(Буржская К. Пути сообщения – М.: Эксмо, 2023)
Если обещают исторический роман, значит, надо опять готовиться к политинформации.
Буржская со своими «Путями сообщения» не обманула ожиданий — нас ждет почти триста страниц пропаганды.
«Твой дом... стоит на костях. К кому-то в этом доме... приезжал воронок. Ты знаешь, что такое воронок?»
Странный вопрос после 35 лет окучивания одними воронками. Выучили назубок: вместо хлебных фургонов к магазинам в СССР подъезжали воронки. Вместо скорой помощи ехали воронки. Если надо что-то перевезти, мебеля там или еще что, — вызывали воронок.
Но было бы странно ожидать что-то иное. После провозглашенного некогда конца идеологий едва ли не вся гуманитарная сфера пропиталась этой самой идеологией насквозь. Кончилась не идеология, а открытое заявление о пропагандистских намерениях. Теперь все исподтишка и исподволь. Литература — не стала исключением. А уж история — тем более. История, идеология — между этими понятиями теперь нет никакой разницы. Слово «наука» забыто столь же прочно, как, впрочем, и «искусство».
Историю пишут победители. И вот теперь мы это читаем.
В начале года Иванов-Географический выкатил нам «Бронепароходы», восславляющие олигархат, а нынче Буржская написала книжку в защиту мещанства.
Составлено из двух частей. Решила не мелочиться, подойти к вопросу ширше. Ведь история — это не только прошлое, но и будущее.
Что бы ни писали там дружественные блогеры и рецензенты («ах, как верно, как правдоподобно, сколько деталей, дом Обрабстроя!»), прошлое у Буржской получилось типовой уже смесью идеологии и подстаканников. Она уверяет, что изучила матчасть (удачно или нет, разбираться не буду, оставлю это на наверняка продолжающего свою работу и там, на небесах, Александру Кузьменкову). Но книжки пишутся не ради матчасти. Тем более, какой смысл ее осваивать, если ты все равно занимаешься пропагандой? Ну, разве что для того, чтоб наивный не понял, что читает листовку, а не рассказ о том, как дружили между собой Ниночка с Ганечкой посреди тридцать шестого — тридцать седьмого годов. Другая же причина — собственно литературная мода на подстаканники, на научный флер. «Я провела исследование», собрала факты и свидетельства. Тут вам не хухры-мухры, книжка на рупь двадцать дороже. Написано «роман», но без пяти минут нон-фикшн. Сплошная правда. Однако наука — это не столько факты, сколько теория. А здесь вместо теории — старая добрая агитзаготовка «люди против системы».
Первая часть книжки Буржской, связанная со сталинским прошлым, — образы такого мещанского счастья, разрушенного вдруг, ну да, теми самыми воронками. А дальше пошла вся обязательная и набившая оскомину атрибутика — свиньи-соседи, предательский пролетариат и хамовитые энкэвэдэшные следаки.
Из новизны — обязательный и для Буржской, и для книг такого рода вообще призвук однополой любви («девочка моя, мы еще встретимся»). Почему призвук? Да потому что дальше призвука теперь нельзя.
И все равно есть повод задуматься. Почему такое понятие, как дружба, в нынешних книжках девальвируется, и его замещают «любовью»? Если двое мужчин (пара женщин) вдруг сблизились, дело обязательно кончится чем-то подпадающим под запрет, связанный с нетрадиционными отношениями.
Дело, однако, не только в политкорректной вашингтонской издательской разнарядке, требующей гендерного плюрализма, но и в другом. Дружба — понятие чересчур духовное, что ли. В ней нет биологии, столь ценимой современным продвинутым сознанием (притом что биологическое — это теоретический, искусственный конструкт). Духовное — это из области патриархальщины и тоталитаризма. Поэтому с дружбой в старом смысле лучше попрощаться. Дружба, без, сами понимаете, какого влечения, — это вовсе и не дружба. Может быть, слово «дружба» и вовсе выдумали гомофобы.
Но вернемся к «подстаканникам». Юг, дача, домашний очаг со слониками. Счастливый советский быт, порушенный обострившейся в эпоху социализма классовой борьбой и шпиономанией.
То есть, содержательно нового в романе нет ничего, и вы знаете, о чем написала Буржская, даже книгу не читая (может, и впрямь мудро поступают нынешние книжные блогеры, не открывая бумажный девайс). «Я была тогда с моим народом». Деревянные диалоги. Легкий флирт. Поездки за город. Обеды, сдобренные провокативно антисоветскими анекдотами.
А потом начинается апокалипсис 1937 года, и вдруг включается уже что-то такое латиноамериканское — «во имя любви». Ниночка, неравнодушная к Ганечке, готова спасти и подругу (?), и ее сынка. Если девизом поздней царской эпохи было «В Москву! В Москву!», то теперь «В Таганрог! В Таганрог!». Видимо, в Таганроге воронки не ездят. Юг, чудесное, спасительное место.
