– Николай Максимович, в вашей книге очень много говорится о Григоровиче и в том числе о том периоде, когда он еще работает и он во власти, и его слово – это такой абсолют. Потом начинаются страшные сцены перестройки – его изгнания из театра. Хочу вас попросить вспомнить об этом моменте, когда на смену приходит Васильев.
– Оно произошло задолго до того, как я пришел в Большой театр. Главные баталии были до моего прихода.
– И вы были единственным, кто не подписал письмо…
– Это уже было потом. Но до моего прихода там были знаменитые собрания, где молодые премьеры ругались вот с этими великими именами. Мне очень жалко, я не могу сейчас говорить достоверно, что никто не сел и очень честно не написал об этом, так скажем, «выведении на пенсию» величайших артистов Большого театра. Потому что на тот момент Майе Михайловне Плисецкой было за 60 лет. Екатерине Сергеевне Максимовой, и Бессмертновой, и Лавровскому и так далее – им было сильно за 50, даже за 55 уже. Тогда действовал на территории Советского Союза КЗОТ. Сейчас Трудовой кодекс, а тогда был КЗОТ. По вот этому КЗОТу народного артиста СССР, пока он сам не пишет заявление об уходе, уволить было нельзя. Нужно было личное постановление Генерального секретаря ЦК КПСС, что и сделали тогда. Я еще учился в школе, скандал был огромный. Михаил Сергеевич Горбачев подписал это указ. Но их никто не выгонял из театра. У них забирали зарплату, но их переводили на договор. Танцуете – получаете большую сумму, но не танцуете – не получаете. Потому что месяцами они не находились в театре, много лет. Танцевали другие люди, а зарплату получали они. Даже когда я пришел в театр, получается, сколько бы ты ни вышел раз на сцену, ты получаешь свои там 90 рублей. Понимаете? И главное, что бы ты ни танцевал. Вот ты числишься артистом кордебалета...
– Как вы числились многие, многие годы.
– Да, три года числился.
– Уже танцуя совершенно другие роли.
– Все танцуя.
– А получали как...
– А потому что не было ставок. Тебя хотят перевести, а некуда. А потом всегда есть чьи-то дети. Почему еще Пестов не хотел, чтобы я шел в Большой театр, потому что кланы были. У всех свои дети, зятья, дочери, племянники, там была разветвленная сеть.
И наступил 95-й год. Уже выборы были вторые. Накануне вторых ельцинских выборов это происходило. Вдруг создают должность «генеральный директор» – «художественный руководитель театра» и назначают Владимира Викторовича Васильева над всеми директорами – над генеральным директором Кокониным (он превращался просто в исполнительного директора), над всеми художественными руководителями коллективов – Лазарев, Покровский, Левенталь, Григорович. И все четыре эти народных артиста СССР в эту минуту написали заявление об уходе, а исполнительный директор тогда Коконин Владимир Михайлович поддержал Васильева.
Все это произошло 5 марта. Я – молодой артист, я вообще не при делах. 10 марта был «Ромео и Джульетта» и я был запасом за Меркуцио. Я пришел на запас в цивильной одежде, объявляют по трансляции «Пожалуйста, выйдите на сцену, спуститесь на сцену все». Мы спустились на сцену. Стоял дирижер Альгис Марцелович Жюрайтис. На сцене была просто потасовка, все орали, кто-то на кого-то кричал, а главные действующие лица разогревались, потому что никто не знает, что будет, потому что главным действующим лицам вообще ни до чего. Им сейчас танцевать спектакль. А оркестр разыгрывается в яме. И вдруг открылся занавес, и один из артистов (тогда это был Сергей Громов) прочитал петицию от артистов, что мы не будем сегодня танцевать, потому что мы не согласны с действием... тогда это, по-моему, Министерство культуры все делало, что ушел Григорович, ушел Лазарев. И все – зрительный зал ахнул, занавес закрылся и на сцене началась драка, просто рукопашная, потому что там некоторые ребята были за новые порядки. А когда открылся занавес, есть фотография в моей в книге, я ее привожу, я ее на самом деле вырезал из японского журнала. Я не знал, что кто-то осведомлен, что кто-то нас фотографирует. По этим фотографиям нас увольняли. И я был в списке на увольнение, но на тот момент я – артист кордебалета, никому не нужный, а рядом стояли народные артисты, заслуженные артисты. Их-то и уволили. А я попал, как сказать, никому не интересный персонаж.
Недавно мне Нина Ананиашвили сказала, что это она вычеркнула меня из этого списка, что меня тоже должны были уволить. Не знаю, что есть правда, но вот такая ситуация.
