Сталин: большой террор, военный период и послевоенное время (ч. 3-5)

Период Большого террора.

Когда английский историк Роберт Конквест написал книгу «Большой террор», это выражение стало постоянно применяться к 30-м годам советской истории.

В этой книге автор пытался показать, что Большой террор – это широкое понятие, не сводящееся только к партийным чисткам. Тем не менее, когда мы говорим об этом явлении, сразу же выплывает ассоциация 37-го года, уже ставшая неким символом.

Понятно, что это идёт от 20-го съезда, когда Хрущёв в своей речи говорил о событиях 37-го года, упирал на нарушения советской законности. Это очень ограниченное и осторожное определение прижилось, став «ходячим». Когда мы говорим про 37-й год, это сразу связывается со сталинскими чистками, а что было до или после – не очень понятно.

К этому времени типичное поколение 20-го съезда считало, что идеи революции совершенно правильные, верило, что былые идеалы были возрождены, помнило о войне, на которой погибли отцы, помнило о картошке, которой спасались в голодные годы, и помнило 37-й год, как символ сталинским репрессий. Прошли десятилетия, и в фильме «Ширли-Мырли» вечный арестант Суходрищев при очередном досмотре закричал: «Прекратите пытки, тут вам не 37-й год!». Понятно, что это комедия, но всё-таки она показала очень характерную вещь: даже пьяница Суходрищев слышал про 37-й год – про него невозможно было не слышать.

На самом деле, конечно, это очень узкое толкование: и террор пришёлся не на один год, и преследовали далеко не только партийных работников. Вот, что писал про это Александр Исаевич Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», глава «История нашей канализации»:

«Когда теперь бранят произвол культа, то упираются всё снова и снова в настрявшие 37-38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни до не сажали, ни после, а только вот в 37-38-м.

Не боюсь, однако, ошибиться, сказав: поток 37-38-го ни единственным не был, ни даже главным, а только может быть — одним из трёх самых больших потоков, распиравших мрачные зловонные трубы нашей тюремной канализации.

До него был поток 29-30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики — народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. С ними и следователи по ночам не корпели, на них и протоколов не тратили — довольно и сельсоветского постановления. Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей.

И после был поток 44-46-го годов, с добрый Енисей: гнали по сточным трубам целые нации и ещё миллионы и миллионы — побывавших (из-за нас же!) в плену, увезённых в Германию и вернувшихся потом. (Это Сталин прижигал раны, чтоб они поскорей заструпились и не стало бы надо всему народному телу отдохнуть, раздышаться, подправиться.) Но и в этом потоке народ был больше простой и мемуаров не написал.

А поток 37-го года прихватил и понёс на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием, да вокруг них много пораненных осталось в городах, и сколькие с пером! — и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!

А скажи крымскому татарину, калмыку или чечену "тридцать седьмой" — он только плечами пожмёт. А Ленинграду что тридцать седьмой, когда прежде был тридцать пятый? А повторникам или прибалтам не тяжче был 48-49-й? И если попрекнут меня ревнители стиля и географии, что ещё упустил я в России реки, так и потоки ещё не названы, дайте страниц! Из потоков и остальные сольются…»

Разумеется, это не значит, что страдания людей 37-го года были меньше, чем страдания тех, кто уходил по этапу до или после них. Просто надо понимать, что и чистки 37-го, да и вообще весь Большой террор надо ставить в общий контекст. Надо понимать, что репрессии были и до, и после. Надо понимать, что репрессии начались ещё до Сталина, с приходом большевиков к власти. Это, опять же, не отрицает того, что 30-е годы – это страшное, жуткое, кровавое время, может быть, одно из самых ужасающих в истории нашей страны.

Если мы говорим непосредственно о Большом терроре, то отсчитывать его лучше 1-го первого декабря 34-го, то есть после убийства Кирова. Всё, что было в это время, происходило, разумеется, не на пустом месте.

К этому моменту страна уже очень сильно переменилась. Что бы не происходило в начале 20-х годов, понятно, что первые пятилетки – это резкий рывок и скачок в усилении репрессий. Так, в 29-м году было постановление совнаркома «Об использовании труда заключённых», был создан ГУЛАГ, в 31-м году был создан «Дальстрой», и начались бесконечные лагеря, рассыпанные по всей стране.

Это усиление репрессий выходило не только из того, что срочно понадобились рабочие руки, хотя те экономические изменения, происходившие в годы первых пятилеток, конечно, совершенно не способствовали развитию рынка рабочей силы. Что вообще такое первая пятилетка? Это уничтожение рыночной экономики, свободной торговли и предпринимательства. Из этого следует, что должны были быть люди, которые работали бы в диких условиях на многочисленных стройках (или в колхозах), получали за это копейки, на которые ничего нельзя было купить (потому что в городах карточки), но почему-то всё это выносили. И как только исчез экономический стимул, должны были появится другие. С одной стороны, появились энтузиасты, энтузиазм которых возник в результате идеологический обработки, призывов «Пятилетку в четыре года!» и «Догоним-перегоним Америку!», социологических соревнований, воскресников, субботников и так далее. Иными словами, это люди, которые постоянно были в боевой готовности, что у многих происходило совершенно искренне. Конечно, для этого потребовались большие усилия пропаганды, и они были приложены.

Однако, на одном этом выехать было невозможно, поэтому параллельно с этим развивалось принуждение в самых разных вариантах. Для начала, был принят пятилетний план, который являлся законом. Если завод не выполнял этот план, то директора или инженеров обвиняли во вредительстве. Не случайно первые открытые процессы – «Процесс трудовой крестьянской партии», «Процесс промпартии» – всех выдуманных объединений, в которых якобы участвовали инженеры, учёные и специалисты по сельскому хозяйству – это, с одной стороны то, что было продиктовано желанием разобраться с этими никому не нужными специалистами, а с другой – это было демонстрацией того, что будет с вредителями, оказаться которыми было очень просто. В этой ситуации принуждение к выполнению плана, к работе и прибыванию в колхозе – всё это было связано с разрастающимся аппаратом принуждения: милиция, ОГПУ, лагеря, охранники и следователи – вся это язва начинала разрастаться. Абсолютно понятно, что исчезновение экономической свободы шло параллельно с исчезновение гражданской.

Конечно, и до первых пятилеток особых свобод в Советском Союзе не было, однако, были какие-то ниши, в которых можно было притаиться и выжить. В 30-е же годы эти ниши последовательно убрались и был создан жёсткий аппарат контроля.

Параллельно с этим произошли большие перемены в партии. Разумеется, произошло это тоже не в один день, не в 29-м и не в 30-м: придя к власти, партия большевиков запретила сначала враждебные партии (кадетов и октябристов), затем ударила по своим же братьям (эсерам, меньшевикам), и с этим было всё понятно. Точно так же разговоры о власти советов к началу 20-х годов затихли, профсоюзные дискуссии на 10-м съезде пришли к выводу о том, что профсоюзы – это школа коммунизма, которая должна была действовать под руководством партии. В общем, вся власть перешла ЦК.

Однако, в партии ещё оставались какие-то ниши, какие-то возможности для дискуссий и споров, которые отсекались уже в 20-е годы. К 29-му все серьёзные противники Сталина были повержены, и оставались только «правые уклонисты», которые ещё не казались ему такими страшными. Тем не менее, было уже понятно, что большинство в партии – это сторонники Сталина. Таким образом, какие-то вольности в партии тоже были уничтожены. Очень характерно, что в 29-м году началась крупная партийная чистка, при которой проверялась приверженность членов партии к какой-либо оппозиции. Какого-то отстраняли, некоторых восстанавливали, но все понимали, что надвигалась буря.

В то же время, на самом верху, в политбюро, осталось очень мало людей, которые всё ещё противостояли Сталину. Одним из таких партийцев был Мартемьян Рютин, который в 32-м году пытался создать «Союз марксистов-ленинцев» и как-то противостоять. Разумеется, с ним и его друзьями быстро и жестоко расправились.

Олег Хлевнюк в своих очень интересных работах о Сталине развивал мысль о том, что 20-е годы – это период «коллективного руководства». Это словосочетание может вызвать представления о какой-то демократии, которой, разумеется, не было, однако существовало некоторое разделение власти между крупными партийными деятелями.

Кончено, это коллективное руководство было разрушено во время первой пятилетки, потому что людей, противостоящих Сталину, в политбюро было всё меньше и меньше. Прошло всего несколько лет, и в 30-е годы оно полностью состояло, как сказал Мандельштам, из «тонкошеих вождей», которые трепетали перед Сталиным.

Можно вспомнить потрясающую главу «Пир Валтасара» из романа Искандера «Сандро из Чегема», где дядя Сандро танцует перед Сталины, его друзьями и коллегами, приехавшими в Абхазию. Какой жуткий фон у этого события, несмотря на то, что никого не арестовывают, не пытают и не убивают: с невероятной остротой ощущается то, что большая часть пирующих со Сталиным обречена.

Итак… К концу первой пятилетки свободного рынка не было, все отклонения от сталинской линии были подавлены, коллективное руководство в политбюро лежало в обломках, а Сталин ощущал себя вождём. Культ Сталина расцвёл, что хорошо видно в 34-м году на 17 съезде партии – «Съезде победителей» – где радостно отмечали победу в первой пятилетке и построение социализма.

На этом же съезде тульские оружейники подарили Сталину винтовку, а он, оценивая подарок, прицелился в зал. Затем, как мы знаем, на 18-м съезде – «Съезде убийц» – состав изменился почти полностью, потому что большинство депутатов были либо арестованы, либо расстреляны. Прицел же сталинской винтовки остался как символический жест.

Что происходило дальше? Существует много легенд, связанных с убийством Кирова. Многие из них коренятся в версии Хрущёва, который поддерживал идею убийства по приказанию Сталина. Во всяком случаи, было много странных историй, в том числе и гибель охранника Кирова, которого уже после убийства везли на допрос, в процессе чего грузовик врезался в стену (по одной версии из-за того, что сидящий рядом с водителем НКВДшник резко вывернул руль), и охранник погиб. Существует ещё одна версия о том, что на 17-м съезде несколько уважаемых партийных деятелей разговаривали с Кировом, предлагая ему занять место Сталина, после чего он немедленно рассказал всё вождю, подписав себе смертный приговор.

Сегодня все эти яркие и интересные версии поставлены под большой вопрос. Надо сказать, что большую роль в изучении сталинской эпохи сыграли прекрасные и свободные 90-е годы, когда был пусть и частично, но всё-таки открыт архив НКВД. Это привело к тому, что учёные смогли собрать огромное количество документов, которые помогают сегодня куда более строго, выверенно и по-научному посмотреть на те события. Мы не знаем, как будет развиваться наука дальше, но я полагаю, что сегодня большинство серьёзных учёных склоняется к тому, что вина Сталина не доказана. Нет никаких доказательств того, что Сталин приказал убить Кирова, точно также, как нет доказательств разговора старейшин с Кировом, и того, что тот признался в этом Сталину. Одним словом, это всё легенды, интересные, но не доказанные, главный изъян которых в том, что они исходят из предположения, будто бы Киров воспринимался кем-то, во-первых, как равновеликая Сталину фигура (такого определённо не было), а, во-вторых, как человек, в чём-то противостоящий вождю. В эпоху перестройки были какие-то статьи и передачи о том, что Киров будто бы хотел более мягкого развития и выступал в защиту оппозиционеров. Скорее всего, это тоже миф. Во всяком случаи, исходя из тех документов, которыми мы располагаем сегодня, ни один суд не обвинил бы Сталина в убийстве Кирова.

Однако, другой вопрос в том, что Сталин, разумеется, использовал это убийство в своих целях.

1-го декабря 34-го года Сергей Миронович Кирова, который возглавлял ленинградский ОБКОМ партии должен был выступать на вечернем собрании. С утра он готовился, а затем поехал в Смольный, где находился ОБКОМ. Когда он шёл по его коридорам, охранник следовал за ним на достаточном расстоянии, в чём тоже часто усматривают какой-то заговор, На самом деле, он всегда шёл на достаточном расстоянии, потому что Кирова раздражало, когда прямо над ним нависал охранник (не говоря уже о том, сколько лет он охраняет председателя ОБКОМА, и ничего не происходит). Для того, чтобы пройти к своему кабинету, Кирову нужно было свернуть в маленький коридорчик. Именно в нём его ждал Леонид Николаев, который тут же, заметив приближающегося партийца, выстрелил в Кирова и немедленно попытался застрелиться, что ему не удалось благодаря подоспевшему охраннику. После этого у Николаева был жуткий истерический припадок, и, собственно, всё.

Леонид Николаев был абсолютной противоположностью уверенного в себе, популярного, крепкого Кирова: он был маленький, низенький, слабенький, очень некрасивый и истеричный. Прибывал он на каких-то партийных работах, всё время их менял из-за своего скандального характера, а в данной момент он вообще был безработным.

Конечно, не совсем понятно, почему он стрелял в Кирова. Основная версия заключается в том, что у Кирова был роман с его женой, что вполне вероятно. Во всяком случаи, Николаев выстрелил, из револьвера, ношение которого было вполне характерно для партийцев 30-х годов. Почему незадолго до убийства его задерживали и отпустили? Потому, что он хотел подойти к Кирову с какой-то жалобой, его задержали, он показал партийный билет, удостоверение (какое-то время он работал в ОБКОМЕ) и его отпустили.

Далее охранник Кирова погиб в автокатастрофе, на что Олег Хлевнюк задал резонный вопрос: «Почему охранника нужно было убивать таким образом? Что он мог раскрыть на следствии?». Не понятно. Тем не менее, Николаева очень быстро осудили и уже 29-го декабря расстреляли. Есть легенда, что перед этим он кричал «Обманули!», но верится в это очень слабо.

Главное же в этом деле заключается в следующем. Первого декабря, ещё в Москве, когда Сталин получил известие о гибели Кирова, он сразу же понял, что это очень удобное обстоятельство. Если вдуматься, Киров ему ничем не угрожал, но чем угрожали поверженные, униженные и уже несколько раскаявшиеся оппозиционеры? Троцкий – может быть. Сталин его выслал, и, наверное, тысячу раз об этом пожалел. Но что касается Каменева и Зиновьева – они, как и их сторонник, были совершенно повержены: их исключали из партии, восстанавливали, высылали, возвращали, давали какие-то мелкие посты, снова высылали, снова возвращали и так далее.

Здесь стоит вспомнить злосчастных героев романа «1984» Джонса, Арансона и Резерфорда, бывших помощников старшего брата, а теперь обречённых, понимающих, что скоро сгинут – они бессмысленно сидели в кафе и понимали, что сделать ничего не могли. Это, конечно, образ Каменева, Зиновьева, а потом и Бухарина с Рыковым.

После убийства Кирова Сталина сразу же сказал: «Ищите среди зиновьевцев!», – хотя было не понятно, при чём тут вообще они. При этом Каменев и Зиновьев в первые дни после убийства признавали моральную ответственность. Вскоре их арестовали.

В библиотеке Сталина сохранилась книга, в которой приводились слова, приписываемые Чингисхану: «Смерть побеждённых нужна для спокойствия победителя,» – и Сталин их подчеркнул. Иными словами, было недостаточно просто расправиться с оппозиционерами: надо было их уничтожить. Как мы видим сегодня, уничтожить ему надо было не только их.

Так, началось следствие. Проводило его в Ленинграде недавно созданное НКВД, возглавлял которое Генрих Ягода.

В это же время из Москвы выехала комиссия, во главе с самим Сталиным, который на какое-то время поехал в Ленинград. Далее, от имени Сталина начинала контролировать дело группа очень интересных людей: Александр Косарев (глава тогдашнего комсомола) и Николай Ежов (вскоре он стал наркомом внутренних дел, а пока занимал множество других постов). История последнего особенно интересна, потому что в 20-е году он был мелким и малозаметным функционером, который постепенно поднимался и занимал разные посты. Удивительно, что есть много отзывов о нём из 20-х годов, когда всем он очень нравился: добрый, отзывчивый, симпатичный и приятный. Ещё более удивительно, что один из этих отзывов оставила Надежда Яковлевна Мандельштам, которой совершенно не было резонно любит Ежова. Тем не менее, она вспоминала, что видела его в 30-м году в доме отдыха, где он показался ей очень милым и симпатичным человеком.

Конечно, трудно представить, что Ежов мог быть для кого-то привлекательным и симпатичным, поскольку был малообразованным и изначально недобрым, что в 20-е годы было почему-то не очень заметно.

Правда, есть одна интересная вещь. Уже на рубеже 20-30-х гг. за границей в одном меньшевистском издании был опубликован текст о Ежове, автор которого до сих пор неизвестен, где описывался совершенно другой человек:

«Бывший питерский рабочий-металлист, едва ли не с Путиловского завода, он принадлежит к тому типу рабочих, который хорошо знаком каждому, кто в былые годы вел пропаганду в рабочих кружках Петербурга.

Маленькой ростом, — почти карлик, — с тонкими, кривыми ножками, с асимметрическими чертами лица, носящими явный след вырождения (отец — наследственный алкоголик), со злыми глазами, тонким, пискливым голосом и острым, язвительным языком… Типичный представитель того слоя питерской «мастеровщины», определяющей чертой характера которых была озлобленность против всех, кто родился и вырос в лучших условиях, кому судьба дала возможность приобщиться к тем благам жизни, которых так страстно, но безнадежно, желал он.

В умелых руках из таких людей вырабатывались незаменимые агитаторы; особенно охочи они были на всевозможные проделки против мастеров, сыщиков. Нередко они являлись инициаторами различного рода актов мелкого саботажа… Но к методической, настойчивой работе они всегда были неспособны, мало-мальски длительная безработица почти неизменно уводила их из рядов рабочего движения, — к анархистам, к махаевцам (анти-интеллигентские настроения им были свойственны едва ли не от рождения)».

Вот такой портрет, уже более похожий на известного нам Ежова. Если он кому-то и помогал, то только своим.

Точно также мы знаем, что в годы первой пятилетки он часто заступался за каких-то партийных работников, подвергавшихся репрессиям. При этом интеллигенция вызывала у него ярость и ужасающую классовую ненависть. Однако, в то время всё это было не очень понятно.

Ежов интересен тем, что к 34-му году, за несколько предыдущих лет, он совершил удивительный взлёт: из мелких функционеров в крупные деятели ЦК. Вполне резонное предположение выдвинули авторы биографии Ежова о том, что Сталин его как-то заметил и подумал, что такой человек точно пригодится, после чего начал его поднимать. При это совершенно точно, что сам Ежов невероятно обожал Сталина и был им практически загипнотизирован. Сталину был нужен такой человек.

Именно Ежов контролировал дело Кирова, а НКВД и Ягода вели какое-то следствие. Конечно, сразу же начались репрессии: пошёл пресловутый «Кировский поток», в ходе которого выслали огромное количество бывших дворян, священников и их детей просто за то, что они были социально чужды. Далее, чтобы ни пытались выяснить следователи, Ежова постоянно направлял их в нужное Сталину русло. Чуть позже он вспоминал, что товарищ Сталин самолично говорил искать среди зиновьевцев.

Прошло огромное количество допросов, что позволяет развеять миф о том, что Сталин чего-то не знал, потому что всё это происходит под его непосредственным контролем, вплоть до чтения протоколов. Начинались аресты и расстрелы всех, кто хоть как-то в 20-е годы был связан с оппозицией, и таким образом дело Кирова оказалось делом троцкистско-зиновьевского блока.

При этом 35-й год – это ещё «полутеррором». Понятно, что высылали, расстреливали, и маховик начинал раскручиваться, но, во-первых, в эти годы арестов и расстрелов было меньше, чем в годы первой пятилетки. Это тот же характерный сталинский приём, который был во время пятилеток: в 29-м довели крестьян до ручки, а в марте 30-го оказалось, что товарищ Сталин не знал, и виноваты были местные власти. Этот метод предполагает сначала давление, затем лёгкое отступление, сваливание на других и новое давление.

С 34-го года разрешили и чётко определили размеры приусадебных участков, стали повышать зарплату, решили, что «сын за отца не отвечает», что позволило многим детям репрессированных получить образование и утроиться на работу. Политическое смягчение принесло закрытие ОГПУ, и запрет НКВД на вынесение смертных приговоров. Все эти изменения, казалось бы, принесли потепление, что также являлось следствием смягчения международной обстановки, происходившего на фоне.

Теперь Советский Союз вступил в Лигу Наций, наркомом министерства иностранных дел был назначен Максим Литвинов, который призывал к созданию системы коллективной безопасности для защиты от фашизма. В 35-м году был заключён договор о коллективной безопасности с Чехословакией и Францией. Также и конгресс Коминтерна в 35-м году призвал коммунистов не отделяться от всех, как в конце 20-х годов, и объединиться с социалистами, анархистами и даже с левыми буржуазными партиями. Тут же был создан объединённый фронт во Франции, Испании, и всё резко изменилось.

