявляют себя гораздо принципиальнее: отец мёртв, и именно поэтому с матерью нельзя вообще ничего, т.е. запрет усиливается.
[5] Ранние нотки рессентимента
[6] Предъявление потребности делает субъекта, мягко говоря, нежеланным. Чтобы быть желанным, нужно позволять себе, как минимум, не всё.
[7] Надо заметить, что такие «рукопожатные» направления психотерапии, как КПТ, бихевиоризм и их различные разновидности паразитируют и строят всю «схему лечения» на этой иллюзии коммуникации: психотерапевт «что-то передаёт» клиенту в виде реакций на его поведение, слов, исправления его «непродуктивных когниций» и так далее. Разумеется, никакая «научная основа» этих направлений не оправдывает ставку на столь ненадёжную иллюзию.
[8] Интересно, что воспринятая истеричкой слабость отцовского запрета полностью прописывает её самозапретительные симптомы: она обкладывает себя разнообразными запретами, поскольку не может усвоить один единственно реальный запрет на инцест. В этом смысле её сильные дёргающиеся жесты являются своего рода попыткой заместить тот самый запрет, поскольку истеричка ощущает, что нечто должно быть запрещено, но вот что именно – окутано туманом вытеснения, и потому она тыкает пальцем в разные сферы жизни, отягощая их запретами таким образом, чтобы её праведные попытки «соблюсти ограничения» наконец оценил по достоинству неизвестный наблюдатель.
[9] В том смысле, в котором след представляет собой череду грязи, указывающую на наслаждение.
[10] Как видно из примера с маленьким Гансом, эти «представители Отца» постоянно меняются. Мне знаком случай, когда в сновидении его роль исполнял «пузатый» телевизор, отсылая тем самым к тому особенно трепетному отношению к этой домашней технике, когда она только появилась в СНГ. Сегодня это отношение утрачено, а утончённые большие экраны его уже не производят.
[11] В том же смысле, в котором яд и интриги – это «оружие женщин», и несмотря на попытки истерички «продемонстрировать свой клинок», она с самого начала оказывается в роли «носителя отцовской шинели» именно через «семейную интригу» с отцом, т.е. посредством задействования женской анальности.
[12] Что особенно характерно для субъекта власти, который уже давно не может сделать ни одного важного шага, не советуясь с «гадалкой» того или иного сорта – чиновник как никто другой погружён в разного рода магические мистерии, которые должны помочь ему «сладить с действительностью».
[13] Возможность схватить эту рассогласованность, по всей видимости, утрачивается на стадии зеркала.
[14] На первый взгляд здесь возникает некоторое затруднение, поскольку ранее я указывал, что производимый истеричкой жест «отмены» напоминает «запрет на женщин» Отца первобытной орды, который и есть запрет на инцест для сыновей, чтобы те не спали с мамашами. Однако это не так: поскольку истеричка пытается имитировать отцовский запрет, воспроизводя его как господский жест в эпоху смерти господина, то её «запрет на женщин» — это именно имитация запрета на инцест, которая потому так чрезмерна и избыточна, что сама является попыткой приоткрыть инцестуозное для истерички.
[15] Говоря так, я не имею в виду, что принцип удовольствия противоположен принципу реальности, в чём меня заподозрили в недавнем выступлении – очевидно, что отношения между ними гораздо сложнее обычного противопоставления.
[16] На мой взгляд, именно этот тонкий нюанс повёл мысль Фрейда в сторону подозрения истерички в женской гомосексуальности
[17] Двусмысленность истерических операций заметна с самого начала, поэтому предлагаемое «спасение» всегда служит целям наслаждения.
[18] Соответственно, мужская истеризация по большей части завязана на фигуре фаллической матери.
[19] Неслучайно в первой части этого материала описывается как истеричка стремится обрести именно такого рода «полноту» через переделывание «традиционных» координат субъекта, в том числе на уровне его полового статуса.