1097 подписчиков

Николай Сличенко из моего детства

30 сентября 202330 сен 2023

5 мин

Николай Сличенко!
Несколько раз в последнее время показывали на телевиденье музыкальную комедию «Свадьба в Малиновке». Он играет в ней одну из главных ролей. А я помню его из детства больше не по этому фильму. Помню его голос по огромной пластинке, на которую были записаны только его песни. Как цыганские, так и русские.
Николай Сличенко талантливый человек, талантливый певец, мне нравятся его песни, но не более того. Я не большой его поклонник сейчас, а уж тем более тогда, в детстве. Дело было в другом.
Лето. Я перехожу во второй класс. Каникулы. Как обычно их я провожу в деревне, у бабушки.
Бабушкин дом. Через небольшую лужайку дом ее родной сестры. Бабушкина сестра живет со своим младшим сыном. Семейная жизнь, у дяди Шуры, все его называли именно так, не задалась. Жена прожила с ним три года, затем развелась, забрала сына двух лет и уехала.
Годы идут, дядя Шура, вроде, как и не собирается заводить другую семью. Работает в совхозе сварщиком, профессия для деревни доходная, частенько с работы он приходит под градусами, на этом не успокаивается, продолжает дома, начатое на работе.
Его мать, старушка шустрая, в этой деревне живут еще ее три женатых сына и две родные сестры. После разборок со скотиной и домашней птицей, она любит побегать по деревне, почаевничать с ровесницами, поговорить с сыновьями и снохами, попроведывать внуков, да и просто перекинуться словами с односельчанами, поделиться слухами.
Дядя Шура в доме один. Я на крыльце бабушкиного дома, чего–то мастерю. Открывается окно в доме напротив. Дядя Шура в окне. Уже в приличном подпитии.
— Генка!
Это он мне. Он хороший мужик. Я его уважаю. Беззлобный, добрый. Я расту без отца и часть мужского общения я получаю от него. Он хорошо ко мне относится, у него есть велосипед. Велосипеды есть и у всех моих друзей, а у меня его нет. Дядя Шура сам пешком ходит на работу, мог бы ездить и на велосипеде, но его он оставляет мне, чтобы я не бегал за своими друзьями по деревне на своих двоих. Он помогает строить мне весной скворечники, иногда даже заступается за меня перед моим дядей, который живет с моей бабушкой и частенько проводит со мною строгую воспитательную работу. Скажу честно, воспитание словесное, это самое малое, что я заслуживал в те времена.
— Генка!
Я давно готов, срываюсь с крыльца, бегу к его окну. Прыг-скок — я на окне, второй прыг-скок — я в его комнате.
Дом у них пятистенок. Кухня там, за капитальной стеной. Здесь печка — голландка, две перегородки, за которыми кровать дяди Шуры и его матери. В комнате посреди круглый стол, по стенам комод, диван, маленькая этажерка, на ней радиола. «Рекорд».
На столе бутылка, лафитник, нехитрая деревенская закуска.
Дядя Шура наливает лафитник, выпивает, морщится так, будто бы вместо самогона ему налили аккумуляторной кислоты. Заедает. Смотрит на меня.
— Ну, чего стоишь? Давай!? Заводи?!
Я иду к радиоле, поднимаю крышку, включаю, достаю конверт с диском – гигантом. На обложке жгучий брюнет с гитарою в руке.
— Какую ставить?
— Давай нашу!
Наша, это «Ах, ручеечек, ручеек…». Я завожу песню. Аккорды только под пляс. Дядя Шура вопросительно смотрит на меня. Я не спеша, словно профессиональный танцор, начинаю свой танец. Какой там танец. Моим па нет названия и вряд ли они применялись когда-нибудь кем-то из танцоров. Так, подергивания и кривляния. Но дяде Шуре нравится.
— Эх! Е-мое!
Он вскакивает со стула и мы, стараясь переплясать, друг друга, колотим пятками по дощатому полу. Песня короткая, заканчивается, а мы только разошлись.
— Давай по новой!
Я завожу еще раз. На этот раз наплясались. Мой напарник тяжело садится на старенький диван, одышка и самогон мешает нормально создать фразу.
— Ты… это… давай… мою… заводи…
«Ты жива ль еще моя, старушка? Жив и я, привет, тебе привет!»
К началу второго куплета глаза дяди Шуры набухают. Сначала вылезает одна слеза, за нее следом ползут другие. Песня заканчивается, а слезы все еще текут. Он машет мне рукой. Слов нет. Но я его понимаю. Завожу следом цыганский романс, я не помню его, не помню даже слова, может, он был и на языке цыган. Но минорность мелодии вызывает новый поток слез дяди Шуры. Заканчивается и романс.
Для перемены настроения, я выхватываю из стопки пластинку Ивана Суржикова и ставлю «Ох, лапти, да лапти, да лапти мои…». Это песня моему старшему товарищу не нравится. Но он, под настроением предыдущих песен, не обращает внимания на мою уловку, а она удается, настроение его меняется. Он встает, машет мне рукою.
«Ах ручеечек, ручеек! Ах брал я воду на чаек!»
И в пляс.
«Ах, речка помутилася! Ах, с милой разлучился я!»
И опять два раза подряд.
Потом диван. Пока он приходит в себя после дикой пляски, я ставлю чего-то там про пожарника.
«А на встречу мне жена, обгорелый сатана!»
Взмах руки.
Стихи Есенина, под голос Сличенко. Да, я его теперь понимаю. Дядя Шура укладывается на диване на бок. Потихоньку засыпает, но слезы из его глаз текут, даже во сне. Я не ухожу. Я понимаю, надо еще и вдогонку цыганский романс завести, иначе проснется. Заканчивается вторая песня. Я потихоньку выключаю радиолу, снимаю пластинку, убираю ее в конверт, закрываю крышку.
Прыг-скок — я на лужайке. На тропинке, ведущей к дому, появляется мать дяди Шуры. Придя, домой, она пустит слезу без цыганского романса в исполнении великого цыганского Орфея, Николая Сличенко. Снимет с сына обувь. Принесет с его кровати подушку и одеяло. Бережно укроет его и аккуратно подсунет под его голову подушку.