Однако, на фоне этого незаметно происходили другие события. В 35-м году было принято постановление «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних», которое разрешило расстрел подростков с двенадцати лет. Ненавистное ОГПУ исчезло, но Особое совещание – ОСО, – которое было при ОГПУ сохранилось и в рамках НКВД. Оно подразумевало внесудебное рассмотрение преступлений и могло выносить приговоры по делам, наказание в которых не превышало пяти лет – все более тяжкие преступления рассматривал суд. Тем не менее, внесудебная юстиция уже действовала. Точно также были созданы «Тройки» – внесудебный орган, который принимал решения по разнообразным делам. Понятно, что и в 20-е годы система судебных органов была не идеальной, но теперь её всё активнее перестраивали под нужды будущего террора.

В том же 35-м году, вроде бы более-менее мирном, арестовали большое количество сотрудников хозяйственных служб Кремля – не политиков. Это были мелкие и незаметные работники, в число которых попал и брат Каменева (Зиновьев получил десять лет, Каменев – пять, но теперь им добавили ещё по десять, согласно новому делу). Главное здесь в том, что арестованных сотрудников Кремля обвинили в том, что они готовили покушение на Сталина, из чего следовало два важных последствия.

Во-первых, Ежов начал развивать тему, которая далее будет постоянно фигурировать: он заявил, что готовилась целая цепь терактов троцкистов-зиновьевцев. Кремлёвское дело – это первое и далеко не последнее дело, когда задержанных начали связывать с только что прогремевшим делом Кирова, и оказалось, что это единое движение.

Во-вторых, аресту подвергся и известный большевик Авель Енукидзе, который не только заведовал хозяйственным службами Кремля, но и был крёстным отцом Надежды Аллилуевой, жены Сталина, которая несколько лет назад покончила с собой. Судя по всему, этот человек был совершенно омерзительным, в частной жизни вёл себя ужасающе, развратно и мерзко. При этом обвиняли его не в моральном разложении за связи с маленькими девочками, которые были доказана чуть позже, а в связи с Кремлёвским делом. Очевидно, что это был пробный шаг, потому что Енукидзе, в отличие от КЗТ, был своим, из ближнего круга. Произошло всё тоже поступательно: сначала его сняли с работы и перевели на другую, затем разоблачили, исключили из партии, судили и так далее, – дорога к расстрелу, как и у Каменева с Зиновьевым, была долгой, но достаточно прямой.

За Енукидзе, в общем, никто не заступился, хотя лёгкие возмущения всё-таки были. Возможно, так произошло из-за того, что он был действительно неприятным человеком, а возможно, все члены политбюро уже поняли, что особенно-то их и не спрашивают. Во всяком случаи, с этого момента Сталин понял, что может двигаться дальше.

В том же 35-м году, летом, прошёл пленум ЦК, на котором выступил Ежов, развив мысль о том, что была задумана большая цепочка терактов из нескольких убийств. Причиной же этого он назвал потерю бдительности. Это означало, что наказывать теперь можно было не только тех, кто был связан с этой ужасной троцкистско-зиновьевской оппозицией, но и тех, кто никак не относился к оппозиционерам, но проявил благодушие или недостаток бдительности. Это важный следующий шаг в расширении террора: если до этого трепетали оппозиционеры, то теперь мог трепетать любой, кто сказал, например, «давайте их пожалеем», или тот, кто, находясь на руководящем посту, не заметил у себя под крылом каких-нибудь заговорщиков.

Конец 35-го – начало 36-го – это то время, когда в Германии к власти уже пришёл Гитлер, когда усиливался фашизм и иностранным коммунистам пришлось бежать в Советский Союз, где и так было много политэмигрантов. Здесь в это время находился Коммунистический интернационал, который объединял европейские коммунистические партии, под защиту которого они и ехали. Возглавлял его исполком болгарин Георгий Димитров, которого на Родине совершенно не ждали, потому что там он приговорён к смертной казне за революционную деятельность: он жил в Германии, где был обвинён в поджоге рейхстага, после чего ему быстренько дали советское гражданство и он переехал, став довольно известной личностью.

Однако, неожиданно выясняется, что под маской иностранных эмигрантов в Советский Союз прокрались вредители и шпионы, троцкисты-зиновьевцы, которых было необходимо выявить. Это была любимая тема Ежова и очень важный момент 30-х годов – начали заводить дела на политэмигрантов, на революционеров стран, преследуемых фашистами.

В 35-м году всё это началось, раскручивалось до 37-го, а затем произошёл настоящий погром Коминтерна, и огромная его часть отправилась в лагеря или под расстрел.

Очень интересно, что в 36-м году Димитров отсчитывался о том, что Коминтерн передал в НКВД дела трёх тысяч иностранцев, находившихся в Советском Союзе, среди которых внезапно оказались провокаторы и вредители. Дальнейшая судьба их понятна.

35-й год – это расширение круга подозреваемых. Теперь это были не только оппозиционеры, но и те, кто потерял бдительность, а также иностранные революционеры. При этом говорилось, что была проведена партийная чистка, было исключено двести тысяч человек, но, оказалось, здесь были и перегибы: не все справедливые апелляции были рассмотрены, а исключены были в том числе и честные коммунисты. Иными словами, снова был использован сталинский манёвр удара, послабления и нового удара.

В августе 1936-го года в Москве прошёл первый публичный «Московский процесс». Формально он назывался «Процессом антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра». Главными обвиняемыми были Каменев и Зиновьев, но к ним было присоединено ещё много других бывших оппозиционеров, старых большевиков и некоторое количество немецких революционеров. Признавались они во всяких ужасающих делах, задумках террористических актов, встречах с Троцким, который всё ещё, сидя в Мексике, пытался доказать, что не мог ни с кем встречать в ресторане Копенгагена, на что в Москве внимания не обращали.

В это время поднялась звезда страшного человека – Андрея Ивановича Вышинского, который был главным обвинителем на «Московских процессах», – человека, в общем, растоптавшего само понятие юстиции, справедливости и защиты. Смешно говорить, что он был единственным организатором этих процессов, но их лицом он определённо являлся: образованный юрист, прекрасный оратор, который упивался своими речами, вёл допросы обвиняемых, и делал всё для того, чтобы погубить этих людей.

Формально Вышинский не понёс никакого наказания за свои преступления. Через несколько лет он был переведён на дипломатическую работу, а умер в 54-м году, будучи представителем СССР при ООН. Прожил он вполне благополучную жизнь и был похоронен у Кремлёвской стены.

Другое дело в том, что есть воспоминания 30-х годов, о том, какой ужас Вышинский всегда испытывал перед Сталиным. По четвергам у него был день доклада перед вождём, и все знали, что, чем ближе этот день, тем ужаснее состояние Вышинского. Потом он приходил в себя, несколько дней благодушествует, а затем опять, по приближении четверга, впадал в состояние, близкое к сумасшествию.

Наверное, это маленькое наказание за все погубленные им жизни, за всю его ложь и извращения. Но, с другой стороны, мы не знаем, насколько велик был этот ужас. Думаю, он был очень велик, потому что Вышинский понимал, что ходит по канату над ужасной пропастью.

Как бы то ни было, всё шло так, как хотел Сталин. Процесс закончился, всех обвиняемых признали виновными, приговорили к смертной казни и приговор был немедленно приведён в исполнение.

Есть ужасный рассказ о том, как Зиновьев рыдал, умолял его пощадить, целовал сапоги чекистов, которые тащили его на расстрел, умолял разрешить связаться со Сталиным, поскольку у него, человека, давно порвавшего со своими корнями и религией, внезапно проснулось какое-то воспоминание о еврейском детстве, и так далее. Мы не знаем, правда это или нет. В конце концов, Паукер изображал, как кричал Зиновьев, но через год его самого расстреляли.

Так прошёл первый процесс: осудили людей по «Кремлёвскому делу» и тут же сказали, что виноваты и те, кто был недостаточно бдителен. То есть можно было идти и искать дальше, среди, например, тех, кого вспоминали проходившие по первому делу. Это типичная сталинская цепочка, характерная для всех дел 30-х годов.

Параллельно с этим начали слабеть позиции Ягоды, которые, собственно говоря, слабели с того момента, когда Ежов в 34-м году стал контролировать дело Кирова. Происходило это постепенно: сначала Ежов взял под контроль дело, затем стал заместителем Ягоды и стал наступать ему на пятки. Тот, конечно, пытался с этим что-то сделать, но всё время возникал вопрос: как были возможны злодеяния троцкистов и куда смотрело НКВД? Была опять выявлена потеря бдительности.

Осенью 36-го года Ягоду сняли и перевели на другую работу, а Ежов стал наркомом внутренних дел. Появились карикатура на него в ежовых рукавицах, и всюду начали его превозносить как борца с вредителями и шпионами. Ягода после этого попытался поехать в Сочи и прорваться к Сталину, но его, разумеется, не пустили. А Ежов в теснейшем контакте со Сталиным (что доказано огромным количеством архивных документов) начал готовить второй процесс, который прошёл в январе 37-го года и назывался «Делом параллельного антисоветского троцкистского центра». То есть, прошлый был троцкистско-зиновьевский, но оказалось, что параллельно был ещё один. Так развивалась идея о существовании целой сети вредительских организаций.

По второму делу прошли такие известные большевики, как Пятаков, Радек, Серебряков и другие. При этом кольцо вокруг них тоже сжималось постепенно. Пятаков вообще должен был быть судьёй на первом процессе, но, когда в августе 36-го его не назначили, он почувствовал, что пахнет жареным. Потом оказалось, что был обыск у бывшей жены, где нашли документы о его связи с оппозицией, и была поставлена финальная точка в его деле. Дальше была характерная для этих стойких большевиков деталь: он бесконечно оправдывался, говорил, что не имел к этим мерзавцам никакого отношения и предлагал взять в руки револьвер и лично расстрелять всех, включая бывшую жену, для того, чтобы доказать свою политическую чистоту.

Далее произошёл сам процесс. Все, разумеется, признавались и каялись, о чём мы знаем очень много из такого ужасающего документа, как книга выдающегося и прекрасного писателя Лиона Фейхтвангера «Москва 1937». Он приезжает в СССР, видя в нём главную силу против фашистов, в результате чего готов был полностью поверить в то, что здесь всё действительно так. В этой книге он, как западный человек, показал разные мнения и писал о том, что поначалу сомневался в этих процессах:

«В Западной Европе — одно. И мне тоже до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявляемые на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством.

В Москве — другое. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили».

Далее он рассуждал о Троцком, вспоминаю Алкивиада, афинского полководца пятого века, со следующим неожиданным поворотом: оказывается, что, если Алкивиад мог сбежать к персам, то почему же Троцкий не мог объединиться с фашистами? Следом он привёл ещё пару-тройку омерзительно-интеллигентских кривляний, пытаясь своими знаниями доказать безумие.

Например, в главке «Советские люди» он пишет:

«Советские люди только пожимают плечами, когда им рассказывают об этих версиях происходящего. Если мы хотели бы подтасовать факты, то не было бы смысла прибегать к такому трудному и опасному способу, как вымогание ложного признания.

Насколько проще было бы подделать или создать ложные документы? Это было бы намного легче, вместо того чтобы заставить Троцкого устами Пятакова и Радека вести изменнические речи, изготовить и представить миру его изменнические документы и письма, которые несомненно бы доказывали его связь с фашистами? Вы ведь сами видели и слышали обвиняемых, так создалось у вас впечатление, что их признания вынужденные?».

Дальше Фейхтвангер направил своё мастерство на то, чтобы описать обвиняемых:

«Пятаков. Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной и трясущейся в такт речи рыжеватой острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил - будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы…

Радек. Писателя Карла Радека я также вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду, ни как он там сидел в своём коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамлённое каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно ироничный…»

Конечно, всё это производит очень страшные впечатления. Пусть даже Фейхтвангер всей душой верил, что это страшные вредители и ужасные шпионы, он же знаел, что эти люди приговорены к расстрелу, и всё-таки всё это пишет. Если положить рядом книги Фейхтвангера о 30-х годах в Германии и эту книгу, кажется, что это не мог написать один человек. Это просто не укладывается в голове.

Далее, интересно то, что другой писатель, гораздо меньшего таланта, чем Фейхтвангер – Артур Кёстлер – разобрался очень быстро. Он был странным человеком со странной жизнью: венгерский еврей, который жил в очень многих странах, был сионистом, коммунистом, а после «Московских процессов» – антикоммунистом. Затем он поселился в Англии, противостоял фашистом, стал увлекаться мистикой и эзотерикой, написал абсолютно антинаучную книгу «Тринадцатое колено», в которой доказывал, что всё европейское еврейство было уничтожено в ходе Крестовых походов, а все нынешние евреи – это потомки хазар. Конечно, с точки зрения истории, это полный бред, читать который, тем не менее, достаточно интересно. На закате жизни он был сторонников эвтаназии и в конце концов покончил с собой, будучи тяжело больным.

В данный момент нас интересует книга, которую он написал в 1940-м году, вскоре после процессов и до Оруэлла. Называется она «Слепящая тьма», и её главный герой – это крупный большевиков Николай Рубашов, который уже сидит в тюрьме, и в отношении него ведётся следствие. Понятно, что он будет выведен на один из процессов.

В этом романе Кёстлер пытается дать ответ на вопрос о том, почему все обвиняемые признавались. Понятно, что от людей, признававшихся в 30-е годы, можно было добиться всего, чего угодно, – избиениями и пытками. Но крупных деятелей, выходивших на процессы, судя по всему, не пытали и не были, хотя дела тоже шли по-разному. Тухачевского и военных, скажем, избивали по страшному, а кого-то вовсе не трогали. И возникает вопрос: как это может быть?

Разумеется, их могли шантажировать близкими, хотя большая часть этих близких уже была расстреляна или сослана. Их могли запугивать страшными пытками или делать что-то ещё. Вот Кёстлер выдвинул своё очень интересное предположение.

Рубашов, сидя в тюрьме, всё время вспоминал свои собственные действия в 20-е годы и понимал, сколько он сам всего совершил. Это первая вещь, которая, очевидно, для многих была важна. Другая же вещь показалась, когда герою предложили взять на себя все грехи, в результате чего в партию все будут верить, а его – считать виновным. Это, может быть, слишком красивый вариант, но не исключено, что и такое говорилось.

Во всяком случаи, они признавались, всё это печаталось, и во время первых двух процессов шли беспрерывные публикации писем от доярок, рабочих, писателей, пионеров – от кого угодно – в которых они требовали смертной казни предателям. Всюду проходили митинги, совещания, и все голосовали, оказываясь завязанными в этом.

Из более-менее известных широкой публике людей, отказался подписывать письмо с просьбой смертного приговора для Бухарина, например, Борис Леонидович Пастернак. Но подобных ему людей, смелых или не от мира сего, было совсем не много.

Далее, в течение 37-го года, этот кровавый ком нарастал. Благодаря великолепной работе историков, теперь хорошо понятно, что это отлично продуманная Сталиным операция, ведущаяся по его указаниям: он говорил, когда и на кого надо налетать, по каким группам вести удар, точно также, как он решал, когда это остановить. Пока шло нарастание репрессий по отношению к партийному руководству и каким-то более мелким партийным функционерам.

В феврале – марте 37-го прошёл страшный и жуткий пленум ЦК, на котором старые и прожжённые большевики друг на друга орали, вылазили с трибун, не давая Бухарину говорить, сгоняли его со сцены и так далее. При этом Ежов произнёс речь, Сталин произнёс речь, снова Ежов что-то сказал, и всё накалялось до предела. Бухарина и Рыкова арестовывали прямо на пленуме, после чего тот продолжает работу. Это стало нормой жизни 37-го года.

После этого пленума, Ежов собрал актив НКВД и партийцев, которые были в разных наркоматах, и сказал, что у него самый острый актив: ордера выписывали и людей арестовывали прямо во время заседания.

Понятно, насколько людям было страшно что-либо говорить в такой обстановке. Не случайно весной 37-го года прошла волна самоубийств среди сотрудников НКВД. Не то, чтобы их замучила совесть – они просто не выдерживали напряжения.

Параллельно с арестом Рыкова и Бухарина происходила травля Ягоды, и, после февральско-мартовского пленума, его арестовали: он прошёл по тому же пути, что и Бухарин. Ежов же всё время говорил о том, что вредители до сих пор не истреблены до конца, в связи с чем активно продолжались партийные и НКВДшные чистки. Происходило всё это в Москве, но волны расходились по всей стране.

При этом собирался компромат на крупных военных. В мае 37-го года арестовали маршала Тухачевского (в числе тех, кто вынес ему смертный приговор, был маршал Блюхер, который также был арестован, но позже, двадцать второго октября 38-го), а вместе с ним и большую часть всей военной верхушки, после чего чистка в армии только усиливалась и ликвидированными оказались почти все тогдашние командиры.

О возможном военном заговоре многое писалось и говорилось. Довольно долго существовала версия о том, что военные действительно были недовольны и начинали строить планы по свержению Сталина. Была даже версия о том, немцы подбросили чехословатской разведке какие-то сведения, то ли лживые, то ли действительно соответствующие реальности, о заговоре военных. И поскольку в этот момент Чехословакия была в дружбе с СССР, ей пришлось передать Сталину эти сведения. Тем не менее, сегодня, опираясь на архивные документы, учёные считают, что никакого заговора не было, несмотря на то, что армия представляла для Сталина такую же угрозу, как старые большевики или аппарат НКВД.

Тухачевский был арестован, как и большинство других военных. Долго решался вопрос о том, можно ли применять пытки по отношению к ним, на что Сталин всё-таки ответил: «Решайте сами, но надо всё у них узнать». Понятно, что никогда особенно хорошо людям не было ни в ЧК, ни в ОГПУ, ни в НКВД, но официальное разрешение о применение того, что трогательно называлось «физическим воздействием», сотрудники НКВД получили именно в это время.

Нельзя не процитировать фразу из «Архипелага…», с которой начинается глава «Следствие»:

«Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом , опускать человека в ванну с кислотами , голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскалённый на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом».

Между тем, это была реальность 30-х годов.

В июне 37-го года людям, проходившим по военному процессу, вынесли смертный приговор. Процесс был закрытый – военная тайна и всё такое. Но понятно одно: чистка была ужасающей, что потом, конечно, сказалось в 41-м году, когда командующими армией оказались люди, которые за пару лет до этого командовали взводом. Они могли быть прекрасными и честными людьми, но их карьерный взлёт произошёл потому, что арестовали и уничтожили всех, кто был над ними. Это далеко не единичный случай.

Между тем, к лету, назрели ещё одни перемены. Во-первых, политбюро со всем коллективным управлением и распределением веса влияния ушло далеко в прошлое. Оно перестало что-либо из себя представлять, и главная власть сосредоточилась в Комиссии политбюро по судебным делам, в которую вошли пять человек: Сталин, Молотов, Ворошилов, Коганович и Ежов. Они заправляли этой кровавой вакханалией, которая творилась по всей стране.

Масштабы репрессий продолжили расширятся. Всё новые и новые партийцы обвинялись непонятно в чём: то в троцкизме, то во вредительстве, то в спекулянтстве. Теперь количество партийных работников, по которым приходится удар, исчислялось сотнями тысяч. Стоит вспомнить печально известный «Дом на набережной». Как рассказывал Юрий Валентинович Трифонов в одноимённом рассказе, обитавший там одно время, дети бегали по этажам и звонили в квартиры, которые были пустые, а под их дверьми скапливались огромные кучи прессы, потому что после ареста подписки на газеты никто не отменял: почтальоны приходили и всё клали газеты в почтовые ящики, которые уже не выдерживали газетного напора и падали со стен или просто разваливались. Иными словами, происходили какие-то жуткие кафкианские сцены.

Разумеется, на этом дело не остановилось. Во-первых, летом прошёл очередной пленум, на котором Ежов сделал ещё один новый доклад, и вся история, тянущаяся с убийства Кирова, подошла к своему абсурдному завершению. Он сказал, что в 33-м году был создан «центр центров», то есть огромная сеть террористических организаций. Оказалось, что поймана пока была только верхушка, и необходимо было искать дальше. Сталин в это время вспомнил о том, что ещё не разобрались с эсерами (кто-нибудь там ещё помнил, кто такие эсеры?), меньшевиками и политэмигрантами.

В конце июля произошли важные перемены. До этого момента это расширение касалось только партийных деятелей и аппарата НКВД, армии, – то есть разнообразных властных структур. Но 30-го июля 37-го года был издан приказ 00447 – «Операция по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» (разумеется, под «другими элементами» можно было провести кого угодно). Иными словами, в этот момент террор вышел за пределы партийного аппарата. Понятно, что и до этого арестовывали не только партийных людей, но главная цель была всё-таки в них. Теперь же начались массовые операции.

Сталин всё время вспоминал про бывших кулаков. В первую очередь, это были люди, депортированные в годы коллективизации, но выжившие, устоявшие и поселившиеся в новом месте или попытавшиеся вернуться на старое. Видимо, своим образом жизни они вели антисоветскую пропаганду, раз так необходимо было их арестовывать.