Вторая часть романа — по существу, переписанная первая. Вместо партсобраний — госцерковь, вместо стукачей-соседей — слушающая всех и вся сетевая «Ниночка» и разновидность пресловутых чипов для повышения гражданской сознательности.
Вообще нынешний писатель не слишком любит напрягаться и зачастую продает читателю некондиционный товар, выдавая собственную лень и недоделки за достижения в области формы.
Самый частый случай — это такие вариации на тему шедевра Акутагавы Рюноскэ «В чаще». Но там прием (туманность рассказа свидетелей об одном и том же) работал не на умножение страниц, а на идею. Нынче все по-другому. Все эти версии событий то с одного ракурса, то с другого, а после и с третьего выдают писательскую немощь — рассказывать нечего, выдумывать лень, так что давай-ка мы проявим «новаторство» — напишем об одном том же несколько раз подряд, и у нас получится пухлая книжка, роман. Попавший в прошлый раз на рецензию К. Зарубин в своих «Повестях л-ских писателей», кстати сказать, как раз этим также занимался.
И Буржская шагает этим же путем. Перед нами во второй части, в недалеком будущем, в целом, те же события, что и в первой. Зачем изобретать велосипед? Жили-не тужили, потом прозрели, и теперь вот, опять, жертвуя собой, спасаем очередное диссидентское дитя.
Совершенно искусственная, удобно сконструированная для автора книга.
И эта практика репетативности, повторения, вечного ремикса — хороший повод задуматься над происходящим. Повторенье — бег на месте, что бы ни рассказывать, лишь бы не двигаться вперед, только бы не показывать перспективу. «Нас и тут неплохо кормят» пополам с «Оставь надежду всяк сюда входящий».
То есть, вся книга Буржской скроена из штампов — от канонического Анатолия Рыбакова и разводов вослед не менее затасканному «1984» до элементов нашего убогого янг-адалта и каких-то потуг на евангельскую классику («За други своя»). В первой части — штампованная история арестов и посадок, перемежаемая чем-то в духе романса «В парке Чаир». Во второй — история нелогичного, но обязательного в плане воспитания юного либерала прозрения и раскаяния человека системы, который понял, что так дальше нельзя. Но и там, и тут про просып человеческих чувств. Картонные персонажи в поучение читателю. Детский утренник для осваивающих этику в белых штанишках.
В итоге, получилась книжка не только искусственная, но и назидательная.
И это уже довольно обычное явление для оппозиционной пропагандистской литературы. Зовут к свободе, а сами поучают почище любого престарелого деда, пишущего в журнал «Наш современник». Ратуют против стеснения, и тут же загоняют воображение в прокрустово ложе идеологических схем да накатанных сюжетов пропагандистской литературы.
Ну и, само собой, ждать доказательной базы, убедительности тут от книги не надо. Автор все уже решил за вас и расписал на правых и виноватых. Думать над написанным не надо, надо ему слепо верить.
Буржская подгоняет решение под ответ. «Город будущего — это же город прошлого». Да это ж лапласовский детерминизм, фатализм в чистом виде. Сажали и будут сажать. Тридцать седьмой был и будет, никуда не денетесь. Страна такая.
Впору бы заплакать от таких мрачных перспектив. Но такого рода «неизменность», в которой нас хотят убедить подобными романами, существует исключительно в голове пишущего. Жизнь не стоит на месте. Но эти книги пишут наперекор жизни.
Так что опять приходится напомнить. У нас здесь не историческая наука, где специфику исторического связывали с уникальным, а идеология, которая стремится к вечному застою.
Нам элементарно промывают мозги, а не пытаются рассказать о том, что было и что будет при определенных обстоятельствах.
Поэтому не надо пугаться закличек на обложке: «Уроки прошлого ничему нас не научили». Это про прошлое Буржской и издательства «Эксмо», а не про наше с вами.
Перед нами опять хоррор в стиле «Пищеблока». Тоталитарная система, только без вампиров. И как всегда: несколько хороших парней и женщин против системы. Снова да ладом. Получается, что не так уже и важно, чье имя стоит на обложке. В эпоху крайнего индивидуализма мы имеем дело с вопиющей безликостью.
Прошлое темно, будущее темно. Откуда взялся такой социальный пессимизм? Ответ прост — эти люди с клавиатурой (язык не повернется назвать их писателями) столь мрачно глядят на мир потому, что и прошлое, и настоящее, и будущее — категории, в самом широком смысле, социальные. И писать о них нужно, имея в виду социальный масштаб. Ну а им не хочется терять в них свое Я.
По сути же, все эти книжки, если прочитывать их глубоко, написаны не о борьбе за свое Я, а о борьбе за его умерщвление. Такой вот парадокс.