Я приехал вечером домой, и мне ночью позвонил один из артистов и сказал, что я срочно должен выехать по такому-то адресу, где составляется письмо против того, что это была не спонтанная забастовка, а организованная, и я должен подписать, что я был против этой забастовки, что я не хочу, чтобы Григорович оставался. А Марина Тимофеевна Семенова – мой педагог, всегда говорила: «Коля, никогда ничего не подписывай». И это наложилось на мамины заветы: «Никогда ничего не подписывай». Я сказал, что я не буду. Мне сказали: «Тебя уволят». Я ответил: «Да увольняйте».
Мама умерла уже. Мне 21 год – мир открыт, куда хочешь езжай. У меня паспорт есть. Я пришел на следующий день в театр, а меня вводили в балет «Чиполлино». Значит, то, что я рассказывал – 10 марта. 12 марта утром у меня должен был быть балет «Чиполлино». Я танцевал графа Вишенку первый раз. И для меня была оркестровая репетиция. На верхней сцене Большого театра – вот я в классе позанимался, прихожу на верхнюю сцену Большого тетра. Альгис Марцелович Жюрайтис должен был дирижировать. Пришли народные артисты: Бессмертнова, Лавровский и Владимиров, там еще были какие-то оперные, а сидит весь оркестр, весь балет, и задерживается начало репетиции, потому что все говорят, что вот составлено письмо, что его подписали, что вот увольняют. Альгису Марцеловичу еще разрешают играть, а мы греемся.
Поймите, театральный процесс никто не отменял, и никто не знает: сегодня вечером будет спектакль или опять забастовка? Там уже всех вызывали по одному, уже кого-то припугивали. В итоге оркестровая репетиция состоялась, и 12 марта мы танцевали. И вот на 12 марта уже полностью пришло все новое руководство. Вот я танцевал этот спектакль «Чиполлино» – в ложе сидели все: и Васильев, и новый руководитель балета Гордеев, и новые руководители канцелярии балета и так далее. Вот они все сидели уже в ложе. Было состояние очень нехорошее. Меня опять вызвали и сказали, что вы должны подписать. Я сказал: «Я не буду ничего подписывать. Если вы меня хотите уволить – увольняйте». На меня так посмотрели, как на очень наглого мальчика, ну и типа – иди!
И как сложилась ситуация: взрослые артисты, которые подписали, тут же взяли больничный лист. Какие-то артисты оказались уволенные, а многие взяли больничный лист. А я на класс хожу, и меня все время вызывают и говорят: «Цискаридзе, вот такого-то числа надо станцевать этот спектакль – выучите быстро». Вот такого-то числа надо это станцевать. И вот с этого момента – с марта по июнь – я исполнил десять новых ролей. Причем, что я учил-выходил, учил-выходил. Я оказался один из тех молодых, кто – ну вот сразу идите и танцуйте. Не было такого, чтобы, знаете, специально... И меня никто не тронул. А потом, оказалось, когда начались суды, что не подписал бумагу только я. И надо отдать должное, что никто из тех, кто там под этой санкцией находился, никто никогда не забыл этого, все относились ко мне уже по-другому, и Юрий Николаевич… Знаете, каждый раз, когда я ему звоню и поздравляю с днем рождения, я сначала очень долго выслушиваю, как он меня любит. Я говорю: «Юрий Николаевич, я хочу вам сказать, как я вас люблю». Он говорит: «Это я знаю. Это ты доказал. Ты послушай, как я тебя люблю».
– И до сих пор вспоминает?
– Да. До сих пор. А сколько раз меня пытались подставить, чтобы он со мной поругался или что-то...
– Ничего не получается.
– Нет. Вот Юрий Николаевич это оценил. Мало того, он, знаете, он, как я – Козерог, он все бумажки собирает. У него все есть: кто, что написал. Потому что шел суд. Там же давали свидетельские показания. Вы не представляете, приходили, что говорили, как люди говорили.
Как Лена Образцова, с которой я очень подружился (с Еленой Васильевной), ко мне относилась, потому что Жюрайтис был уволен. Как она относилась ко мне за то, что я не подписал. Спустя какое-то время, когда уже, ну, наверное, года два прошло, позвонила Галина Павловна Вишневская. Ну ее голос нельзя было не узнать в телефоне. Она смотрела какое-то мое интервью, находясь в Париже. Она узнала мой номер, позвонила из Парижа, сказала мне очень добрые слова и говорит: «Мальчик, мало того, что ты хорошо танцуешь, ты и говоришь очень разумно, и я знаю, что ты тогда не подписал. Какая ты умница!».
И с этого дня Галина Павловна... ее дом был для меня открыт – я мог позвонить ей в любой момент. Она меня всегда приглашала на все свои юбилеи, на юбилеи Ростроповича – вот приняла. Это оценили очень многие взрослые артисты, которые прошли советскую травлю.