Далее сталинский взор снова падал на верующих. Казалось бы, церкви уже закрыты, священники сидят, но нужно было следить и за ними – явными террористами.

Следом пошли уголовники, то есть люди, которые отсидели и вышли. Это могли быть и бытовые уголовники, и политические, и те, кто просто проходил мимо, но попал под раздачу. Если они выходили из тюрьмы, то сразу же попадали под подозрение и вскоре возвращались обратно.

Таким образом, террор становился всё более массовым. Сажались люди, которые слыхом не слыхивали про каких-то Троцких и Зиновьевых, но просто не понравились внешне или по каким-то другим критериям. Кроме того, это было «плановым хозяйством», что доказано всевозможными документами: во все республики спускались лимиты на аресты и расстрелы. Разумеется, как и в любом плановом хозяйстве, здесь процветало социалистическое соревнование, поэтому не запрещалось и даже одобрялось, когда НКВД разных областей соревновались между собой и отписывались в центр, где всё заверялось, с просьбами увеличить лимиты, которые, разумеется, великодушно увеличивали. Также к приказу 00447 было выделено семьдесят пять миллионов рублей на его осуществление: на новые лагеря, на охранников, расстрелы, перевозки и этапы. Это была сложная, хорошо продуманная и организованная операция, к которой долгое время готовились и которая выполнялась и перевыполнялась. При этом, если план какого-нибудь завода можно было подчистить, то здесь ничего не подчищали: если не хватало людей до лимита, то хватали первого встречного.

Одновременно с этим решили арестовывать жён врагов народа, а детей до 15-ти лет – забирать в детские дома. Кроме того, были же и другие страны. Например, Монголия – единственная в этот момент социалистическая страна, в которой в это время творится полный ужас. Главные интеллектуальные силы этой страны составляли ламы – буддийские священники и монахи, которых было очень много. Хорлогийн Чойбалсан, тогдашний руководитель Монголии, постоянно упирал на то, что они – бездельники, которые мешали хозяйствам. В 37-м году их начали массово арестовывать и расстреливать, в чём приняло участие и советское руководство: Сталин, по личной просьбе Чойбалсана, отправлял самолёты на бомбёжку буддийский храмов, включая великолепный Бойджушир.

На 12-го декабря 37-го года были назначены выборы. Это должны были быть первые выборы по новой сталинской конституции, на самом деле разработанной Бухариным и принятой в 36-м году, которая казалась примером облегчения и смягчения режима, потому что убрали деление на людей, лишённых избирательных прав, и тех, кто имел право выбора, – теперь все были равны. До этого голосование было открытым, а теперь – тайным. До этого оно было многоступенчатым, а теперь – прямым.

Есть версия о том, что Сталин очень спешил с этой кровавой баней, чтобы уничтожить все оппозиционные силы до выборов. А есть другая очень интересная версия, дело согласно которой было в Гражданской войне в Испании, проходившей в эти же годы. Мы знаем, что советские специалисты давили в Испании на республиканское правительство и требовали поиска шпионов, арестов и расстрелов. В конце концов, Джордж Оруэлл, поехавший защищать республиканское правительство, чуть сам не стал жертвой этих расстрелов. Если бы он не успел удрать, то не было бы «1984». Тем не менее, всё это происходило под огромным давлением сотрудников советского НКВД, которые и там хотели вычистить всех троцкистов и зиновьевцев.

В то же время международная обстановка осложнилась. Гитлер уже начал свои захваты, не за горами аншлюс Австрии и охота за Чехословакией. Тут же ухудшились отношение с Японией и произошло столкновений на озере Хасан. Неумолимо приближалась война, готовиться к которой мешало безумное желание избавиться от всех вредителей внутри страны.

Через много лет Вячеслав Михайлович Молотов говорил, что репрессии были необходимы, и благодаря им во время войны не было Пятой колонны. Огромные гибели невиновных, мучения и ужасы, смерть сотен тысяч военных и гражданских – это всё ничего: зато не было Пятой колонны! Как сказал Николай Иванович Ежов на очередном заседании в НКВД: «Если в течение это операции будет расстреляна лишняя тысяча, то ничего страшного».

Всё развитие человечество шло к тому, чтобы ещё в 18-м веке великие умы сказали: «Лучше отпустить пятьдесят виновных, чем покарать одного невиновного». А здесь лишнюю тысячу расстреляли – ничего… Зато всех шпионов поймают.

Между тем, поймали, кончено, далеко не всех. Хотели закончить к декабрю 37-го, но не успели и продлили сроки. В 38-м году всё это продолжилось, и в марте начался третий «Московский процесс» – «Дело право-троцкистского блока» (слово «блок» здесь очень удобно, потому что позволяет объединить вместе самых неожиданных людей). По этому процессу прошли Бухарин, Рыков, Ягода и множество других людей. Одним из тех, кто был осуждён и уничтожен по этому делу, оказался первый секретарь ЦК Узбекистана Акмаль Икрамов, отец детского писателя Камиля Икрамова, который тоже был арестован. Из воспоминаний Икрамова-младшего мы узнали историю одного из подсудимых, Николая Николаевича Крестинского, который, пожалуй, был единственным во всех этих процессах, кто отказался от своих показаний. Крестинский заявил, что дал эти показания под давлением следствия и хотел сохранить себя до процесса для того, чтобы публично заявить о том, что никаких злодеяний не совершал. Однако, на следующий же день ему, по его просьбе, предоставили слово, и он отрёкся от того, что сказал за день до этого, заявив, что отречение от признания было вызвано стыдом за то, что он совершал такие злодейства.

До сих пор не понятно, что произошло за вечер и ночь между заседаниями. Самое простое объяснения, конечно, заключается в том, что его пытали и избивали, хотя на следующий день он выглядел вполне нормально. Но есть ещё одна фантастическая версия согласно которой уже ночью, на Лубянке, какие-то люди видели изуродованное тело Крестинского, а на суде на следующий день высказывался какой-то его двойник, в следствие чего спрашивали его не с утра, чтобы успеть подготовиться. Я думаю, что это фантастическая версия, и на самом деле его просто запугали, в результате чего он, как и все, сломался.

Не менее поразительна судьба Бухарина, который долго противостоял Сталину, хотя уже в 30-е годы каялся и говорил, как он счастлив, что всех мерзавцев расстреляют. Тем не менее, он понимает, что уже обречён. Сталин при этом играл с ним в довольно извращённые кошки-мышки, потому что в 36-м году он отправил его за границу для того, чтобы он купил архив Маркса и Энгельса. Бухарин проезжал по нескольким Европейским странам, при том, что ему предложили даже взять с собой жену. Та отказалась, потому что была на последних месяца беременности, но прошло некоторое время, и её вызывал Ежов. Он сказал ей, что муж соскучился, и тут же отправил её к нему, оплачивая всю поездку. Разумеется, это абсолютно циничная игра: вот тебе твоя жена, ты за границей – убегай!

Есть легенда о том, как Бухарин гулял по Парижу с одним меньшевиком, рассказывал обо всём, что происходит, и заключил: «А теперь он меня убьёт». Когда же ему предложили остаться, он процитировал знаменитую фразу Дантона о том, что «Отечество нельзя унести на подошвах свои башмаков». Это понятно, потому что его, как и Троцкого, вряд ли кто-то принял бы: бежать было некуда. Тем более, Бухарин прекрасно знал, что сталинские руки дотягивались почти до любых невозвращенцев.

По итогу, он вернулся, свидетельствовал на процессе обо всех ужасах и был приговорён к смерти. Считается, что Бухарина и Ягоду расстреливали последними, чтобы они посмотрели на смерть остальных. Второго Ежов вообще попросил предварительно избить, чтобы унизить окончательно (интересно, что при аресте Ежова у него в столе нашли пули, завёрнутые в бумажки, на которых были написаны имена всех знаменитых расстрелянных людей).

Летом 38-го всё ещё продолжались массовые операции, при чём упор ставился именно на массовость. Понятно, что продолжали арестовывать и партийцев, но это было уже не главное. В качестве главной цели были выбраны бывшие кулаки, повторники, представители разных национальностей (начались расстрелы корейцев и сотрудников КВЖД, которые работали на территории Китая и теперь вернулись). Это была общая кровавая баня, шагнувшая далеко за пределы партийных чисток.

Сталин уже явно был готов к тому, чтобы свернуть все массовые репрессии: не то, чтобы он ужаснулся тому, что происходит, или кого-то пожалел, но, во-первых, поставленные задачи во многом были выполнены, а во-вторых – разрастание могло бы продолжаться вечно, но верх взяли реалистические факторы. Страна была погружена в хаос, потому что дело не просто в страхе, а в том, что очень сильно пострадала экономика. Да, появилось много дешёвой рабочей силы, которая, естественно, очень плохо работала. Как писал Солженицын, «не основная пайка губит, а дополнительная». Экономика была в хаосе потому, что множество руководителей разных уровней было уничтожено и люди не понимали, что происходит. Здесь же у Сталина встал вопрос о том, не слишком ли много власти стало у Ежова. Но в этот же момент нужно было сделать свой любимый ход – выпустить пары и дать людям немного вздохнуть.

Конечно, летом 38-го года Ежов уже чувствовал, что тучи сгущались. В этот момент он погрузился в ужасающее состояние, начал пить по животному, днями не приходил на работу и всячески пытался пропасть с поля зрения. Два крупных представителя НКВД в это время посетили его дачу, где он им сказал, что необходимо убирать все доказательства. После этого расстрелы со стороны НКВД участились: Ежов старался как можно скорее убрать всех, кто мог рассказать про него хоть что-то лишнее.

Этим же летом произошло удивительное событие. Один очень крупный сотрудник НКВД, Генрих Люшков, который сначала был человеком Ягоды, но позже переметнулся и стал ставленником Ежова, понял, что что-то совсем не так: его вызвали в Москву, и было не понятно, за чем. Разумеется, это означало арест, и Люшков знал это как никто другой. Он сразу же собрался с мыслями, уехал на пограничную заставу, сказал пограничникам, что у него встреча с тайным агентом, и просто перешёл к Японцам, которым открыл огромное количество самых разных секретов. Погиб он в 45-м году при странных обстоятельствах, что вновь дало почву для самых разных размышлений.

Для Ежова это стало сильным, потому что Люшков был его ставленником. Но даже если бы Люшков не сбежал, Ежов бы всё равно погиб, потому что он полностью выполнил свою задачу.

В августе 38-го у Ежова появился новый заместитель – Лаврентий Павлович Берия, что отсылает нас к тем временам, когда Ежов тоже был заместителем Ягоды. Берия начал его оттеснять, ставить везде своих людей и брать под личный контроль все проходящие мимо дела.

Далее, в ноябре 38-го было издано несколько директив, которые сводились к тому, что, как оказалось, были большие злоупотребления, арестовывали не тех и нарушали все процедуры допроса. Ежов, одно время совмещавший пост наркома НКВД и наркома водного транспорта, стал уже не человеком, а совершенно загнанным животным. Его жена в это время лечилась от депрессии, и в один день Ежов прислал ей несколько пачек снотворного и какую-то статуэтка, будто бы в подарок, что было скорее всего какой-то договорённостью и сигналом. Когда она получила этот подарок, то тут же всё поняла и покончила с собой. Ежов после этого сказал: «Правильно она сделала, иначе было бы хуже».

Наконец, в марте 39-го Ежова сняли со всех постов, в апреле арестовали и через полтора года, четвёртого февраля 40-го года, расстреляли.

Дальше ничего нового не произошло. Пришёл товарищ Берия, который, конечно, установил справедливость и ликвидировал все злоупотребления. Более того, несколько сотен тысяч человек были выпущены из лагерей, а дела нескольких десятков подследственных остановились и люди оказались выпущенными на свободу. Таким образом вышел, например, замечательный писатель Юрий Осипович Домбровский. Потом он, как и большинство только что выпущенных, снова вернулся в лагерь, но это произошло гораздо позже. А пока виноватым оказался Ежов и пара других НКВДшников.

Таким образом, пар был снова выпущен, опять выяснилось, что товарищ Сталин не при чём, и всё продолжилось дальше.

Вот, что писал тот же Домбровский в финале «Факультета ненужных вещей». Здесь герой Зыбин, некое Альтер эго Домбровского, неожиданно оказался выпущенным из тюрьмы. Здесь же он увидел следователя, допрашивавшего его, которого уволили из НКВД, – его дорожка была уже понятна. Кроме того, здесь же появился доносчик НКВД, которому дали кличку «Овод»…

«Посредине площадки между двумя конями-драконами стоял художник с мольбертом. Вокруг него уже собирались мальчишки, старички, подвыпившие, но он не обращал на них внимания и работал быстро, споро и жадно. Выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон. У него было сосредоточенное лицо и строгие брови. Он очень торопился. Сегодня он припоздал, и ему надо было закончить все до заката. И хотя в основном все было готово, но все-таки он чувствовал, что чего-то недостает. Тогда художник повернулся и посмотрел вдоль аллеи.

И увидел Зыбина.

А Зыбин сидел, скорчившись на лавочке, и руки его висели. Это было как раз то, что надо. Черная согбенная фигура на фоне белейшей сияющей будки, синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка. Художник вспомнил, что это кто-то из музейных, что, их как-то даже знакомили, и крикнул, когда Зыбин хотел встать: "Не двигайтесь, пожалуйста! Посидите пару минут так!" И тот послушно сел.

В это время к нему подошли еще двое. Заговорили и уселись рядом. Художник поморщился, но зарисовал и их.

Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли.

Солнце заходило. Художник спешил. На нем был огненный берет, синие штаны с лампасами и зеленая мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для Космоса, Марса и Меркурия, ибо это и был "Гений I ранга Земли и всей Вселенной - декоратор и исполнитель театра оперы и балета имени Абая – Сергей Иванович Калмыков", как он себя именовал.

И мудрые марсиане, наблюдающие за нами в свои сверхмощные устройства, удивлялись и никак не могли понять: откуда же среди серой, одноцветной и однородной человеческой плазмы вдруг вспыхнуло такое яркое, ни на что не похожее чудо. И только самые научные из них знали, что называется это чудо фантазией. И особенно ярко распускается оно тогда, когда Земля на своем планетном пути заходит в черные затуманенные области Рака или Скорпиона и жить в туче этих ядовитых радиаций становится совсем уж невыносимо.

А случилась вся эта невеселая история в лето от рождения Вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой недобрый, жаркий и чреватый страшным будущим год».

Военные годы.

Для начала, стоит вкратце рассказать о Сталине в годы войны. Я глубоко убеждён в том, что он не выигрывал войну. Все разговоры о том, что «зато Сталин выиграл войну» – я даже не буду комментировать слово «зато» – абсолютно антиисторические. Более того, Сталин сделал очень многое для того, чтобы война была проиграна. Выиграл же Советский Союз вопреки вождю (не буду говорить «вопреки его желанию»: конечно, он хотел победить, но абсолютно не понимал, как нужно действовать).

Очень распространена легенда о том, что, какой бы он не был, но в атаку шли с криками «За Родину, за Сталина!». Это вызывает очень большие сомнения, потому что все реальные ветераны, фронтовики, ни разу не подтверждали эту легенду. Может быть, с этими криками бежал политрук, но большинство, если что-то и кричало, кидаясь в атаку, то только нецензурное.

Это очень существенный момент, потому что мы сильно недооцениваем и не учитываем грубую, не прикрашенную реальность войны. А про это стоит иногда вспомнить.

К концу 30-х годов страна была залита кровью: чистки, публичные процессы, массовые аресты и так далее. Сталин мог считать, что добился своего, избавившись от всех личных врагов. Дело даже не в том, что он уничтожил тех членов политбюро, которые могли составлять для него какую-то конкуренцию, а том, что он изменил политическую ситуацию. Он создал очень жёсткую иерархию власти, которая, конечно, была жёсткой с самого начала прихода большевиков, но Сталин добился нужного ему: было абсолютное подчинение внутри партийного аппарата, а органы, которые могли как-то высказать своё мнение, были практически лишены власти.

Так, политбюро – главный партийный орган – практически не собиралось к началу войны. Кроме того, была «Секретная пятёрка» – Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян и Коганович. Разумеется, они все знали, что какими бы верными псами не были, Сталин мог с ними очень быстро и неожиданно разделаться. У кого-то он после войны арестовал жён и детей, а на кого-то собрал компрометирующее досье. Иными словами, он внимательно следил даже за своим ближайшим кругом и понимал, что у него есть разные способы воздействия на любого из них.

Таким образом, Сталин добился абсолютной диктаторской власти. Если в 20-е годы ещё надо было хоть как-то считаться с другими представителями элиты, теперь этим и не пахло: была абсолютная власть Сталина, опиравшаяся на террор, секретную полицию и НКВД. Мысль о том, что он может контролировать всё, которая овладела Сталиным к этому моменту, была одной из очень важных ошибок, которые сказались в военное время.

Между тем, война приближалась, и к началу 39-го это было уже понятно. В 33-м году к власти пришёл Гитлер, нацисты очень быстро провели «нацификацию» государственного аппарата и демонтировали какие-либо демократические институты, создав тоталитарное государство, в котором госаппарат почти сросся с партией.

Параллельно с этим Гитлер начал, как и обещал перед выборами, свою агрессивную деятельность. Началось перевооружения страны, хотя Германии это было запрещено по условиям Версальского договора, очень быстро развивалась тяжёлая промышленность, что всем очень понравилось, потому что появилось множество рабочих мест. Прошла ещё пара лет, и безработица резко снизилась, и все были очень довольны, кроме тех, кто уже был в лагерях или в эмиграции.

Быстро началось продвижение в демилитаризованную Рейнскую зону – часть Германии, рядом с Рейном и границей Франции, куда Германия не имела право вводить войска. Тем не менее, войска зашли, и Рейнская демилитаризованная зона была ремилитаризирована.

Следом начались пропагандистские кампании, обосновывающие необходимость помощи австрийским арийцам в присоединении Австрии к Третьему Рейху. Тринадцатого марта 38-го года произошёл аншлюс Австрии, после чего в конце 38-го года Англия и Франция, правительства которых вело ложную и ошибочную политику умиротворения агрессора, провели позорную Мюнхенскую конференцию, в которой участвовали представители Англии, Франции, Германии и Италии. На этой конференции было решено, что Судетская область, входившая в состав Чехословакии, где действительно обитало очень много немцев, ради мира в Европе должна была быть передана Германии, что и произошло. Таким образом, у Чехословакии отняли существенную часть территорию, что по мнению многих политиков, должно было привести к мирному соглашению.

Осенью 38-го года было заключено Мюнхенское соглашение, а уже в марте 39-го немецкие войска захватили всю Чехословакию. К этому времени было уже понятно, что мир просто скатывался к новой войне. Кроме того, Европа была не единственным местом, где уже двигались танки: к этому моменту Италия уже захватывала Эфиопию, а Япония, которая тоже сильно и быстро милитаризировалась, начала свои захваты на Дальнем Востоке.

Что касается СССР, то в 38-м году было первое столкновение на озере Хасан, которое продлилось всего несколько дней, а летом 39-го шли бои на реке Холхин-Гол в Монголии, которые продлились несколько месяцев. Таким образом, война обступала Советский Союз со всех сторон.

Разумеется, Сталин стал размышлять о том, как ему действовать дальше. К этому моменту СССР – это признанный авторитет для всех левых сил по всему миру, особенно для коммунистического движения: сразу после революции был создан Коминтерн, который предполагал объединение революционеров всего мира.

Советский Союз, как коммунистическая держава, поддерживающая все коммунистические партии, одновременно с этим воспринимался и как главная антифашистская держава, потому что фашисты и коммунисты все годы, прошедшие после окончания Первой Мировой войны, находились в противостоянии, что особенно было видно в Германии и Италии.

Сегодня возникает естественная мысль о том, что Сталин и Гитлер настолько похожи друг на друга, что самим собой разумеющимся кажется их союз. Однако, в 30-е годы это совершенно само собой не разумелось: в Германии коммунисты сидели в лагерях, в Испании они сражались против Франко, которого поддерживали Гитлер и Муссолини, что казалось совершенно естественным. При этом Сталин прекрасно понимал, что западные демократические страны не испытывали к нему особой любви, да и он к ним тоже был не очень доброжелателен.

СССР и большинство западных стран находились в трудных отношениях. Конечно, уже с середины 20-х годов шло постепенное дипломатическое признание Советского союза, заключались взаимовыгодные отношения, а в 34-м году СССР приняли в Лигу Наций. Максим Литвинов, будучи в это время наркомом иностранных дел, выдвинул идею о коллективной безопасности – о необходимости заключения систему договоров, которая защищала бы разные страны. Это очень хорошая мысль, которая особенно нравилась небольшим страна Центральной Европы, которые чувствовали себя очень неприятно на фоне усиления Гитлера.

Так, в 35-м году был заключён договор о взаимопомощи между Францией, Чехословакией и Советским Союзом. Конечно, он не сработал: в 38-м году, после Мюнхена, Чехословакия ожидала помощи, которой не получила ни от Франции, ни от СССР. Система коллективной безопасности разбивалась о взаимное недоверие, страх перед Гитлером и перед Советским Союзом.