Человеческое просыпается в период репрессий (Нина хочет всех спасти, Данил тоже не прочь). Но проснулась бы у них эта жертвенность без абстрактного ГУЛАГа? Вот и выходит, что борьба с репрессиями в книжках Кромер или Буржской — фактически борьба за то, чтоб это человеческое не проснулось. Наши свободолюбивые авторы так и не могут определиться — кто для них человек: тот, кто жертвует собой за правду, или тот, кто мирно обедает день за днем в столовой?
Однако к негативной части истории за долгие годы мы уже порядком привыкли — посадки, террор. Но всегда оставался вопрос: а как там с позитивом? Против чего — понятно. А вот за что?
Само собой, Буржская не могла обойтись без дежурных идеалов оппозиционного романа: правды и свободы. Но для нее, как впрочем, и для всех остальных представителей оппозиционной литературы, правда — это идеология, а свобода — произвол. Герои книжек типа «Радио Мартын» Дзядко или «Южный ветер» Благовой трактуют их в таком же ключе.
Идеал — мещанство. Главная ценность — собственное Я.
Это даже не взаимовыручка (дружбу мы осудили выше за гомофобию). Это опять какие-то абстрактные человеческие связи. Помогают не из альтруизма, а потому что самого приперло. Больше не могу. То есть, в основе не сочувствие к другому, а собственная слабость — не могу смотреть, не могу терпеть. Помогаем по нужде, а не по доброй воле.
Теория малых дел полуторастолетней давности трансформировалась в новую концепцию — «уехать, убежать». Эти люди никогда не мыслили в социальном аспекте. Их так называемая борьба — борьба исключительно за свое маленькое счастье, за свою маленькую жизнь.
За морями, за долами, текут молочные реки с кисельными берегами. При этом как-то упускается из виду, что там, в стране обетованной, не будем поминать ее к ночи, пишут точно такие же книжки про ужасы уже тамошнего, местного тоталитаризма.
Уехать и умереть — почти синонимы. Уехал в Таганрог, уехал за границу — это почти как умер, выпал из истории. Что дальше, мы не узнаем, так же, как об умерших.
Вот и получается, что вся оппозиционная литература — это фактически литература о смерти. И потому что все бунтари так и кончают, и потому что иного не дано, и потому что тихая аполитичная жизнь Ниночки с мальчиком Ганечки в Таганроге автору совсем не интересна. Поезд на Таганрог оказывается поездом в небытие. Отъезд Владика, мальчика из второй части, за бугор — попадание в Аид. Спокойная, нормальная человеческая жизнь — синоним смерти. Либо борьба, либо мещанство.
Обычное и скучное отчего-то стало для них одним и тем же. Но обыкновенная жизнь — это не обязательно скучно. А они, как буриданов осел, разрываются между октябрятской жаждой подвига и приключений (застенки гэбни) и надеждой, что с ними никогда ничего не случится, и они доедят-таки свою рыбу, рассиживаясь в апартаментах.
За этим тупым упоением детализированным бытом ведь тоже нежелание перемен. Перемены имеют под собой хоть какую-то идею, хоть что-то. «Так же, как у них», «так же, как было» — это не идея. Как было, — не будет, а как у них — так это надо стать ими (вспоминаем перестроечный анекдот про газон и лужайку). Отрицая идеи — рубят сук, на котором сидят.
Раньше был хоть какой-то джентльменский набор: правовое государство, всеобщее благосостояние, права человека. Теперь все ужалось до мечты о произволе и воспевания мещанства, сиюминутного блаженства.
Но для мещанина, обывателя не нужно никакой литературы. Толстые тома в качестве апологии бездумного существования — это многовато.
Для чего размениваться на детали? Подстаканники, матчасть — это продолжение атомарного индивидуализма и страха перед всякой общностью. Портрет обеда лучше портрета эпохи. Главное — это неглавное. Хотя зачем нам знать про мелкий быт Ганечки и Нины? Какой в этом интерес и прок?
Но такая идеология детального бытового индивидуализма ничем не лучше абстрактных разглагольствований о судьбе и о стране. Суть, реальность ускользают из виду и там, и там. Один штамп не лучше другого. Эта идеология не слаще противоположной.
У нас все время прям беда с категорией «средний». Нет ни среднего класса, ни научных теорий среднего порядка, ни того же уровня искусства, такого, чтоб ни шедевр и ни агитка, но крепкая, «на почитать», беллетристика. Чтоб проблемная, но без вечных вопросов пополам с одой унитазу. А нас все качает от интеллигентской правды и героизма в сторону обывательщины, тошнотворного изнуряющего быта, подробностей личной гигиены и ужасов тоталитаризма (это ведь тоже обывательские страшилки, там страшно, да, но совсем по-другому).
И все только бы мимо обычной ровной жизни, только бы мимо человеческого существования.
Сергей Морозов для портала Альтрелит