"Я побежден, я побежден, я признаю это… но не могу признать, что есть на свете что-нибудь прекраснее Дульсинеи! Нет никого прекраснее ее! Но вот что вдруг стало страшить меня гораздо больше, чем острие вашего меча! Ваши глаза!.. Ваш взор холоден и жесток, и мне вдруг стало казаться, что Дульсинеи вовсе нет на свете! Да, ее нет!.. Мой лоб покрывается холодным потом при этой мысли!.. Ее нет!.. Но все равно, я не произнесу тех слов, которые вы хотите у меня вырвать. Прекраснее ее нет! Впрочем, вашему железному сердцу этого не понять. Колите меня, я не боюсь смерти."
В пьесе Михаила Булгакова "Дон Кихот" сцена поединка Дон Кихота и Бакалавра Сансона Карраско наполнена глубоким смылом. Их противостояние - спор о вере.
Материал из статьи О. Есиповой. Пьеса «Дон Кихот» в кругу творческих идей М. Булгакова
Карраско хочет заставить Дон Кихота признать совершенство его, бакалавра, «дамы» — видимого мира. Рыцарь утверждает свою концепцию действительности, утверждает вне зависимости от того, существует ли эта действительность реально, так должно быть, ибо в этом истина — ДонКихот: «...мне вдруг стало казаться, что Дульсинеи вовсе нет на свете!.. Но все равно, я не произнесу тех слов, которые вы хотите у меня вырвать. Прекраснее ее нет!.. Колите меня, я не боюсь смерти»
Доказательство «высоты» конфликта рыцаря и бакалавра — он разворачивается в особом, не бытовом времени. Их отношения необъяснимы с точки зрения житейской логики.
Содержание их диалога часто превышает «линейный» смысл фраз — разговор идет на языке символов. Приказ Карраско: «Отойдите все! У нас с ним свои счеты!» — не только конкретный призыв к присутствующим расступиться и дать ему возможность «сквитаться» за сломанную руку — это требование освободить пространство трагедии для поединка «вышедших в финал» главных действующих лиц.
Столь же несоизмерим с житейским смысловой объем восклицания Дон Кихота: «...разделите между нами солнце!».
Реальная фраза, употребляемая при поединках, призывает расставить противников так, чтобы солнце равно светило обоим. В романе Сервантеса, где сражение происходит днем, это имеет живой практический смысл — но у Булгакова бой идет ночью, при свете факелов! О каком же солнце речь? Однако если вспомнить ранее сказанное ключницей: «Вас вскормила одна и та же земля, одно и то же солнце грело вас...» — требование Дон Кихота «разделить» солнце (синоним жизни!) между ним и Карраско обретает символическое звучание.
Выразительны в пьесе «итоги» Карраско. Облекаясь в рыцарское одеяние как в театральный костюм, беря в руки как предмет бутафории щит с изображением Луны, бакалавр и не подозревает, что «манипулирует» живыми сущностями. Между тем, «переступая черту», он невольно прикасается к неведомому ему Бытию, и мир этот втягивает его, обжигая.
С момента поединка Карраско, независимо от желания, «притянут» к Дон Кихоту. У него, как и у Дон Кихота, сломана рука. Он следует за идальго по полям в полном рыцарском облачении. Помимо воли, Карраско «излучает» то, во что раньше не верил, что отрицал как несуществующее. Слово «волшебник» было для него синонимом «безумия», но теперь он сам для других — «колдун» и «рыцарь» (Антония: «...вы настоящий колдун!», Дон Кихот: «Жестокий рыцарь...»)!
Луна, чей знак бакалавр легкомысленно чертит на своей груди (обратим внимание: если у Сервантеса герой еще и Рыцарь Леса и Рыцарь Зеркал, у Булгакова — только Рыцарь Белой Луны) — оставляет на нем след своего сияния: в каком-то смысле Сансон, как некоторые герои «Мастера и Маргариты», тоже — «жертва Луны». В финальной сцене Карраско почти безразличен к Антонии, ее радости и поцелуям, немногословен, сдержан — будто сосредоточен на чем-то невидимом, стоящим за пределами происходящего на сцене...