Тем не менее, разговоры о коллективной безопасности всё ещё велись и Советский Союз постепенно вписывался в систему международных отношений, хотя поглядывали на него с большой опаской: в тот момент ещё не было известно всё, о происходящем в СССР, но многое понятно. При этом большое количество левых интеллектуалов, да и не только их, воспринимали Советский Союз как единственную силу, противостоящую фашистам, в результате чего были готовы простить Сталину многое.

Однако, наступил 39-й год. После того, как выяснилось, что Мюнхенское соглашение не сработало, стало понятно, что, во-первых, ближайшая жертва – Польша, а, во-вторых, что Гитлера не остановить умиротворением: кусочки, которые бросают в пасть голодному зверю, его не насыщают.

После захвата Чехословакии, руководство Англии и Франции без особого энтузиазма решило начать переговоры с Советским Союзом. Было достигнуто соглашение о том, что в СССР приедет делегация из Англии и Франции, которая ехала долго, а когда всё же добралась, то оказалось, что никаких особенно важных людей не отправили, и никаких полномочий у них не было. Переговоры шли вяло, потому что ни одна страна не доверяла другой. При этом стоит вспомнить, что в мае, перед приездом дипломатов, в наркомате иностранных дел произошли существенные перемены: того самого Максима Литвинова, который блистал в Лиге Наций, сняли, а на его место поставили Вячеслава Михайловича Молотова. Новый нарком был широко известен своими прогерманскими настроениями, и его назначение стало отчётливым сигналом немецкому МИДу о том, что переговоры более чем возможны.

К тому же Молотов был верным псом Сталина, поэтому в его назначении была двойная выгода: Сталин таким образом подавал знак Гитлеру, о том, что готов на переговоры, и при этом совершал ещё один шаг на пути к укреплению контролю над международными отношениями. Понятно, что эти отношение он контролировал и до этого, но связка Сталин – Молотов была ему куда удобнее, чем Сталин – Литвинов.

Естественно, эти перемены не облегчили ход переговоров. Историки очень много спорят и не могут сойтись во мнениях о том, в какой момент Сталин решил договариваться с Гитлером. С одной стороны, есть сведения о том, что уже в 34-м году наводились какие-то мосты и прощупывались варианты, то есть ничего не происходило в один день.

При этом есть масса примеров того, что Сталин явно противостоял Гитлеру. Самый яркий пример – это 35-й год, когда на конгрессе Коминтерна болгарин Георгий Димитров, которого за два года до этого обвиняли в поджоге рейхстага, по инициативе Сталина призывал коммунистов объединится с другими коммунистическими партиями. То есть то, что было запрещено в конце 20-х и облегчило немецким фашистам приход к власти, теперь было разрешено: заключались предвыборные соглашение с социалистами, социал-демократами и даже с левыми буржуазными партиями. Иными словами, начался создаваться народный фронт, который сразу же появился во Франции и Испании, из чего следует, что Сталин явно поддерживал антифашистские силы.

Это очень сложный вопрос, но ясно одно: каким-то образом, несмотря на все антифашистские действия, возможность развития дипломатических отношений с Германией прощупывалась.

Седьмого сентября 39-го года, уже после заключения пакта Риббентропа-Молотова, Димитров записал в своём дневнике слова Сталина:

«Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше, ничего не получая».

Наверное, Сталин достаточно искренне формулировал мысль о том, что разрабатывал два варианта.

Далее было персональное послание Гитлера Сталину, после которого моментально было принято решение о визите главы немецкого МИДа, Иохима фон Риббентропа, в Москву, и 23-го августа 39-го года был заключён позорный пакт Риббентропа-Молотова.

Естественно, возникает вопрос: пакт Молотова-Риббентропа позорный, а Мюнхенское соглашение – нет? Конечно, оно тоже позорное, но это не делает менее ужасающим то, что произошло 23-го августа 1939-го года в Москве.

В этот день был подписан пакт о ненападении, что всегда объяснялось в пользу Сталина: это же не пакт о дружбе и не военный союз – просто две страны договорились не воевать друг с другом в течение десяти лет. Получается, что это доказательство миролюбивых намерений Сталина? В какой-то мере – да: он безусловно хотел избежать войны, по крайней мере в этот момент. Конечно, он понимал, насколько ужасающе в глазах всего мира будет выглядеть заключение пакта с Гитлером. Также Сталин понимал, что таким образом он абсолютно дезориентирует не только собственный народ, который был потрясён (что Сталина, в общем, мало волновало), но и коммунистов всех стран, которые в Советском Союзе видели свою главную поддержку.

Конечно, это безусловный пакт о ненападении. Здесь я хочу привести слова Олега Хлевнюка, замечательного историка, который очень чётко и выдержано сформулировал следующие мысли:

«Мюнхенцы, отводя удар от себя, отдали на растерзание Гитлеру формально одну, а фактически несколько малых стран. Сталин не остановился на этом рубеже, но и сам принял участие в дележе».

Это очень существенная разница. Если бы пакт Риббентропа-Молотова, который тот же Хлевнюк резонно называет скорее пактом Сталина-Гитлера, был просто договором о ненападении, то это был бы просто неприятный момент в истории нашей страны: договор с Гитлером не красит никого. Однако, сегодня мы знаем, что у этого пакта были и секретные протоколы, которые сразу же выводят его на совершенно другой уровень.

В этих протоколах говорилось о том, что Советский Союз уважал интересы Третьего Рейха в Западной части Польши, а правительство Третьего Рейха уважало интересы Советского Союза в Восточной части Польши, а также в Латвии, Эстонии, Финляндии, Бессарабии, а позже – и в Литве.

«Уважать интересы» — это красивая фраза, прикрывающая неприкрытую агрессию и означающая, что Советский Союз соглашается на то, что Германия захватит Западную часть Польши, а Германия согласна на то, что Советский Союз захватит другие территории. Не случайно этот документ называют «Четвёртым разделом Польши»: три было в 18-м веке, а четвёртый – в 1939-м году.

Как бы то ни было, 23-го августа был заключён этот пакт, а 1-го сентября немецкие войска вторглись на территорию Польши, инсценировав нападение поляков на Германию, после которого бедным и несчастным немцам пришлось защищаться. Разумеется, Гитлер напал бы и без заключения пакта с СССР, но договор со Сталиным облегчил ему действия: он мог быть уверен, что Советский Союз не вступит в войну на стороне Польши или Англии и Франции, которые после вторжения объявили Гитлеру войну.

Советский Союз не только не сопротивлялся, но и наоборот: 17-го сентября советские войска тоже вошли на территорию Польши, заняли Западную Украину и Западную Белоруссию. При этом вся пропагандистская риторика кричала о том, что это освобождение украинского и белорусского народов и их спасение от польского гнёта. Молотов приветствовал исчезновение с карт Европы Польши – «уродливого детища версальского договора». А в завершение всего, 22-го сентября в Бресте был проведён совместный парад нацистских и советских войск.

Далее Сталин действовал в соответствии с намеченным планом. Были территории, которые Гитлер признал советской сферой влияния, и, соответственно, в конце 39-го начался процесс захвата этих территорий, который был очень тонко и хитро продуман. Понятно, что стоял за этим сам Сталин, который и разработал все планы.

Если немцы вторглись в Польшу, то советские войска не стали сразу входить на территорию Латвии, Эстонии, Литвы, Северной Буковины и Бессарабии: начались переговоры, которые длились всю осень. Вёл их Молотов, но на каждом из них присутствовал и Сталин, который всё время следил за тем, что и как происходило.

Кроме того, у них было очень интересное распределение: нарком – «плохой следователь», а вождь – «хороший». Молотов очень жёстко разговаривал с прибалтами, давил на них и угрожал введением войск. Сталин же разговаривал спокойно, поднимая различные исторические сюжеты о связи Прибалтики с Россией в былые времена. Из-за этого у прибалтийских дипломатов создалось впечатление, будто бы Сталина раздражало всё, что они говорили. Скорее всего так и было, но при этом он сдерживался, вставал, читал документы и так далее. Сталин сдерживал себя, действуя «мягкой силой», потому что вопрос о присоединении пока не шёл: обсуждалась идея о том, чтобы заключить с этими странами пакты о взаимопомощи, в рамках которых Красная армия вошла бы на территории этих стран и их стала защищать от внешних угроз (очевидно, от фашистов).

В конце концов, прибалтам выкрутили руки. Финны же не подчинились, в результате чего осенью 39-го года началась Советско-финская война, которая стала шоком и для самого Сталина, и для многих людей в его окружении.

Агрессором была Финляндия. Дело заключалось в том, что её граница проходила слишком близко к Ленинграду, и руководство СССР, по всей видимости, опасалось, что большая и страшная Финляндия когда-нибудь нападёт. Поэтому ей был предложен обмен территориями: от финнов требовалось отдать часть территории рядом с Ленинградом, включая город Выборг, а в обмен им предлагали территории на Карельском перешейке. Довольно благородно и справедливо, если, во-первых, не задаваться вопросом о том, почему финны вообще должны участвовать в этом обмене, и, во-вторых, не вспомнить, что Выборг – это второй по величине город Финляндии, а Карельские территории – совершенно не освоенные земли.

Когда же финны отказались, было заявлено, будто бы они напали на Советский Союз. Началось движение войск, в газетах писалось, что «мы моментально раздавим финскую козявку», однако раздавить её почему-то не удалось: финнами было оказано мощнейшее сопротивление, и советские войска показали свою не слишком хорошую готовность. Количество жертв в этой войне было очень велико, хотя, казалось, что был разработан очень хороший план, тот самый, который летом 40-го года, уже без всякой войны, будет проведён в Прибалтийских республиках: Красная армия зашла, были проведены новые выборы, и, почему-то, там, где стояли войска, новые правительства оказались просоветскими, и с радостью заявили о желании войти в состав Советского Союза.

В Финляндии же из-за начала войны всё происходило по-другому. Во-первых, было опубликовано сообщение с трогательной пометкой «радио-перехват». Получалось, что мы ничего не знали, но случайно перехватили сообщение о том, что в Финляндии, оказывается, создано коммунистическое правительство. Дальнейший план был намечен: советские войска дойдут до Хельсинки, это правительство укрепится, будто бы волей народа, и выскажет давнее желание финнов о присоединении к СССР.

Однако, не получилось. До Хельсинки никто не дошёл, и потеряли огромное количество людей, поскольку советский войска просто застряли в снегу, постоянно попадали в окружение и так далее. Приводились очень интересные объяснения, в которых говорилось, что никто не зал о том, что зимой в Финляндии будет столько снега…

В конце концов, весной 40-го года Финляндия была вынуждена пойти на переговоры и совершить обмен территориями. Однако, таким образом, страна, которая совершенно не симпатизировала Гитлеру и нацистскому правления, ходом событий оказалась вынуждена заключить договоры с Германией: если бы не советско-финская война, то Финляндия осталась бы в нейтралитете, что сильно облегчило бы положения блокадного Ленинграда. Но тогда этого никто не знал.

Совершенно ясно, что Сталин планировал дальнейшее наступление. В 40-м году шло укрепление на новых территориях и тут же начались депортации в ходе советизации новых земель. Это очень сильно повлияло на ход войны, потому что многие из тех, кто здесь партизанил и выступал против СССР, пришли к этому из-за захвата и жестокой политики на этих территориях.

Сталин не планировал останавливаться на достигнутом. У того же Хлевнюка есть предположение о том, что «Катынский расстрел», страшное и ужасное преступление, всегда воспринималось, как очередное злодеяние сталинского режима. Катынь была далеко не единственным лагерем с польскими военными, но слышали все, в основном, про неё, потому что содержались там офицеры, которые представляли собой элиту польского общества. Конечно, там были и кадровые военные, и люди, недавно оказавшиеся в армии, интеллигенция и те, кто очень много значил для жизни Польши. Хлевнюк пишет:

«Истребляя польскую элиту, Сталин явно преследовал цель обезглавить потенциальные движения за восстановление довоенного Польского государства».

Понятно, что к этому моменту Сталин уже контролировал часть польских территорий, но не хотел ли он распространятся дальше?

40-й год – это время, когда война была в полном разгаре. Французы очень боялись нападения, а Англичане надеялись, что ещё можно было как-то устоять, избежав прямого столкновения. Тем временем, обе страны, заключившие пакт Риббентропа-Молотова, укрепляли свои владения. Осенью 39-го Гитлер поглотил Польшу, в 40-м году обрушился на Скандинавию, захватив Норвегию и Данию, а в марте произошло вторжение во Францию через нейтральные Бельгию и Голландию. Таким образом, закончилась «Странная война», при которой не было ни одного прямого столкновения. В это же время в Великобритании произошло падение правительства, в результате которого премьером стал Уинстон Черчилль, что стало важнейшим событием для дальнейшего развития.

Летом 40-го Германия захватила Францию, начинались бомбёжки Англии, и появилось полное ощущение того, что вот-вот будет прямое вторжение. Сталин к этому времени укрепился в Восточной Европе, а Гитлер – в Центре, на Севере и на Западе.

Сегодня не очень понятно, чего Сталин хотел добиться в 40-м году. Точно так же не понятно, в какой момент Гитлер отдал предпочтение плану «Барбаросса», который разрабатывался с конца 40-го года. Однозначно планировалось нападение на Советский Союз, но точно ли Гитлер решил, что оно будет того стоить? Или сначала он хотел напасть на Англию?

Есть версия о том, что слабость Советского Союза в Финской войне подтолкнула Гитлера напасть сначала на СССР. Но есть и другая версия, согласно которой он изначально хотел захватить Советский Союз, а уже потом пойти на Англию. Точного ответа нет.

В ноябре 40-го года Молотов приехал в Берлин на переговоры, где выяснилось, что Советский Союз, оказывается, хотел слишком многого: захватить Финляндию, укрепиться на Балканах и получить под свой контроль Босфор и Дарданеллы. Переговоры прошли очень напряжённо, потому что Гитлер абсолютно не хотел отдавать такие сферы влияния, и был поднят вопрос о том, захочет ли Советский Союз присоединиться к Тройственному Союзу, в который входили Германия, Япония и Италия. Такое предложение звучало довольно странно, потому что СССР только что воевал с Японией. Однако, это было временем, когда союзники менялись с большой быстротой.

Сталин размышлял над поставленным предложением и выдвинул требования, которые сводились примерно к тому же: он хотел, чтобы немецкие войска ушли из Финляндии, чтобы Болгария была признана советской зоной влияния, и чтобы на Чёрном море были советские базы. Также Сталин требовал, чтобы Гитлер признал право Советского Союза двигаться на Юг через Иран и Турцию, и чтобы Япония, получив компенсацию, отказалась от концессий на уголь и другие минералы Северного Сахалина.

Получалось, что это укрепление Советского Союза метилось на те места, на которые раньше претендовала Российская Империя: Дальний Восток, Финляндия и черноморские проливы. Разумеется, Сталин ничего не получил: Гитлер даже не ответил на это предложение. При этом, интересно то, как в течение войны возрождались имперские образы и ценности, начиная с 40-го года.

Разумеется, Гитлер не ответил, после чего Сталин, с большим неудовольствием, следил, как к Тройственному Союзу присоединялись так называемые германские сателлиты, которые не тянули на звание полноценных союзников, но вынужденно (или не очень) шли в русле нацисткой политики. В числе этих стран были Венгрия, Румыния и Болгария.

Кроме того, гитлеровские кампании весной 41-го года начались с захвата Югославии и Греции. При этом в Югославии всё пошло далеко не так, как ему хотелось, что во многом помогло Советскому Союзу, поскольку вторжение в СССР было назначено на май 41-го, но войска задержались в Югославии.

Весной 41-го Сталин видел, как Гитлер занимал те территории, на которые претендовал он сам. С этого момента он понял, что с Гитлером складывалось всё не очень хорошо, и пакт не срабатывал.

Далее встал вопрос о том, что Сталин вообще собирался делать летом 41-го года. Все мнения насчёт обстановки весной и летом 41-го года перечислить невозможно, но самая спокойная версия заключается в том, что Советский Союз честно заключил десятилетний пакт, жил мирно и тихо, но внезапно напали фашисты. Во многом это восходит к обращению Молотова 22-го июня, в котором было сказано, что Германия «вероломно напала на Советский Союз». Вероломно – значит нарушив клятву, но никак не «неожиданно». При этом очень много образов работало на неожиданность: многочисленные фильмы, воспоминания, мемуары и так далее.

Однако, если обычные люди действительно ничего не ожидали, возникает вопрос о том, как вели себя правители. Сегодня нет сомнений в том, что Сталин знал о приближающемся нападении: это уже множество раз расписано, и все слышали про Рихарда Зорге, который практически пожертвовал жизнью для того, чтобы передать из Японии полученные им разведданные. Кроме того, огромные усилия прикладывал и Черчилль, для того, чтобы передать данные английской разведки о готовящемся нападении. Он требовал от своего посла, Ричарда Криппса, чтобы тот открыл Сталину глаза на правду, но в Кремле его просто не принимали.

Во всё это можно вполне поверить, потому что, во-первых, разведка из разных мест говорила разные вещи (не было такого, чтобы каждый повторял одно и то же), а, во-вторых, очевидно, что у Сталина была вера в Гитлера, которую, конечно, поколебали, но не разрушили. Однако, это только одно, из многочисленных объяснений.

Ещё одну версию высказал историк Марк Солонин, который написал множество книг о войне. Он резонно вспоминает, как Сталин последовательно уничтожал элиту вокруг себя, и к началу войны его окружили прихвостни, трепетавшие перед ним и дрожавшие за свою жизнь. Он пишет:

«Многолетнее общение с Ежовым и прочими «бухарчиками» вызвало у будущего верховного главнокомандующего тяжёлую болезнь, столь осуждаемую им самим теоретически, - головокружение от успехов. То есть, на уровне сознания, он всё понимал и многое делал правильно (готовился к обороне, усиливал армию), но в глубине души росла уверенность в том, что в целом мире не найдётся такой силы, которая попытается навязать волю Ему, земному полубогу».

Конечно, звучит это хлёстко и по-журналистски, но в этом есть очень большой резон.

Третью интересную версию высказал Виктор Суворов, бывший разведчик, бежавший в Великобританию, в книге «Ледокол». Он считает, что Сталин сам собирался нападать на Гитлера, приводя доказательства того, что советская операция «Гроза» должна была начаться 6-го июля 1941-го, но что-то пошло не так. Одна часть историков его поддерживает, другая – в пух и прах громит это теорию, но все сходятся на том, что читать эту книгу очень интересно.

Я думаю, что некоторые тезисы Суворова всё-таки находят во мне какой-то отклик, потому что то, как он описывает Сталина, полностью совпадает с тем, как я его представляю.

Главная идея Суворова заключается в том, что Сталин рассчитывал на то, чтобы столкнуть европейские страны с Гитлером, а потом, когда все ослабеют, разгромить их и завоевать чуть ли не всю Европу. Может быть, это и не так, но сам механизм ослабления кого-то чужими руками для Сталина был очень характерен.

Другое дело в том, что, читая Суворова, напарываешься на мысль о каком-то подозрительно большом количестве доказательств. Уже и про танки, и про вооружения, и воспоминания, и протоколы… Скажем, очень тяжело судить о том, действительно ли советские танки делались под европейские дороги, что было бы довольно странно. Но дело даже не в этом, а в том, что, когда тебе предлагают пятнадцать разных доводов, это, конечно, здорово, но потом кажется, что их уже слишком много: не желание ли это обвести вокруг пальца?

При этом можно найти довольно много цитат из Сталина, где он говорит о том, что пора наступать. Так, 5-го мая 41-го года он произносил речь на приёме в Кремле в честь выпускников военных академий, в которой сказал: «Пора! Давно пора переходить от оборонительной тактики к наступательной!». С другой же стороны, подобные фразы можно произносить сколько угодно: они ничего не значат.

Тот же Олег Хлевнюк считает, что Сталин всеми силами хотел оттянуть начало войны, потому что, несмотря на все победные реляции и публикации в газетах о том, как замечательно живёт страна, он-то получал настоящую информацию и понимал, как незамечательно живёт страна, и какое количество недовольных. Сталин помнил, как украинские крестьяне боролись с коллективизацией, знал про восстания на Кавказе и так далее. Вполне возможно, что он хотел оттянуть войну до более спокойной ситуации в стране. Но знать наверняка мы не можем.

22-го июня 1941-го года немецкие войска напали на Советский Союз, и правда в том, что Сталин был ошарашен. Из-за того ли, что сорвался его план нападения, или из-за того, что он действительно верил Гитлеру, или из-за того, что не мог представить, чтобы кто-то разорвал с ним союз, – не известно. Во всяком случаи, яркие воспоминания Жукова, Микояна и прочих в полных подробностях описывают нам убитое состояние Сталина.

Поначалу вождь считал это провокацией и спрашивал, знает ли о нападении сам Гитлер. Он предполагал, что какие-то генералы хотели его погубить, и потому решили устроить нападение. Придумать такое можно было только в состоянии полного шока.

Сталин совершенно не понимал, что делать. Молотов отправился на беседу с немецким послом Шуленбургом, где активно пытался в чём-то его убедить, хотя, казалось бы, какой смысл в том, чтобы убеждать посла: решения принимал не он. Далее, нарком докладывал Сталину об этом разговоре, после чего «Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная паузка».

Лейтмотивом первых дней войны действительно была эта «тягостная пауза», потому что Сталин совершенно не знал, что говорить. В связи с этим вождь отказался 22-го июня обращаться к народу и речь взял на себя Молотов. Первое обращение Сталина было только 3-го июля.

23-го июня была опубликована первая военная сводка, которую, судя по языку, Сталин написал сам, либо очень сильно её правил. В ней говорились безумные вещи, наподобие: «После ожесточённых боёв враг был остановлен и отбит».

Как мы знаем, в предвоенные годы огромное количество официальных выступлений, литературных произведений и фильмов говорило о том, что если война и начнётся, то закончится она моментально, «малой кровью на чужой территории». Теперь надо было как-то этому соответствовать: всё-таки признали, что бои были ожесточённые, но в тот момент, когда немецкие танки рвались вперёд по трём основным направлениям, говорилось, что враг был остановлен и отбит. К сожалению, очень быстро оказалось, что это совсем не так.

Вот ещё одна замечательная мысль Хлевнюка:

«К началу войны Сталин добился того, к чему стремился: никто кроме него не имел право голоса и мнения. Все ждали, что скажет вождь, надеялись, что он знает правильно решение задачи. Однако Сталин не знал».

Да, он действительно не знал.

Известно, что Черчилль и Рузвельт, как только пришло сообщение о нападении Гитлера на СССР, высказали свою поддержку Советскому Союзу. В Англии все были поражены тем, что Черчилль, известный своей антикоммунистической позицией, произнёс речь о необходимости поддержать СССР. И когда журналисты спросили его об этом, он ответил: «Если завтра Гитлер отправится в ад, то я очень хорошо выскажусь о Сатане». Кончено, сомнительный комплимент товарищу Сталину.

В течение первых дней вождь не мог поверить в том, что началась большая война. До последнего он пытался навести мосты, связаться с Гитлером и договориться об отдаче каких-то территории за прекращение войны. Эти попытки передачи информации фюреру проходили через одного болгарского дипломата, и, понятное дело, не увенчались успехом.

Далее, 29-го июня на одном из совещаний Сталин, пребывая в каком-то полувменяемом состоянии, начал переводить ответственность на других и осуждать военных. На этом же совещании, по воспоминаниям его участников, Георгий Жуков, который на тот момент возглавлял генштаб, разрыдался. Конечно, тяжело представить, чтобы такой мини-Сталин, не менее безжалостный и железный человек, разрыдался и выбежал из комнаты, после чего Молотову пришлось его утешать.

Вечером этого же дня Сталин уехал на дачу и не появлялся несколько дней. Никто не понимал, что следовало делать, потому что никаких указаний не было, и при этом партийная верхушка не могла просто так приехать к Сталину без приглашения. Тогда Молотов, Ворошилов и Микоян решили создать новый орган – Государственный комитет обороны, – который и появился 30-го числа. После этого они поехали Сталину, будто бы не с вопросом «Иосиф Виссарионович, вы где?», а с новым предложением. Микоян вспоминал:

«…Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии…

…Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать».

Отталкиваясь от этих воспоминаний, многие историки сходятся на мысли о том, будто бы Сталин боялся, что вошедшие пришли его арестовывать. Насколько это соответствует действительности, судить довольно тяжело, поскольку воспоминания Анастаса Микояна при их издании были существенно подкорректированы его сыном – Серго Микояном.

Тем не менее, далее, Сталин пришёл в себя. 3-го июля он обратился к народу с удивительной речью, в которой он, недоступный для обычного общения и парящий где-то над людьми вождь, обратился со словами «братья и сестры». Как отмечали многие, речь транслировалась в прямом эфире, и было слышно, как стучал стакан.

В это время разворачивалась ужасающая катастрофа лета 41-го года, когда ни о какой войне «малой кровью на чужой территории» уже и речи быть не могло. Когда шли кошмарные сражения, в окружение попадали сотни тысяч людей и так далее. Немецкие войска к началу июля исходили из того, что блицкриг уже завершён, и там, где Смоленск, – там уже и Москва. Надо сказать, что так и казалось.

Параллельно с этим, войска, идущие на Север, уже заняли Прибалтику, где большая часть населения встречала их, как освободителей. После этого они двинулись к Ленинграду, и никто не мог себе представить, что в августе 41-го года уже начнутся бои под Лугой, а в начале сентября немцы подойдут к Ленинграду, около которого если и были оборонительные укрепления, то только с той стороны, откуда могла напасть Финляндия. При этом, если кто-то в 39-м или 40-м годах сказал бы о необходимости укрепления Ленинграда с южной стороны, то его немедленно обвинили бы в трусости и отправили в лагерь.

На южном направлении гитлеровские войска также быстро двигались по Украине и приближались к Киеву. Фюрер был настолько убеждён в своих победах и неизбежности взятия Москвы, что совершил большую ошибку, которая помогла советской армии устоять: когда немецкие батальоны вышли к Смоленску, часть войск была переброшена на южное направление, которое интересовало Гитлера больше всего.

Сталин к этому времени, может быть, и вышел из прострации, но ситуация не налаживалась. Из многочисленной дипломатической переписки было хорошо видно, что и Англия, и Америка считали необходимым поддерживать Сталина, который сейчас сражался с Гитлером, но также были убеждены в том, что дело уже проиграно. Скорее всего, так считали все, включая и самого Сталина.

Конечно, не понятно, почему в стране, которая больше десяти лет готовится к войне, произошла такая катастрофа. В периоды индустриализации и строительства новых заводов постоянно шла речь об укреплении обороноспособности. В периоды чисток и смены армейской верхушки говорили, что армия должна быть боеспособна. Что же пошло не так? Какие объяснения?

Что касается фактора неожиданности, то историки отвергли это довольно давно. Можно принять суворовский вариант о том, что готовились к другой войне. Но готовились же!..

Наиболее распространённое мнение, начавшее развиваться в 60-е годы, заключается в том, что Советский Союз, несмотря на всю подготовку к войне, готов был плохо: самолёты были намного хуже, на вооружении были в основном винтовки, никуда не годные танки и так далее. Значительной проблемой было и то, что после армейских чисток была расстреляна почти вся военная верхушка. Когда же её нужно было заменить, случалось так, что командиры роты или полка буквально за несколько месяцев делали карьерный скачок и становились, скажем, командармами. Это могли быть хорошие, замечательные и преданные стране люди, но опыта командования большими армиями у них просто не было.

С другой стороны, Марк Солонин опровергает многочисленные высказывания о неготовности советской армии к войне. Доказывая это, он говорит, что, во-первых, Сталин окружил себя совершенно бездарными военачальниками, которые в начале войны играли главенствующую роль. Это был Ворошилов, Тимошенко, которые и в Гражданскую-то войну проявили себя как абсолютно бездарные руководители, а их карьера и чуть ли не мифологический облик – это работа Сталина и его пропаганды. В конце концов, они были верными слугами вождя, за что их и превознесли. В настоящей же войне толку от них было очень мало.

Во-вторых, Солонин считает, что верхушка была полностью уверена в готовности армии, поскольку перед этим, 17-го сентября 39-го года, «воевали» с Польшей абсолютно успешно. Понятно, что никакого настоящего сопротивления советским войскам там не было: все силы поляк были брошены на борьбу с Гитлером, – в результате чего создалось ощущение мнимого превосходства. Вот, что пишет Солонин:

«Усилиями советско-партийной пропаганды почти бескровная «победа» над разгромленной немцами Польшей была представлена в качестве образца, по которому в дальнейшем будет развертываться Великий Поход. А именно: освобожденные народы встречают рабоче-крестьянскую армию цветами, солдаты противника «поворачивают штыки против своего буржуазного правительства», тучи краснозвездных самолетов затмевают своими крыльями небо, ну и так далее. Все как в кино».

Конечно, стоит добавить и про роль финской кампании. Когда она закончилась, пропаганде надо было показать, что это всё равно успех: Финляндию не присоединили к СССР, но ведь никому и не говорили, что цель именно такая. В связи с этим были награды, восторженные публикации и полное ощущение того, что ничего менять после этих двух войн было не надо.

Дальше Солонин раскрывает главную мысль: он говорит о том, что советская армия не была готова не только технически, но и морально. Согласно всем архивным данным, на которые ссылается Солонин, получается, что большая часть Красной армии летом 41-го года просто разбежалась, по абсолютно разным причинам, которые он также анализирует.

Здесь очень важно и то, кто сражается летом 41-го года с немцами. Преимущественно это были крестьяне, те самые, которых за десять лет до этого загоняли в колхозы, морили голодом, кто работал непосильным трудом на стройках и так далее. Иными словами, это люди, испытавшие на себе все ужасы последних лет, а над ними командование, которое представлялось рядом «сталинских соколов», аскетичных и преданных партии, хотя на самом деле являлось бездарным и распущенным руководством. Есть много сведений о том, как жили начальники при Сталине: на своих дачах, с личными пайками и полным обеспечением, в стране, которая голодала, а миллионы погибали в лагерях. Солдаты же, которые не с неба свалились, всё это знали, чувствовали и понимали. Они пришли из своих нищих деревень, колхозов и, разумеется, не имели никакого желания сражаться.

Кроме того, интересно, где происходили сражения все первые недели. Происходили они на тех территориях, которые были захвачены в течение двух последних лет: в Прибалтике, Западной Украине и Белоруссии. Кто хотел их защищать? Солдаты, переброшенные из Центра, для которых это всё – чужая земля? Местные жители, которые всё ещё считали себя захваченными и только что видели депортации? Маловероятно.

Также стоит вспомнить, с какой скоростью с этих территорий бежало начальство. НКВДшники, милиция, суд – все исчезали в считанные часы, и вместо того, чтобы организовывать отступление, они вывозили свои семьи, нагружая машины всем своим добром, бросить которое было никак нельзя.

В таких условиях, как это не страшно, было огромное количество людей, которые сдавались в плен и переходили на службу в немецкую армию. Произходило это не только из-за того, что в концлагерях их морили голодом, но и потому, что многие хотели сражаться против коммунистов. При этом в деревнях было огромное количество людей, которые радостно встречали немцев. Это не Пятая колонна, а сотни тысяч замученных, голодных и униженных людей.

При всех этих факторах появляется резонных вопрос: почему СССР всё-таки выиграл войну? Сталин ещё в ноябре 41-го года сказал следующую фразу: «Глупая политика Гитлера превратила народы Советского Союза во врагов Германии». Понятно, что сначала встречали, а потом всё-таки увидели, что пришли фашисты, совершавшие ужасные зверства (в которых, к сожалению, участвовало и большое количество жителей СССР), увидели, что войска Гитлера продвигаются дальше, разрушая всё на своём пути и не считая другие народы за людей. Тогда начался национальный подъём и «Священна война», но, разумеется, не сразу.

Конечно, можно быть несогласным с Солониным во многом. Тем не менее, я думаю, что это реальный повод для очень больших раздумий о том, как реально развивалась война и о роли Сталина в ней. Понятно, что вся эта ситуация, при которой армия состояла из голодных, униженных и подавленных людей, была создана вождём.

Один из главных мифов, сформировавшихся вокруг войны, заключается в том, что Сталин хороший полководец. Разумеется, это не так, хотя подобное мнение в последнее время всё больше закрепляется самыми разными высказываниями на разных уровнях.

Понятно, что Сталин не был великим полководцем. Более того, он вообще не был полководцем. Этот образ зародился во время войны, потом стал забываться, но когда в 68-м году стали выходить пять фильмов киноэпопеи «Освобождение», он вернулся и закрепился. В этих фильмах огромное место занимает история войны. Сталин, которого играет Бухути Закариадзе, постоянно ходит по залу с непонятными картами, всматривается в них и даёт указания Жукову, в образе которого Михаил Ульянов. Из этого всего складывается ложное представление о том, кто всем руководит и направляет войска. Разумеется, всё это полная чушь, поэтому стоит разобрать, как всё было на самом деле.

Первые дни войны Сталин был в прострации, что, в общем, совсем не хорошо для правителя, но Бог с этим. В конце концов, к 3-му апреля 41-го года он пришёл в себя и начал вникать в происходящее. Но проблема в том, что вникать во всё он начал слишком сильно, – лучше бы этого не было. Тут же была создана ставка, Сталин стал главнокомандующим и в первые годы войны влезал во всё и контролирует всех, вплоть до взводов.

Сталин всё время отдавал приказания своим генералам о том, как надо действовать. Так, например, он запретил отступать, что было видно уже летом 41-го. Это стало одной из причин того, почему огромное количество войск попадало в окружение, и причиной страшной катастрофы Юго-Западного фронта под Киевом в сентябре 41-го года. Особенно это было связано с Киевом, потому что есть воспоминания маршала Василевского о том, что в эти жуткие дни середины сентября было уже ясно, что Киев будет сдан. Однако, стоило только заговорить об этом со Сталиным, как он буквально терял самообладание и начинал биться в истерике. Но, как мы знаем, Киев всё равно был сдан, и это привело к невероятным жертвам Юго-Западного фронта и гибели командующего.

Что касается Ленинграда, то ещё 19-го июня 41-го года Сталин начал перебрасывать войска к Финляндии. С 25-го числа Красная армия пыталась войти в Финляндию (хотя в это время уже было необходимо защищаться от немцев), и её отбросили. Далее довольно долго эти войска просто стояли на месте, потому что некому было отдать указание: Сталин был в прострации, а генерал Мерецков, который отвечал за эту операцию, арестован. Это ещё раз доказывает, что, не будь конфликта с Финляндией, положение Ленинграда было бы куда проще, потому что с её стороны можно было бы обеспечить его снабжением.

Когда же стало видно, что армия терпела крах и что все сталинские приближённые, похожие на Ворошилова, абсолютно ничего не могли, начались кадровые перестановки. Будённого, Ворошилова и прочих сняли, и постепенно начали подниматься те, кто действительно будет побеждать в войне: Жуков, Василевский, Рокоссовский и так далее.

При этом Сталин остался Сталиным и пришёл к выводу о том, что этот крах необходимо остановить доступными ему средствами. Уже в июле 41-го года был введён давно забытый Институт военных комиссаров – представители партии, которые контролировали действия командиров. Таким образом, партийцы должны были утверждать действия армии. Конечно, было не самое удобно время для того, чтобы нарушать единоначалия в войсках.

Далее всё становилось только хуже. С июля по октябрь 41-го в армии только по официальным данным было расстреляно более десяти тысяч человек, из которых больше трёх тысяч расстреляны перед строем. Нужно это было для того, чтобы показать, запугать и не дать остальным отступать.

16-го августа был издан знаменитый приказ №270, по которому любой военнослужащий, сдавшийся в плен, считался предателем, а семьи сдавшихся в плен командиров лишались пособия и объявлялись семьями врагом народа. Разумеется, это всё были те же попытки остановить развалившуюся и разбегающуюся армию, что привело к ужасающей трагедии советских военнопленных, которые, в отличие, от английских или американских пленных в немецких лагерях, не получали никаких посылок через Красный Крест. Когда же они были освобождены, то огромное количество этих людей отправилось в советские лагеря, а кто-то вообще был расстрелян. Это те способы, которые, по мнению Сталина, должны были остановить наступление немцев.

Осенью 41-го года были созданы заградотряды – отряды НКВД, которые стояли сзади наступающих войск и стреляли по тем, кто отступал.

Новые катастрофы принёс 42-й год. Когда мы вспоминаем это время, то говорим про Битву под Москвой, а затем – сразу про Сталинградскую, пропуская первую половину 42-го года. Не то, чтобы этот период замалчивается, просто говорят об этом гораздо меньше.

Начиная с Битвы под Москвой, Сталин всё время требовал контрударов. В ноябре 41-го у него было серьёзное столкновение с Жуковым, который к этому моменту командовал Западным фронтом. Сталин требовал у него, чтобы немедленно наносились контрудары. Так, в середине октября 41-го наступление немцев остановилось, и они стали готовить новое, которое начнётся в середине ноября, а Сталин хотел нанести в это время удар. Жуков ему возражал и говорил, что войска не готовы и надо дать им прейти в себя, перегруппироваться, подготовиться и так далее. Поговорили они очень нервно, на высоких тонам, после чего Сталин сказал: «Вопрос о контрударах считайте решённым. План сообщите сегодня вечером». Далее главнокомандующий позвонил Булганину, который был членом военного совета Западного фронта, и заявил: «Вы там с Жуковым зазнались. Ничего, мы и на вас управу найдём…».

Если бы это была единичная история, то, как говорят, «бывает». Однако это было постоянно. Все поражались, как такое вообще могло быть: 4-го декабря остановили наступление немцев под Москвой, а уже 5-го числа советские войска перешли в контрнаступление. Как говорит историк Александр Верт, такое могли сделать только советские войска: их бросили в наступление, не дав перевести дух.

В начале 42-го Сталин уже начал обсуждать вопрос о том, что надо выбить врага с территории Советского Союза. Немцев отбросили на 100-150 км от Москвы, а он уже хотел выбить их полностью. С одной стороны, хорошо, что хотел, но, с другой – сколько на это должно было уйти человеческих жизней!

В это же время Сталин издал директиву с разбором полётов, чтобы показать, в чём, по его мнению, заключались главные ошибки армии. В частности, он писал о том, что армия была слишком растянута, надо было создавать перевесы на разных участках и по-другому использовать артиллерию.

Далее Сталин со своими генералами начал разрабатывать кампанию 42-го года и сам себе противоречил. Олег Хлевнюк объясняет:

«Парадокс в том, что, планируя общие задачи зимней кампании 42-го года, Сталин игнорировал собственные предостережения: навязывал стратегию одновременного наступления по многим фронтам».

Разумеется, ему объясняли, что солдаты, прошедшие Московскую битву, не способны сейчас воевать и тем более наступать, но он не слушал и приказывал идти вперёд. Захлебнулось это движение тут же.

Следом возникла новая мысль – наступление на Юге. Сначала были попытка наступления в Крыму и «Керченский десант», который Сталин поручил Льву Мехлису, известному своими идеологическими кампаниями и борьбой с врагами народа. Мехлис провалил абсолютно всё и был полный крах: советские войска высадились в Крыму, но тут им тут же пришлось бежать, бросая технику, с огромными потерями. Мало того, что погибли эти люди, так ещё и ухудшилось положение осаждённого Севастополя, потому что после этого Эрих фон Манштейн прекрасно понимал, что на помощь советским солдатам прийти уже было некому, и он мог спокойно осаждать город, полностью задушив его к началу июня.

Есть воспоминания о том, как Мехлис сидел в приёмной у Сталина, который пришёл и сказал ему: «Будьте вы прокляты!». Мехлис не успел сказать и словами, а Сталин тут же вышел. Далее можно предположить, что этого человека сразу забрали на Лубянку и расстреляли, также, как очень многих командиров летом 41-го, включая генералов. Однако, для тех, кто провалил «Керченский десант» были довольно лёгкие наказания, и у Жукова зародились предположение о том, что Сталин чувствовал в этому собственную ответственность, и потому отнёсся к Мехлису снисходительно.

В мае 42-го года произошёл ужасающий провал операции под Харьковом. Тогда было сказано, что были отдельные поражения, и погибло около двух тысяч человек. Немцы же заявили, что в харьковском котле было около пятисот тысяч советских военных, что, скорее всего, преувеличение. Однако, около трёхсот тысяч там точно было.

Понятно, что все эти провалы возникали потому, что Сталин приказывал наступать тогда, когда надо было остановится и перейти к стратегической обороне, переформироваться, дать войскам передохнуть, и только потом идти в бой, отбив врагов с гораздо меньшими потерями. Но нет, нельзя. Результаты – это жизни тысяч и тысяч людей. А когда же после Крымской и Харьковской катастроф, летом началось наступление на Сталинград, фронт оказался абсолютно разгромлен.

28-го июля 42-го года был издан приказ «Ни шагу назад» (№227) – «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций», – согласно которому любые командиры, чьё подразделение отступило без приказа, отдавались под суд. Разумеется, ничем этот приказ армии не помог: 23-го августа немцы уже вышли к Волге.

Помогли же армии совершенно другие вещи. Во-первых, в полную силу заработала промышленность. Во-вторых, командиры уже приобрели маломальский опыт. В-третьих, был отменён Институт военных комиссаров. В-четвёртых, все командующие, которые умели только рассуждать на партсобраниях, были переведены на менее важные должности, а их посты заняли другие люди. Но самое главное в том, что Сталин стал хотя бы немного прислушиваться к армейской верхушке. Так, Василевский писал: «В начале войны Сталин почти разогнал генштаб, но сейчас понял, что ошибся». Наступление под Сталинградом планировал уже генштаб, Василевский, Жуков, а Сталин к ним прислушивался. С этого момента начались совершенно другие боевые действия.

Так, начал меняться характер войны. Это очень хорошо показал Гроссман в романе «Жизнь и судьба», где есть удивительная сцена, которая показывает, как Сталин ждал донесения о наступлении:

«…В Кремле Сталин ждал донесения командующего Сталинградским фронтом.

Он посмотрел на часы: артиллерийская подготовка только что кончилась, пехота пошла, подвижные части готовились войти в прорыв, прорубленный артиллерией. Самолеты воздушной армии бомбили тылы, дороги, аэродромы.

Десять минут назад он говорил с Ватутиным — продвижение танковых и кавалерийских частей Юго-Западного фронта превысило плановые предположения.

Он взял в руку карандаш, посмотрел на молчавший телефон. Ему хотелось пометить на карте начавшееся движение южной клешни. Но суеверное чувство заставило его положить карандаш. Он ясно чувствовал, что Гитлер в эти минуты думает о нем и знает, что и он думает о Гитлере.

Черчилль и Рузвельт верили ему, но он понимал, — их вера не была полной. Они раздражали его тем, что охотно совещались с ним, но, прежде чем советоваться с ним, договорились между собой.

Они знали — война приходит и уходит, а политика остается. Они восхищались его логикой, знаниями, ясностью его мысли и злили его тем, что все же видели в нем азиатского владыку, а не европейского лидера.

Неожиданно ему вспомнились безжалостно умные, презрительно прищуренные, режущие глаза Троцкого, и впервые он пожалел, что того нет в живых: пусть бы узнал о сегодняшнем дне.

Он чувствовал себя счастливым, физически крепким, не было противного свинцового вкуса во рту, не щемило сердце. Для него чувство жизни слилось с чувством силы. С первых дней войны Сталин ощущал чувство физической тоски. Оно не оставляло его, когда перед ним, видя его гнев, помертвев, вытягивались маршалы и когда людские тысячи, стоя, приветствовали его в Большом театре. Ему все время казалось, что люди, окружающие его, тайно посмеиваются, вспоминая его растерянность летом 1941 года.

Однажды в присутствии Молотова он схватился за голову и бормотал: "Что делать... что делать..." На заседании Государственного комитета обороны у него сорвался голос, все потупились. Он несколько раз отдавал бессмысленные распоряжения и видел, что всем очевидна эта бессмысленность... 3 июля, начиная свое выступление по радио, он волновался, пил боржом, и в эфир передали его волнение... Жуков в конце июля грубо возражал ему, и он на миг смутился, сказал: "Делайте, как знаете". Иногда ему хотелось уступить погубленным в тридцать седьмом году Рыкову, Каменеву, Бухарину ответственность, пусть руководят армией, страной.

У него иногда возникало ужасное чувство: побеждали на полях сражений не только сегодняшние его враги. Ему представлялось, что следом за танками Гитлера в пыли, дыму шли все те, кого он, казалось, навек покарал, усмирил, успокоил. Они лезли из тундры, взрывали сомкнувшуюся над ними вечную мерзлоту, рвали колючую проволоку. Эшелоны, груженные воскресшими, шли из Колымы, из республики Коми. Деревенские бабы, дети выходили из земли со страшными, скорбными, изможденными лицами, шли, шли, искали его беззлобными, печальными глазами. Он, как никто, знал, что не только история судит побежденных.

Берия бывал минутами невыносим ему, потому что Берия, видимо, понимал его мысли.

…

Он снова посмотрел на телефон — время Еременко доложить о движении танков. Пришел час его силы. В эти минуты решалась судьба основанного Лениным государства…

…

Решалась судьба оккупированных Гитлером Франции и Бельгии, Италии, скандинавских и балканских государств, произносился смертный приговор Освенциму, Бухенвальду и Моабитскому застенку, готовились распахнуться ворота девятисот созданных нацистами концентрационных и трудовых лагерей.

Решалась судьба немцев-военнопленных, которые пойдут в Сибирь. Решалась судьба советских военнопленных в гитлеровских лагерях, которым воля Сталина определила разделить после освобождения сибирскую судьбу немецких пленных.

Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев, волей Сталина вывезенных в Сибирь и Казахстан, потерявших право помнить свою историю, учить своих детей на родном языке. Решалась судьба Михоэлса и его друга актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркиша, Фефера, Квитко, Нусинова, чья казнь должна была предшествовать зловещему процессу евреев-врачей, возглавляемых профессором Вовси. Решалась судьба спасенных Советской Армией евреев, над которыми в десятую годовщину народной сталинградской победы Сталин поднял вырванный из рук Гитлера меч уничтожения.

Решалась судьба Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии.

Решалась судьба русских крестьян и рабочих, свобода русской мысли, русской литературы и науки».

Этот роман был изъят в начале 60-х КГБ, вскоре после чего его автор умер от рака. Принято считать, что этот шок ускорил его смерть.

Главная претензия к этому роману заключалась в том, что там постоянно приводились параллели между сталинским режимом и гитлеровским. Разумеется, это не просто было, а являлось главной гроссмановской мыслью. При этом не менее важной и шокирующей была мысль о том, как менялся ход войны: как народная война 42-го года всё больше превращалась в войну за систему, укрепляющую власть Сталина. Это очень хорошо видно в начале 43-го года, когда завершалась Сталинградская битва, внезапно возникло предложение, высказанное Василевским и другими командующими, о том, чтобы дать товарищу Сталину звание генералиссимуса. Вождь скромно отказался (генералиссимусом он стал позже), но всё-таки получил звание маршала.

Очень интересно, как в 42-м году Сталин начал меньше давить на своих командующих. Некоторые начальники получили определённую автономию, но потом всё начало резко меняться. Когда советские войска перешли в наступление и освободили многие территории, там очень быстро начались репрессии по отношению к тем, кто оставался на оккупированных землях. Далее, через много лет после войны, в любой анкете при поступлении на работу или на учёбу был вопрос «Находились ли вы на оккупированных территориях?». Безусловно, это было очень большим пятном для человека. Ещё раз стоит вспомнить, сколько людей с освобождённых территорий были отправлены в лагеря.

Следом менялись отношение Сталина к союзникам. Особой любви между ними не было никогда, но в 41-м и 42-м годах была общая заинтересованность в том, чтобы победить Гитлера. Однако, уже в конце 43-го года на Тегеранской конференции произошли очень жёсткие столкновения между Сталиным и Черчиллем. Рузвельт предпочёл от этого отстраниться, потому что было совершенно понятно, что спор шёл о том, кто будет контролировать Европу. Формально же спор заключался в том, где будет высадка английских и американских войск: Черчилль предлагал высадиться на Балканах и говорил, что Балканы – это мягкое подбрюшье Европы, а Сталин считал, что лучше высадиться в Нормандии, откуда в Германию вела прямая дорога (что, в общем, верно).

Сын Рузвельта, который тоже был на этой конференции, спросил у отца, почему споры такие нервные, на что Рузвельт ответил, что спор совершенно не военный: это спор о том, чьи войска будут контролировать Европу и, значит, послевоенную жизнь. Чуть позже Рузвельт поддержал Сталина, потому что высадка в Нормандии была выгоднее ему самому.

В конце концов, как мы знаем, высадка союзных войск произошла в Нормандии, а Центральная и Южная Европа были освобождены советскими войсками, что одновременно способствовало установлению здесь советской власти.

В 44-м году Сталин приказал остановить войска на подходах к Варшаве, где началось Варшавское восстание, запретил помогать восставшим и даже союзным самолётам не разрешил приземляться на аэродромах Красной армии для дозаправки, что лишило их возможности сбрасывать, пролетая над Польшей, оружие и боеприпасы. Так, с августа по октябрь 44-го года советские войска стояли на другом берегу Вислы и смотрели, как фашисты уничтожали армию Крайову.

Совершенно ясно, зачем это нужно было Сталину. Конечно, объяснялось всё тем, что советские войска очень устлали, в результате чего не могли форсировать Вислу (ни в каких других сражениях солдаты, разумеется, не уставали). На самом же деле, Сталину было необходимо полностью уничтожить или хотя бы резко ослабить армию Крайову, совсем не симпатизировавшую Сталину: таким образом можно было облегчить подчинение Польши.

Здесь была разыграна та же карта, что и в Финской войне, только с большим успехов. В городе Люблин было создано новое коммунистическое правительство, и когда советские войска взяли Варшаву, это правительство туда радостно въехало и утвердилось. Англии, Америке и Франции пришлось считаться с тем, что на огромном пространстве Центральной и Южной Европы находилась Красная армия, вследствие чего на каждых новых выборах побеждали коммунисты, а румынскому королю, болгарскому царю и чехословацкому президенту Бенешу пришлось уступать свои позиции. Первый и второй отправились в изгнание, а Бенеша просто сняли с должности.

Кончено, всё это не отменяет того факта, что Красная армия действительно освобождала и собственные территории, и Европу от фашизма. При этом это не противоречит тому, что таким образом укреплялась власть Сталина на огромных территориях. Точно также это, к сожалению, не противоречит и тому, что советские войска, особенно вступив на территорию Германии, совершали омерзительные зверства по отношению к мирному населению.

Уже после войны, когда один из руководителей коммунистической Югославии Милован Джилас, будущий диссидент, приехал в СССР, он возмутился и пожаловался на то, что советская армия в Югославии ужасна себя вела: было около сотни случаев изнасилования, среди которых были и такие, которые привели к убийству женщин. На это Сталин ответил, что ничего страшного нет в том, что человек, прошедший войну, захотел «пошалить» с женщиной. Для Джиласа это стало момент начала разочарования в Сталине, на которого они все молились, и в коммунистической системе.

О том, что творилось в это время на немецких землях, написано очень много. Есть знаменитые воспоминания Льва Зиновьевича Копелева, выдающегося филолога, германиста и правозащитника, о том, что творила советская армия, подходя к Кёнисбергу (это была первая немецкая земля, на которую ступили советские войска). Разумеется, Копелев оказался в лагере, а затем – на шарашке вместе с Солженицыным, потому что был евреем, заступившимся за немецких жителей: он не мог видеть все эти грабежи, убийства и изнасилования. Страшно подумать, насколько люди, творившие это, должны были быть искорёжены внутри.

В этих ужасных преступлениях виноваты все, но большая часть вины лежит на командовании, которое это не предотвращало, а в какой-то мере и поощряло: перед вступлением на территорию Восточной Пруссии были разрешены солдатские посылки домой, которых до этого не было. Как мы понимаем, солдату было нечего отправлять домой, кроме только что награбленного. Таким образом, происходило откровенное подталкивание солдат к грабежам.

Сделано это было не потому, что товарищ Сталин пожалел голодающих советских людей, а потому, что ему хотелось оказать наибольшее моральное давление на побеждённых.

Совершенно ясно, что за этим тоже стоял Сталин, потому что, когда в сентябре 45-го года Жуков, тоже не великий гуманист, отдал приказ о том, чтобы солдат как можно реже выпускали из казарм, а офицерам предписал жить вместе с солдатами и следить за дисциплиной, Сталин немедленно приказал отменить этот приказ, потому что ему это было не нужно.

Ещё одна перемена, произошедшая к концу войны – начали восстанавливаться образы империи: в армии снова были введены погоны, которые до этого всё время ассоциировались с белогвардейцами, были возвращены старые воинские звания и так далее. Всё это произвело очень сильное впечатление на эмигрантов: показалось, что возрождается прежняя империя. Так оно и было.

Далее, всё сильнее усиливалось великорусское начало, которое очень сильно проявилось после войны. Частью этого были и страшные репрессии 43-го и 44-го годов, когда начались депортации целых народов (калмыков, чеченцев, крымских татар и многих других) со словами о том, что этот народ целиком перешёл на сторону фашистов, чего, разумеется, не было: не территории Чеченской Республики вообще не было ни одного немецкого солдата. Понятно, что жестокая высылка чеченцев была связана не с этими выдуманными претензиями, а с тем сопротивлением, которое они оказывали советской власти ещё до войны.

Здесь же проявилась идея о том, что виновны были все богатые крестьяне, дворяне и их дети, всё духовенство: ты виновен только потому, что принадлежишь к определённой группе. До войны, разумеется, тоже высылали, но основной удар приходился на социальные группы. Теперь же очень характерно, что группы – этнические, потому что великорусское начало усиливалось.

Параллельно с этим произошло очередное смягчение: Сталин собрал оставшихся, не расстрелянных и не отправленных в лагеря представителей церкви и разрешил им выбрать патриарха – того, чей чин упразднён несколько десятилетий назад.

Так Сталин начал строить свою империю на новых началах, или на хорошо забытых старых.

Наконец, снова стоит обратиться к Гроссману:

«В ту минуту, когда Василевский доложил Сталину по аппарату ВЧ об окружении сталинградской группировки немцев, возле Сталина стоял его помощник Поскребышев. Сталин, не глядя на Поскребышева, несколько мгновений сидел с полузакрытыми глазами, точно засыпая. Поскребышев, придержав дыхание, старался не шевелиться.

Это был час его торжества не только над живым врагом. Это был час его победы над прошлым. Гуще станет трава над деревенскими могилами тридцатого года. Лед, снеговые холмы Заполярья сохранят спокойную немоту.

Он знал лучше всех в мире: победителей не судят.

Сталину захотелось, чтобы рядом с ним находились его дети, внучка, маленькая дочь несчастного Якова. Спокойный, умиротворенный, он гладил бы голову внучки, он бы не взглянул на мир, распластавшийся у порога его хижины. Милая дочь, тихая, болезненная внучка, воспоминания детства, прохлада садика, далекий шум реки. Какое ему дело до всего остального.

Ведь его сверхсила не зависит от больших дивизий и мощи государства.

Медленно, не раскрывая глаз, с какой-то особенно мягкой, гортанной интонацией он произнес:

— Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой ни за что на свете.

Поскребышев, глядя на седую, лысеющую голову Сталина, на его рябое лицо с закрытыми глазами, вдруг почувствовал, как у него похолодели пальцы».

Конец сталинской эпохи

Замечательный историк Евгений Добренко в одной из свои книг высказывает очень интересную мысль. Он говорит, что, когда говорят о сталинской эпохе, то прежде всего вспоминают 30-е годы, которые очень хорошо запечатлелись в народном сознании благодаря пятилеткам, голоду коллективизации, террору, и так далее. Это, в общем, верно. Но главная идея автора заключается в том, что наиболее ярко сталинизм оформился и выразился в 40-е годы, первая половина которых запомнилась войной, а вторая как-то не очень интересна. До этого были бури террора, война, а теперь началось восстановление, разные неприятные вещи, приближающаяся смерть Сталина, грядущие перемены оттепели и прочее.

Если же приглядится к последним годам стареющего тирана, то можно увидеть очень много интересных вещей.

Во-первых, закончилась война, и Сталин, как и все, думал, что будет дальше. Однако его мысли не были похожи на те планы, которые лелеял весь мир. Всем казалось, что после этой ужасной Мировой войны, которая унесла миллионы жизней, должен был наступить просвет. Все силы были брошены на борьбу со страшным врагом, которого в итоге победили, и теперь должны были начаться светлые времена. По тем документам, которые есть в распоряжении историков, видно, сколько было надежд.

Очень ценный источник в этом вопросе – это информация НКВД, основанная на доносах и слежке. Понятно, что здесь есть свои нюансы и не каждому доносу можно вередить, но в то же время эти органы обладали некоторой достаточно объективной информацией. Другой вопрос в том, что они с ней делали.

В НКВД было очень много записок, в которых люди высказывали какие-то странные идеи. Во-первых, все верили в то, что жить станет легче. Почему? Не только потому, что не будет войны: у многих была надежда на то, что теперь почему-то распустят колхозы, и всё вообще будет спокойней. Эти идеи возникали у всех: от несчастных голодающих колхозников до московских интеллектуалов. Причин этого было несколько.

30-е годы были страшными. Одна из вещей, пугающая в те времена абсолютно всех, заключалась в том, что было непонятно, где враг: сегодня Петя твой друг, а завтра его забирают, и ты уже должен разоблачать бывшего друга на суде. Или же сегодня это маршал, а завтра выясняется, что на самом деле это вредитель, который работал на все на свете разведки. Мир шатался и было не понятно, кому стоило верить.

Есть воспоминания фронтовиков, которые говорили о том, что в каком-то смысле они почувствовали облегчение, когда началась война, потому что было понятно, где враг – борьба была справедливая.

Кроме того, мы знаем, что у Советского Союза была разная внешняя политика. В 30-е годы он был членом Лиги Наций, несмотря на то, что был в империалистическом окружении: все люди, которые признавались в какой-то подрывной деятельности, оказывалось, работали на фашистскую, британскую, японскую или американскую разведки. Теперь, если мы говорим про Германию и Японию, – они побеждены: на их разведки работать уже не надо. Американцы, британцы и французы при этом – союзники: на Эльбе с ними пожимали руки и братались. Получается, теперь не будет шпионов – откуда им взяться? Не будет паразитов и вредителей, все заживут новой, счастливой и более свободной жизнью?

Каким-то странным образом война давала ощущение свободы. Несмотря на армию и дисциплину, человек действовал, отвечая за свои действия и не являясь пешкой в руках какого-нибудь партийного начальника. И это зафиксировано во многих воспоминаниях. Например, поэт Ольга Берггольц, которая провела войну в блокаде и стала одним из символов сопротивления, в 42-м году написала:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть, как тень, тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам.

Похожее чувство испытывал Борис Пастернак, который, с практической точки зрения, был человеком, абсолютно не приспособленным к жизни. При этом он своим чутьём поэта невероятно ощущал история в своих стихах и в «Докторе Живаго». Евгений Домбренко приводит такую его запись:

«…трагический, тяжелый период войны был живым периодом и, в этом отношении, вольным, радостным возвращением чувства общности со всеми…».

Конечно, здесь несколько иной поворот, чем у Берггольц, но идея та же самая: очень тяжёлый период, но свободный и вольный, возвращаясь из которого люди несут в себе надежду на лучшее.

Это товарищ Сталин очень хорошо понимал. Трудно сказать, как он это чувствовал, сидя в Кремле. Сомневаюсь, что по одним только справкам НКВД. Тем не менее, каким-то чутьём тирана Сталин понимал, что созданная им машина тоталитарного государства немного разболталась. При этом мы помним, как, начиная с 43-го года, характер войны менялся и государство снова стало прибирать власть. Однако, свобода людей, которых пытались превратить в винтики государства, оставалась, пусть будучи невероятно мелкой. Конечно, с такими людьми вождь не хотел иметь дело.

В это же время возвращались сотни тысяч солдат, прошедших через Европу. Проводя параллель с войной 12-го года, мы понимаем, что в сожжённой и изуродованной войной Европе они всё же могли что-то увидеть. Так и случилось. Даже в разорённой Европе было видно, как выглядел крестьянский дом, какая была обстановка на заводах – всё это очень существенно.

Так, возвращались многое пережившие, увидевшие, осмыслившие и жаждущие осмыслять это дальше люди, которых ждали дома люди в предвкушении свободы. В «Архипелаге…» Солженицына очень хорошо показано, как после войны в ГУЛАГ шли потоки фронтовик. Под подозрения попадали и те, кто был в плену, и жители оккупированных территорий, и даже партизаны – все они оказывались сомнительными «своими» с идеологической точки зрения. Более того, даже те, кто просто воевали и вернулись, кто, по словам Бродского, «Смело входили в чужие столицы, / Но возвращались в страхе в свою…» – эти люди тоже очень часто оказывались неприемлемыми для сталинского мира и отправлялись в лагеря.

При этом, солдаты – это только одна группа, которую надо было «скрутить»: по сути дела, скрутить в бараний рог надо было всех, кто на что-то надеялся. Крестьян, рабочих, служащих – кого угодно. Но в первую очередь надо было заняться теми, кто представлял для Сталина наибольшую, по его мнению, опасность. Колхозники, например, особую опасность не представляли, зато военное командование, генералы и маршалы – те, кто действительно вывевал и кого любили, уважали в армии, — это большой риск. И дело не в том, что Жукова, Конева или Рокоссовского любили, боялись и уважали в армии: Сталин понимал, что они не поднимут войска против него. Вождь помнил, как, начиная с 41-го года, ему приходилось с ними считаться, прислушиваться к их мнению и иногда подавлять своё решение, потому что командующие оказывались правы. Такое Сталин не прощал.

Партийный аппарат – ещё одна мишень. Казалось бы, чего тут опасаться: большую часть верхушки составляли люди, пришедшие после чисток 30-х годов. Это были работники, поставленные Сталиным, преданные ему и много раз доказывавшие это. Однако, тот понимал, что во время войны они тоже «разболтались». С одной стороны, война – это время, которое требует мобилизации и жёсткой дисциплины, но, с другой – есть ситуации, когда от каждого аппаратчика зависит очень многое, в результате чего кто-то может почувствовать себя слишком сильным. Очень характерно, что крупнейшее дело, направленное против государственных и партийных деятелей – это «Ленинградское дело», потому что те, кто находился в блокадном Ленинграде, были как будто отделены от всех остальных и, значит, независимы.

Ещё одним предметом для битья была интеллигенция, лелеющая надежды о контактах с Западом и смягчении режима. Конечно, с ними тоже нужно разобраться.

Наверное, это один из редких периодов истории, который имеет смысл изучать «извне», а потом уже смотреть внутрь. Казалось бы, то, что, происходит внутри, определяет то, какими будут отношения с другими странами. В данном случаи тоже скорее так, но это период начала «Холодной войны», которая определяла очень многое. Прежде всего, надо было отрезать все иллюзии о контактах с Западом.

Мы знаем, что Сталин встречался с Черчиллем, Рузвельтом и Труменом. Также мы знаем, что особой любви друг к другу они не испытывали, но во время войны старательно делали вид, словно они замечательные союзники: произносили тосты, дарили подарки и вместе прогуливаясь по аллеям. Однако, война закончилась, и ещё до её официального окончания началась борьба за влияние, что отлично проявилось уже на Потсдамской конференции летом 45-го года: только-только подводились результаты противостояния с Германией, но уже шла подспудная борьба со спорами о границах Польши, о правительстве в странах Восточной Европы и так далее. Одним словом, началось напряженнейшее противостояние. При этом Сталин был абсолютно спокоен: можно было говорить что угодно, но советские войска-то всё ещё стояли в Польше, Венгрии, Восточной Германии, Болгарии и Румынии. Значит, что всё должно было быть так, как хотел вождь.

Из протоколов Потсдамской конференции создаётся ощущение, будто Сталин просто глумился над всеми остальными. Так, когда Черчилль говорил ему, что в этих странах должно быть демократическое правительство, Сталин отвечал, что оно там и так есть. Далее их диалог шёл примерно по следующему плану:

­– Для того, чтобы там было демократическое правительство, должны быть открытые выборы.

– Но там были выборы.

– На этих выборах не было наших наблюдателей!

– А этих людей выбрал народ (видимо поэтому там сплошные коммунисты).

– Хорошо, давайте проведём новые выборы.

– Зачем?

– Если выбрал народ, то выборы с наблюдателями приведут к такому же результаты!

– Но зачем ещё раз выбирать, если всех уже выбрали?

В конце концов, Потсдамская конференция завершилась общим коммюнике, где говорилось об общих целях союзников. Несмотря на это, в отношениях уже была огромная трещина.

Далее было созвано совещание министров иностранных дел, которые должны были урегулировать неурегулированные вопросы. Разумеется, ничего у них не вышло. Уже в 46-м году Черчилль говорил про «Железный занавес», который действительно опустился. И если в 45-м году ещё можно было как-нибудь выскользнуть тем, кто хотел покинуть Советский Союз, то теперь, с 46-го года, такой возможности нет. Занавес опустился. С каждым месяцем всё сильнее обострялось противостояние с США и Западными державами. В странах Восточной Европы, где поначалу для приличия были созданы коалиционные правительства, к 47-му году была установлена полная власть коммунистов.

Очень важным моментом размежевания стал 48-й год, с которого начал действовать «План Маршалла», разработанный американским государственным секретарём Джорджем Маршаллом. Это был план помощи послевоенной Европе, по которому любая страна могла получить огромную финансовую помощь, одновременно предоставив сведения о своих финансах и развитии американским экспертам. «План Маршалла» обеспечил возрождение экономики Западной Европы и, в то же время, провёл размежевание. Так, в странах, принявших план, было немедленно ослаблено любое прокоммунистическое движение. Эти страны пошли по пути развития демократических режимов и в них быстро начала развиваться экономика.

По другую стороны «железного занавеса» находились те страны, которые в советское время назывались «странами народной демократии». Конечно, они тоже с удовольствием приняли бы «План Маршалла», но коммунистическая верхушка им этого не разрешала. Поэтому в этих странах с разным уровнем жёсткости проводились реформы на советский лад, перестраивалась экономика и исчез свободный рынок.

Самые большие проблемы с определением будущего возникли у Чехословакии. В ней очень остро обсуждался вопрос о принятии «Плана…», а параллельно с этим, к 48-му году, всё большее количество постов, особенно в силовых ведомствах, занимали коммунисты. Когда же все прочие министры подали в отставку, надеясь на то, что президент Бенеш распустит правительство и следующее, сформированное за ним, будет без красных, новое правительство оказалось полностью коммунистическим. При этом, все, кто выступал против, были убиты, как, например, министр иностранных дел Ян Масарик.

Параллельно с экономикой менялся и режим этих стран. Он становился не просто более левым, а всё более сталинским. В разных странах проходили процессы над политическими деятелями, которые привели к практически полному истреблению политиков-некоммунистов. Так, в Польше, Чехословакии, Венгрии и далее по списку строй становился всё более кровавым.

В это же время всё скатывалось к очередному напряжению военной угрозы. Для Сталина это было очень удобно, потому что в такой ситуации необходимо было дисциплинироваться и сплотиться вокруг лидера.

Далее следует несколько кризисов, в том числе и «Берлинский кризис» 49-го года, когда Сталин начал блокаду Западного Берлина, надеясь вытеснить чужеродные силы с территории Восточной Германии. Конечно, ничего у него не вышло: возможно из-за того, что у СССР ещё не было атомной бомбы, и он не чувствовал себя настолько уверенно.

В 50-й год началась война в Корее. Формально это была война между Северной и Южной Кореями, но на самом деле это было противостоянием СССР и Америки, просто чужими силами.

Это время стало периодом напряжённой военной тревоги. Мир разрезали по полам, и единственной страной, которая каким-то чудом выскочила из разделения, была Югославия. Очень интересно, как на Ялтинской конференции Черчилль и Рузвельт пытались убедить Сталина в том, что необходимо договориться с Тито, главой югославских коммунистов, и создать коалиционное правительство с прежними, довоенными министрами. Сталин с явной издёвкой ответил, что Тито ужасно несговорчивый, но через три года оказалось, что с Тито действительно невозможно было договориться. Он стремился укрепить собственное влияние на Балканах, создать коалиция с соседними странами и совершенно не хотел подчиняться Сталину. В результате, это привело к расколку между двумя социалистическими странами, и Тито стал не меньшим врагом, чем Америка или командование НАТО.

К 48-му году мир ощетинился, и советская пропаганда вступило в дело. Так, например, пьеса «Я хочу домой» лауреата Сталинской премии Сергея Михалкова, написанная в 49-м году, начинается следующими словами:

«Минута бежит за минутой, за днями недели текут.

Пять лет, как в английских приютах советские дети живут!

Как нищих, детей одевают, не досыта дети едят,

По капле им в души вливают разведкой проверенный яд.

Над ними чужой и надменный британский полощется флаг.

Встречая английских военных, они говорят: "Гутен таг!"»

Я думаю, не нужно быть особым специалистом, чтобы удивиться, почему английским военным дети говорили: «Гутен таг». Конечно, у послевоенных зрителей эта фраза ассоциировалась с фашизмом, и, получается, что эти люди не очень-то отличались от немецких захватчиков.

«Они на коленях в костёлах и в кирхах молитвы поют,

А в дальних заснеженных селах их русские матери ждут...»

«Костёл» - довольно странное слово для Англии, ну а «кирха» должна была вызвать ассоциации с немецкой церковью. Таким прихотливым образом в зрителей или читателей закладывалась идея о том, что англичане – это те же фашисты.

Кем будет малыш из-под Пскова? Солдатом? Шпионом? Рабом?

Лишенным отчизны и крова безмолвным рабочим скотом?

Какого злодейского плана секретная тянется нить?

Какой дипломат иностранный велел ее в тайне хранить?

Спросить бы у мистера Кука, который заведует тут,

Хотел бы он сына иль внука устроить в подобный приют?

Спросить бы у мистера Скотта (коль есть у такого душа),

Хотел бы узнать он, что кто-то калечит его малыша?..

...У дымных развалин Берлина я был в сорок пятом году,

Я знал, что трехлетнего сына я дома, в России, найду!

Я ждал его возгласа: "Папа!" И вот я вернулся домой.

Сегодня несутся на Запад два голоса - детский и мой:

"В колледжах взращенные звери! Чудовища в масках людей!

Откройте приютские двери - верните советских детей!"

Очень интересно, какое количество зрителей понимало, что такое «колледж», где «взращивают зверей», но это уже другой разговор.

Эта идея о том, что вокруг (кто бы там ни был, и на какой стороне эти государства бы ни сражались во время войны) фашисты, реваншисты, милитаристы, империалисты и всякие другие «-исты».

Далее, началась жизнь в стране, которая, может быть, даже острее, чем до войны, ощущала себя в осаждённом лагере. Понятно, что ходить там должны были только строем. Но дело не только в этом, но и в том, что в ситуации страшной опасности, когда «в колледжах взращённые звери» отнимали детей и хотели уничтожить Советский Союз, кто-то всё-таки должен был спасти людей. Понятно, что это должен был сделать тот же, кто спасал их во время войны.

Я повторю, что никакой критики не выдерживает идея о том, что Советский Союз выиграл войну благодаря Сталину. Эта мысль начинает очень быстро развиваться пропагандой после войны. Как сформулировал Евгений Домбренко, «в культуре и идеологии война со временем начинает замещаться победой». О жертвах говорят всё меньше, а о победе всё больше и больше. С одной стороны, ещё вспоминается то, какие ужасные тяготы пережил советский народ, но, с другой – про них говорят всё реже. Так, 41-й и 42-й года с их поражениями начали забывать и гораздо чаще стали говорить про 45-й.

Замечательный социолог Лев Гудков, который проанализировал восприятие Второй Мировой войны общественным сознанием, написал следующее:

«Практически выпал, вытеснен из коллективной памяти (массового сознания) пласт переживаний будничной, беспросветной войны и послевоенного существования, подневольной работы, хронического голода и нищеты, принудительной скученности жизни».

Конечно, это касается не только войны. Общая лакировка действительности и борьба хорошего с отличным было во всём, но в том, что касалось этой темы, особенно сильно.

Количество мифов, связанных с войной, было огромным. Формироваться они начали ещё до войны, но после – стали подниматься на знамя с невероятной интенсивностью. Классический пример – это история украинских подпольщиков из Краснодона, получившая огромное распространение благодаря роману Фадеева «Молодая гвардия». Однако, сегодня мы понимаем, что дело не столько в Фадееве, сколько в комиссии, которая приехала в этот город после его освобождения и собрала сведения, частично соответствовавшие действительности. Так, мать Олега Кошевого слишком сильно подмяла всё под себя и показала своего сына руководителем всей организации, хотя он им не был. Далее она назвала предателем того, кто им не был, что было использовано Фадеевым, и так далее. Есть версия о том, что таким образом она скрывала собственные контакты с немцами.

Но дело даже не в этом. По-человечески объяснимо, когда мать погибшего человека хочет выставить его самым главным. Куда интереснее то, что далее с этим делала пропаганда. Фадеев написал первый вариант романа, он был обсуждён в партийных верхах, и аппаратчики пришли к выводу о том, что в романе недостаточно показана роль партии, которой там, разумеется, и в помине не было. Он переписал роман, и оказалось, что вся молодогвардейская организация была под контролем партии, а всё хорошее, что происходило в Краснодоне, — это дело рук этой гвардии.

Не менее интересным в этом романе является ужасное описание пыток и мучений, которые немцы обрушили на этих молодых людей. Их безусловно пытали, но я сомневаюсь, что происходило это настолько жутко. Тем более подробности этих пыток вряд ли были известны Фадееву, однако ему надо было показать невероятную жертвенность Олега Кошевого, Ульяна Громовой и других. Получается, что есть вещи, более важные, чем жизни этих молодых людей. Это хорошо видно в финале одноимённого фильма Герасимова, когда их, шатающихся от пыток, уже ведут на расстрел, они поют «Интернационал», а над ними пролетают советские самолёты, идущие к победе.

Это то, что философы назвали «культом смерти» и то, что является одним из признаков фашизма. Конечно, можно возразить, что это действительно были молодые люди, готовые пожертвовать собой. Да, были готовы, и пожертвовали, и были благородными людьми. Но другое дело в том, что они, как и все, не хотели умирать, им было страшно, тяжело и больно. Однако, это всё уходит. Остаётся только их готовность погибнуть «за Родину, за Сталина».

Далее интересно то, как в это время изменялась историческая ткань, в частности, история блокадного Ленинграда со всеми её ужасом, голодом, смертями, людоедством и многим-многим другим. В годы войны про эти тяжести особо не говорили, а сразу после началось замалчивание. Ленинградская писательская организация обсуждала, как следует писать на эту тему, и пришла к выводу о том, что не надо излишнего реализма – побольше героизма и романтизма. Далее писатели очень быстро отреагировали, и, скажем, книги Ольги Берггольц оказались запрещёнными. Понадобилась оттепель для того, чтобы её стихи и проза были поняты и открыты обществу.

Но в это время писались совершенно другие книги, как, например, роман Веры Кетлинской «В осаде», события которого происходят в блокаде, хотя никаких её ужасов абсолютно не показано. Там демонстрируется героизм советских людей, вдохновляет которых товарищ Сталин. Кроме того, в романе есть образ Андрея Жданова, человека, возглавлявшего Ленинградский ОБКОМ, который, как мы знаем, не страдал во время осады: ему вагонами привозили продукты и обеспечивали всем необходимым. Однако, этого тоже нет. По фамилии Жданов не назван, но хорошо угадывается в руководителе, к которому все тянутся:

«Десятки партийных, военных, советских, производственных работников приходили к нему ежедневно с самыми острыми вопросами, с самыми тайными сомнениями. Уверенные, бодрые, спокойные перед тысячами людей, с которыми они соприкасались, которыми руководили, перед ним они имели право раскрыть свои тайные опасения, свою загнанную внутрь тревогу. Они приходили к нему за помощью, за укрепляющим душу словом, за исчерпывающим советом, а порою и за приказанием, которое перекладывало всю ответственность на его плечи, на его совесть, на его сердце. Время было крутое, борьба шла насмерть, для того чтобы победить, приходилось применять и страстное убеждение, и жесткое принуждение. Что ж, он готов был отвечать за всё и принять на себя всю тяжесть. Ему некому было сказать: «устал». Не перед кем усомниться: «вытянем ли?»».

Далее (Жданов ведь не главный человек в стране) говорится:

«Только одному единственному человеку в стране мог бы он высказать всё, как отцу, как другу, как наставнику. Но именно этому одному человеку он никогда не говорил, что ему тяжело. Потому что когда он прилетал к этому человеку в Москву или слышал в телефонной трубке его голос — голос то встревоженный, то отечески ласковый, то усталый, но всегда сдержанный — всё самое лучшее, смелое и сильное поднималось в его душе. И он сам находил в себе и силы преодоления, и главное — беспредельную готовность работать, бороться, добиваться, за всё отвечать, вести за собою других и быть всегда до конца требовательным к самому себе».

И ещё:

«Лицо Сталина ярко выявляло смелый и сосредоточенный ум, хладнокровную рассудительность и волю, очень сильную и даже жёсткую. На такого человека можно положиться, он проведёт через все беды и бури, не выпустит из виду главной цели и не забудет мелочей… В выражении глаз, в складке губ, в линиях морщинок, особенно тех лучеобразных морщинок, что возникают от смеха, в посадке головы и даже в том, как распространялась седина по его сильным, нередеющим волосам, — угадывались физическая выносливость и великолепное душевное здоровье, какие бывают только у очень крепких, морально-чистых и строгих к себе людей».

Не стоит забывать, что Сталину к этому моменту почти семьдесят лет. С детства у него сухие руки и лицо, покрытое оспинами. Сразу же после войны он тяжело болел, не исключено, что у него был инсульт. И, в общем, теперь он старый, больной и теряющий силы человек.

В описании же Кетлинской он не то, что не похож на себя, а вообще не похож на человека. Здесь Сталин представлен божеством, что хорошо связывает его с лакированным образом победы, особенно, когда его изображали склонившимся над картами и принимающим очередное важное решение. Очень удобно, что полководцу не надо было сидеть в окопах: он был далеко от грязи войны, двигал танки одним усилием воли и побеждал. Это всё, что осталось от победы.

В связи с этим очень поучительна трагическая история музея обороны Ленинграда, который начал создаваться ещё во время блокады – там была выставка, посвящённая обороне. Вскоре она стала постоянной, и люди приносили туда экспонаты. Было собрано невероятное количество вещей, в числе которых было всё: дневники, вещи, объявления, карточки, оружия, картины и так далее. Судя по отзывам, это было невероятное погружение в атмосферу блокадного Ленинграда, где при этом было соблюдено всё: огромная статуя Сталина и куча информации про его роль в победе.

Первым этот музей начал громить Маленков, который был врагом Жданова и всей ленинградской группировки, будучи вместе с Берией частью московской. Интересно то, что человек, который к тому же будет одним из инициаторов и проводников «Ленинградского дела», нашёл время для того, чтобы разгромить музей блокады. Он явился туда, взял путеводитель и стал, брызгая слюной, вопить, что здесь была создана группировка, поднимающая на щит блокаду, которая, к тому же, недооценила роль товарища Сталина. Понятно, что тяжело было придумать обвинение, хуже последнего.

После этого пришли НКВДшники и начали громить всё. Они разбивали статуи, сжигали письма и разрушали инсталляции. Одним словом, музей был полностью уничтожен, а единственное, что уцелело, — это дневник Тани Савичевой. Произошло это потому, что такой «живой» музей был не нужен: необходим был совершенно другой образ.

Так, с победой всё понятно: отлакировали и создали образ великого вождя. При этом остались люди, которые, по мнению Сталина, недостаточно его оценили и которые самим своим существованием угрожали власти. На фоне остальных вещей это, может быть, было не так заметно, но удар, который был нанесён по маршалам, оказался довольны сильным: кого-то сняли, кого-то перевели на более низкий пост, а кого-то просто унизили и «разоблачили». Сталину доносили, что маршалы встречались, выпивали и хвалили друг друга. Помимо того, что вождя это попросту уязвляло, в этом, по его мнению, была реальная опасность.

Под раздачу попал и Жуков, который, конечно, по характеру и жестокости был Сталиным в миниатюре, но всё-таки сыграл огромную роль в победе. В 45-м году он принимал парад победы вместо Сталина, который хотел, но никак не мог усидеть в седле, что стало ещё одной причиной нелюбви вождя к «маршалу победы». При этом Георгий Константинович был слишком популярен, властен и авторитетен, в результате чего на него очень быстро всплыл компромат.

Летом 46-го года началось «Трофейное дело», в ходе которого выяснилось, что Жуков вывозил огромное количество награбленных предметов из захваченных территорий. Параллельно с этим его обвиняли в бонапартизме и приписывании себе разработки тех операций, к которым он не имел никакого отношения. Понятно, что все операции по-настоящему вдохновлял только товарищ Сталин.

Далее маршала Жукова, взявшего Берлин и разрабатывавшего все крупнейшие операции, перевели в командующего Одесским военным округом, а затем – Уральским военным округом. Таким образом, одна из угроз была хотя бы временно, но обезврежена.

Следом то же самое произошло и с партийной элитой. С одной стороны, Сталин видел, как вокруг него грызлись его помощники, и всячески пытался это раздувать: приглашал всех к себе на дачу и устраивал там пиры, на которых развязывались языки. При этом подобное времяпровождения было для него одним из главных развлечений, потому что к этому времени он уже был довольно одинок: сын Яков погиб в фашистском плену, Василий спивался, а любимая дочка Светлана не хотела видеть отца с тех пор, как он отправил в лагерь Алексея Каплера – её первую любовь.

На этих пресловутых пьянках Сталин веселился вдоволь: можно было поглумиться над дурачком Хрущёвым, посмотреть, как партийцы бранятся между собой, и унизить какого-нибудь очередного генерала. На этих же мероприятиях выявлялись партийные «группировки»: Берия вместе с Маленковым, Жданов вместе с ленинградцами и так далее. При этом непонятным оставались положения Молотова и Микояна, которые пребывали в некой «опале». Первого сразу после войны он стал подозревать в излишней независимости, в результате чего в 49-м году приказал арестовать и отправить в лагерь его жену. А вот с Микояном всё было относительно спокойно.

Все партийные органы к этому времени почти не собирались. Политбюро формально существовало, но толку от него было мало. А вокруг Сталина постоянно находился узкий кружок: то пятёрка, то семёрка, то четвёрка. Он тасовал людей, то приближая, то отдаляя их, что для него было и развлечением, и способом защиты. При этом он следил за теми, кто вызывал у него опасения, и, разумеется, не давал им вздохнуть.

В январе 49-го началось «Ленинградское дело», направленное на всё руководство малой столицы, в частности, на Алексея Кузнецова, который одно время был секретарём ОБКОМА, Николая Вознесенского, руководителя госплана, и других. Им предъявляли совершенно абсурдные обвинения в том, что они хотели создать «Российскую коммунистическую партию» в противовес всесоюзной, и захватить власть. Далее, всё, как полагалось: арест, допросы, пытки, суд, смертный приговор и очень быстрый расстрел.

Конечно, это было не случайное дело. Во-первых, всем партийным деятелям был подан сигнал о том, как стоит себя вести. Во-вторых, произошло очередное закручивание гаек, удерживающих абсолютную сталинскую власть.

Эта страшная и бесчеловечная суть режима была очень хорошо видна, когда людей, какими бы они не были, но оборонявших блокадный город, было необходимо удалить, чтобы всенародная любовь была адресована только в адрес вождя.

Ещё одна важная послевоенная перемена, зародившаяся ещё в годы войны, заключалась в усилении имперского и русского характеров власти, что до войны так отчётливо не проявлялось. Конечно, большевики ещё с 20-х годов воссоздавали территорию Российской Империи, но делали это на свой лад: их тогдашняя империя состояла из национальных республик, чего не было до революции. К тому же большевики пропагандировали интернационализм: они стремились совершить мировую революцию, а партийным гимном была песня «Интернационал». При этом уже в 30-е годы всё это стало потихоньку затухать, а во время войны вообще вернулись такие знаковые вещи, как погоны, старые армейские чины, чин патриарх и так далее.

Кроме того, начались депортации народов. Мы помним, что во время коллективизации депортировали кулак, захватив Прибалтику, выгнали оттуда множество разных групп населения, а во время войны начали депортировать немцев в Поволжье. Однако, начиная с 43-го года, депортировали целые народы, и далеко не только чеченцев или крымских татар: были выгнаны ингуши, калмыки, туркменистанцы и многие другие.

При этом историки до сих пор спорят о том, зачем это было нужно Сталину. Почему какие-то народы были выселены, а какие-то остались на своей земле? Понятно, что, например, на территории Калмыкии были немцы, в результате чего калмыков обвинили в сотрудничестве с ними. На территории Чечни не было ни одного немецкого солдата, но Сталин не мог простить им долгое сопротивление его власти. Получается, что мы знаем некоторые единичные моменты, но общей логики не видим.

Изменение этнической ситуации усилилось сразу после войны. 24-го мая 45-го года на банкете в Кремле Сталин произнёс тост со следующими словами:

«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.

Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.

Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Таким образом, здесь были произнесены слова, которые в 30-е годы были бы невозможны. Далее всё это усиливалось, появилось идеологическое объяснение, всё чаще стали вспоминать «русский стиль», который вскоре вошёл в литературу, кино и даже архитектуру.

Отсюда началась борьба против низкопоклонства перед Западом. Теперь открыто говорилось, что Россия – великая, а русский народ – потрясающий. Внезапно оказалось, что все открытия были совершены русскими. Так, «закон сохранения массы» сформулировал Лавуазье, но Ломоносов сделал это ещё до него. Радио изобрёл Маркони, но Попов его всё равно опередил. Суворову на самом деле мешали победить австрийское генералы. Глинка в фильме говорит, что «русский народ сочиняет музыку, а все остальные её только аранжируют». Иными словами, ото всюду лезло и било в нос шовинистическое и фальшивое превознесение русской культуры. Таким превознесением, когда русская культура, которую есть, за что уважать, оказалась лучше всех остальных, происходило глумление над настоящей русской культурой, которую здесь не было видно.

Нужно это было не только для того, чтобы потешить национальную гордость, но и для того, чтобы ещё сильнее отделиться от Европы. Это позволило бы проводить всё новые кампании и показать, насколько мы сильнее всех.

Далее это великорусской чванство, с одной стороны, работало на «Холодную войну», а, с другой – преобразовалось в борьбу против Запада и, как следствие, против космополитизма. Из Древней Греции вытащили слово «космополит», которое тут же было объявлено понятием, разлагающим общество. И следом, в ходе небольших словесных и идейных манёвров, оказалось, что самая космополитическая нация – это евреи. Так, начали «расшифровывать» псевдонимы еврейских литераторов и учёных, пошла волна антисемитских намёков и высказываний на партсобраниях. Объявилось негласное преследование евреев.

Первой крупной жертвой стал главный режиссёр государственного еврейского театра Соломон Михоэлс. Его, как члена комитета по Сталинским премиям, отправили в Минск для того, чтобы посмотреть какие-то спектакли. Он, вместе с одним коллегой, выдвинулся в путь, но по пути их убили сотрудники НКВД, после чего стали утверждать, что они были раздавлены грузовиком.

После этого были проведены торжественные похороны Михоэлса, куда пришла Полина Жемчужина, жена Молотова, которая тоже была еврейкой. Там к ней подошёл один журналист со слова «Какой ужас…», на что она ответила: «Ох, если бы вы всё знали…».

Далее этот театр закрылся, множество его сотрудников арестовали, а следом нанесли удар по «Еврейскому антифашистскому комитету», члены которого во время войны ездили по другим странам, собирая пожертвования на помощь солдатам, в чём их потом и обвинили (участие в заграничных заговорах).

12-го августа 1952-го были расстреляны крупнейшие деятели еврейской культуры и уничтожены абсолютно все объединения еврейских писателей, писавших на Идише, и целые поколения художников.

Тем временем арестовали и Полину Жемчужную. Сталин нанёс очень важный удар по Молотову, который служил ему много лет, но слишком зазнался. При этом и он, и его жена до конца жизни остались убеждёнными сталинистами.

Параллельно с решением этнических вопросов был нанесён удар по интеллигенции. В августе 46-го года вышло постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», которые были нацелены на Зощенко и Ахматову. В это же время появилось постановление «О репертуаре драматических театров», в котором говорилось о том, что на тот момент ставили слишком мало современных пьес. В сентябре – постановление «О второй серии фильма «Большая жизнь»», в котором фильм обвинили в демонстрации неправильного положения шахтёров на Донбассе. В 48-м году было постановление «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», в котором уже всплыл национальный вопрос. Там говорилось:

«Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы, претендующая на изображение борьбы за установление советской власти и дружбы народов на Северном Кавказе в 1918—1920 г.г. Из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы».

Так, было необходимо построить всех и дать каждому идеологические указания.

Следом было приянто множество решений, посвящённых наукам: генетике («продажной девке капитализма»), кибернетике («лженауке»), философии и языкознанию. В августе 48-го года была созвана сессия ВАСХНИЛ, которая объявила эти науки запрещёнными, а завершением этого вопроса стала сталинская статья «Относительно марксизма и вопросов языкознания» в 50-м году в «Правде».

Интересно, кому это было нужно. Какое дело было партии до теории Марра или до мух-дрозофил в генетике?

Стоит заметить, что Сталин нацелился на самые передовые науки, во многом, обосновывающие начало научно-технической революции, идущей на Западе, что Сталину было враждебно. Хоть после первой пятилетки вождь и объявил, что социализм был построен, а СССР стал индустриальной страной, он всё равно видел, что на самом деле ничего такого и близко не было. Когда на Западе стали развиваться совершенно новые наукоёмкие отрасли, в России по-прежнему была тяжёлая металлургия, добыча угля и остальные традиционные отрасли.

В то же время, каждое постановление – это камень, брошенный в воду: он бил по конкретным людям, а дальше расходились круги, то есть шли народные обсуждения на заводах, в колхозах, в школах – где угодно. Это было хорошим способом мобилизации населения: люди могли в жизни не видеть журналы «Звезда» и «Ленинград», но теперь они знали, что враг в них тоже не дремлет.

Таким образом, за всё это время Сталин достиг невероятных высот. Празднование его 70-летия в 49-м году превратилось в какое-то фантастическое языческое действо, на котором он получил столько подарков, что из них составился целый музей. В Москве даже ходил слух о том, что в этот день, 21-го декабря, из водопроводных кранов десять минут будет идти водка, только никто не знал, в какие именно десять минут.

Получается, Сталин к этому времени достиг абсолютно всего. Однако, останавливаться он не может. Так, взялись все отдельно существовавшие вещи – желание ограничить независимость партийного аппарата, великорусско-антисемитская политика, стремление подавить интеллигенцию – и слились в одно «Дело врачей».

Ещё в 48-м году врач кремлёвской больницы Лидия Тимашук писала многочисленные жалобы о том, что товарищу Жданову поставили неправильный диагноз. Она утверждала, что у него инфаркт, а другие врачи, в основном евреи, этого не признавали. Прошло немного времени, и в сентябре 48-го года Жданов умер от инфаркта, который у него действительно был. Тем не менее, все эти жалобы лежали под спудом до 52-го года, пока их не вытащили.

С 52-го года начались массовые аресты врачей кремлёвской больницы, а в «Правде» появилась передовица «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». После этого стали ежедневно печататься сообщения о том, что врачи давали показания об «убийцах в белых халатах», из-за чего развернулась антисемитская кампания огромных размеров. Читая о том, как евреи-врачи убили Жданова и хотели убить товарища Сталина, люди по всей стране отказывались идти на приёмы к врачам-евреям, и обстановка накалилась до предела.

Здесь, историк и большой специалист по сталинской эпохе Абдурахман Авторханов выдвинул идею о том, что Сталин хотел использовать «Дело врачей» для новых партийных чисток, и должен был быть новый 37-й год. Однако, теперь он имел дело не с Бухариным и Рыковым, которые надеялись только на силу слова, а с воспитанными им самим волками, наподобие Берии, которые быстренько устроили заговор и убили вождя.

Однако, большинство историков сегодня сходятся на том, что Сталин умер своей смертью. Очевидно, что в ночь на 1-е марта его хватил какой-то «удар». Охрана долго не решалась войти, но через несколько часов всё-таки были вызваны Берия, Хрущёв и остальные. Далее приехали врачи, но помогать ему было уже поздно.

Авторханов строил свою гипотезу об убийстве на том, что 1-го марта в «Правде» уже не было публикации по «Делу врачей». Он исходил из того, что остановить эти публикации мог или Сталин, или тот, кто был уверен в том, что вождь никогда больше не придёт в себя и не накажет его за это. Предполагалось, что это Берия. С другой стороны, возможно, 1-го марта Сталин уже лежал в таком состоянии, что это можно было сделать, не опасаясь.

Пару дней все выжидали, а с 4-го марта начались публикации бюллетеней «О состоянии здоровья И. В. Сталина». Не могу отказать себе в удовольствии, поэтому приведу текст математика Юрия Гастева о том, как он, находясь в ссылке, узнал о состоянии вождя:

«...Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о "постигшем нашу партию и народ несчастьи: тяжелой болезни нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина (наверняка перечислялись еще какие-то титулы и должности, но я их не запомнил).

Происходило все это в глухом заснеженном поселке на юге Эстонии, почти на границе с Латвией, в туберкулезном санатории. Очень, надо признать, удачливому (рано сел - рано вышел), тут мне определенно не везло: заболев в Свердловске, где я работал на минометном заводе, в морозную и голодную зиму с сорок второго на сорок третий, я исхитрился попасть в детский санаторий, где меня поставили на ноги за три месяца, да так, что потом в лагере не удалось ни разу "закосить"; а вот на воле, не выдержав, видно, перенапряжения, такую новую вспышку заработал, что меня сочли непригодным даже для спасительной операции и положили теперь вот сюда - хоть малость для начала подправиться.

В нашей камере - виноват, палате! - кроме меня, было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка (почему-то в тюрьмах и больницах никогда без такого, хоть одного, не обходится), и еще один, небольшого роста (почти как я), то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семеныч, как-то так. Он был врачом (не знаю уж, какого профиля) и считал себя бо-ольшим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности: выбрит, причесан, всегда в костюмчике, при галстучке. Говорит все больше об ученом: про инфекции какие-то свои, про витамины или про образованность, и как без нее плохо... От нечего делать мы часто играли с ним в преферанс по полкопейки.

…

Так вот, слушаем мы, с утра пораньше, радио. Каждый в свой угол уставился (упаси Бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю, сурьезные: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни! А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Рязани или снижение цен на кислую капусту: "За прошедшую ночь в здоровьи товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение!..".

(Я вздрогнул малость, но сдержался.) "Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (го-лос диктора все крепнет!), наступило ЧЕЙН-СТОКСОВО ДЫХАНИЕ!".. Смотрю, наш Василь Алексеич, всегда такой выдержанный, воспитанный, голоса не повысит, тут аж вскочил: "Юра, - говорит, - пора сбегать!!"

Меня, признаться поразило тут не предложение "сбегать", само по себе, согласитесь, в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семен Николаича фамильярное обращение "Юра". Серьезное, думаю, дело, но хочу удостовериться:

"Так ведь вроде бы, - говорю, - еще ничего такого не сказали?"... Но Василь Семеныч тверд и непреклонен: "Юра, - повторил он, приосанившись, - я ведь как-никак врач! Ди-пло-ми-рованный!! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс - парень ис-клю-чи-тельно надежный - ни разу еще не подвел!" Ну, тут уж до меня доходит: дела нешуточные, не до дискуссий - одеваясь на ходу, без разговоров бегу в магазин. Раннее утро: луна, фонари, сугробы - ни души. Магазин, естественно, закрыт - ни огонька в двухэтажном домике, замок на двери. Но не отступать же! Где, думаю, может жить продавец? - ну, ясно же, на втором этаже! По боковой лестнице наверх, стучу, вна-чале тихонько - ни звука. Сильнее стучу, кулаками, ногами, вовсю!... "Kurat, kurat*, - слышу издалека, - та што ше это такое, спать не тают, опять эти русские сфиньи, schweine, а-а, напились, kurat, kurat!.." Он перевел дыхание на секунду, а я - ладони рупором - и как можно отчетливее:

"Откройте, пожалуйста, очень надо!" Он, подходя к двери, совсем уже другим голосом: "А што, расфе уше?!"

"Да-да, в том-то и дело!" - "Ни-че-фо не понимаю! Я только што слушал ратио, там какое-то тыкание..." - "Вот-вот, у нас в палате врач, говорит: все в порядке!" - "Та што фы кофорите! (открывая дверь) Ой, исфините (в хала-те, с керосиновой лампой), я ф таком фите! ("Да что вы, пожалуйста!")... Снаете, эти русские (смущенно косится на меня - я ободрительно улыба-юсь: "Да ради Бога!") часто куликанят, напьются, я не срасу понял... (торопливо вниз по ступенькам) Фам, наферно, фотку, та? Сколько?" - "Сейчас посчитаю, на сколько хватит - ну, уж бутылку во всяком случае" - "Перите тфе! Я ше снаю. фы фсе рафно снофа притете, постоянный покупатель, я не срасу уснал, исфините!" - "Ну спасибо, извините и вы, что разбудил" - "Та што фы, Коспоти, прикотите кокта только сакотите!"

...Миленький, он, видно, решил, что я теперь всегда с такими добрыми вестями буду приходить!!"

Расстались мы вполне друзьями, и я сильно подозреваю, что в тот день еще до открытия магазина он так же адекватно отметил наступление чейн-стоксова дыхания, как и я со своими случайными сопалатниками.

…

...Вспышку мою туберкулезную тогда как рукой сняло. И каждый год с тех пор в славный день пятого марта, в компании друзей уже не случайных, мы пили за светлую память Великого Благодетеля Человечества, избавившего его от самого гнусного мерзавца за всю его многотрудную и многослезную историю - за неведомого нам раньше доктора Чейн-Стокса, такого теперь родного и близкого.

…

Прошли реабилитации, "оттепель", снова заморозило. В самом начале семьдесят первого года мне, хоть и выгнанному по "подписантским" делам в шестьдесят восьмом с университетской кафедры, приспела, наконец, пора диссертацию защищать. За день-два до защиты, в самый разгар предбанкетных питейно-жратвенных хлопот, меня вдруг осенило: Господи, да что ж это такое! Завтра ведь, глядишь, мне предстоит после защиты благодарности выражать своим учителям. Ну, а как же Чейн-Стокс?! Ведь я, идиотина, за все эти годы не удосужился ни имени его полного узнать, ни титулов, ни где, когда, чего делал и писал! Нехорошо!!

Побежал в библиотеку, смотрю Большую Советскую Энциклопедию - нету там моего Чейн-Стокса! И в Малой, понятно, нет. Нет ни у Брокгауза и Ефрона, ни в Гранате. Посмотрел в Encyclopaedia Britannica - нет! Постой, постой: а в Медицинской Энциклопедии? Ага, наконец:

"Чейна-Стокса дыхание - так называемое периодическое" (апериодическое) дыхание, наступающее незадолго до клинической смерти... Синдром Ч.-С. д. описан впервые врачами Дж. Чейном (1827), а затем, подробнее - У. Стоксом (1857)... Вот тебе и "надежный парень" - так их двое, оказывается! Но все равно славные ведь ребята - рыжие, небось, веселые, выпить не дураки...

К концу ритуала защиты мне, как водится, дали несколько минут для дежурных благодарностей. Все имена, в том числе и свое, Алек Вольпин воспринял как должное, спокойно, но когда услышал, что "особенно мне бы хотелось отметить глубокое и плодотворное влияние, оказанное на меня выдающимися работами доктора Джона Чейна и доктора Уильяма Стокса, и в первую очередь их замечательный результат 1953 года, которому не только я в значительной мере обязан своими успехами, но и все мое поколение"…».

Наверное, эта история принадлежит уже другим временам.

5-го марта 1953-го года жизнь тирана оборвалась. Смерть его была нелёгкой, о чём говорит воспоминание дочери Светланы:

«Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент, ­ не знаю, так ли на самом деле, но так казалось, - очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к чему он относился... В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Как видим, этот текст предполагает, что у Сталина была душа.

В 2018-м году в нашей стране произошёл очень интересный «скандальчик». Фильм шотландского режиссёра Арманда Ианнуччи «Смерть Сталина» получил прокатное удостоверение и должен был выйти на экраны, однако тут же началось возмущение исторических и культурных организаций, потомков маршала Жукова, разных членов политбюро и просто «защитников» чистоты русской истории о том, что в этом фильме происходит глумление над отечественной историей. После этого фильм был лишён прокатного удостоверения, на экраны не вышел, и все стали смотреть его в интернете.

Это очень интересно. Конечно, с исторической точки зрения в фильме неверно практический всё, потому что это комедия, снятая на Западе. Не верны бытовые и исторические детали, спутаны имена и вообще очень много недочётов. Тем не менее, когда снимают фильмы, пытаясь правильно вышить каждую пуговицу на мундире, детали в них абсолютно верны, а общее впечатление от эпохи исчезает. А в этой комедии, в «фарсе» вокруг смерти Сталина авторы совершенно не претендуют на историчность фильма. При этом в нём есть такая историческая правота, как, скажем, интригующий Хрущёв, Берия, который мучает, казнит, развратничает, но уже думает о реформах, всего боящийся Маленков, Молотов, абсолютно не понимающий, на каком он свете, совершенно фантастический Жуков, и так далее. Главное – это свора «тонкошеих вождей», как говорил Мандельштам, которая грызётся у постели умирающего. В этом есть удивительная историческая правда, на которую авторы, может быть, и не претендовали.

Это кажется мне очень важным, потому что Сталин всегда настаивал на том, что надо быть серьёзными. Но то, что Мир дошёл до высмеивания его смерти, мне кажется очень важным шагом.

…Уже в 1963-м году, через 10 лет после смерти Сталина, замечательный поэт Александр Галич написал очень важное и знаковое стихотворение «Ночной дозор»:

Когда в городе гаснут праздники,

Когда грешники спят и праведники,

Государственные запасники

Покидают тихонько памятники.

Сотни тысяч (и все — похожие)

Вдоль по лунной идут дорожке,

И случайные прохожие

Кувыркаются в «неотложке»

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

На часах замирает маятник,

Стрелки рвутся бежать обратно:

Одинокий шагает памятник,

Повторенный тысячекратно.

То он в бронзе, а то он в мраморе,

То он с трубкой, а то без трубки,

И за ним, как барашки на море,

Чешут гипсовые обрубки.

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Я открою окно, я высунусь,

Дрожь пронзит, будто сто по Цельсию!

Вижу: бронзовый генералиссимус

Шутовскую ведет процессию!

Он выходит на место лобное —

Гений всех времен и народов! —

И, как в старое время доброе,

Принимает парад уродов!

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Прет стеной мимо дома нашего

Хлам, забытый в углу уборщицей, —

Вот сапог громыхает маршево,

Вот обломанный ус топорщится!

Им пока — скрипеть да поругиваться,

Да следы оставлять линючие,

Но уверена даже пуговица,

Что сгодится еще при случае!

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Утро родины нашей — розово,

Позывные летят, попискивая.

Восвояси уходит бронзовый,

Но лежат, притаившись, гипсовые.

Пусть до времени покалечены,

Но и в прахе хранят обличие.

Им бы, гипсовым, человечины —

Они вновь обретут величие!

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Вот для того, чтобы ни гипсовые, ни бронзовые памятники не обрели больше величие, нам надо помнить, что из себя представлял этот «гений всех времён и народов» и что он творил с людьми, жившими в той стране.