Дорога до школы проходит мимо магазина «Дикси», через маленький сквер с облупившимся фонтаном, через автостраду с односторонним, но всё-таки движением. Идущий осилит эту дорогу, спящий – наверное, нет. Впрочем, он не спит. Прислушиваясь к горячему материнскому дыханию, он краем глаза смотрит на будильник, тикающий, как всегда, слишком медленно, и увидев, наконец, заветные семь тридцать, тихо зовёт:
– Мама!
– Что, мой родной? – крепкий поцелуй впечатывается в румяную розовую щёку. Почему-то литература отказывает в праве страдать тем, кто румян и розов, и не раз, рассматривая себя в видавшее виды трюмо, он думал, что лучше бы ему быть бледным, больным, измождённым – таким, каким его видит мать. Вдохнув поглубже и зажмурив глаза, он наконец решается.
– Мама, нам сегодня к восьми.
Почему «сегодня», когда он полночи готовился, чтобы сказать «теперь»? Может быть, потому, что откровенная, большая ложь, как любое большое дело, требует подготовки, и стало быть, лучше начать с маленькой? Она не верит, потом верит, поднимается с постели, снимает с батареи его колготки, майку, трусы-боксёры, нагретые за ночь; идёт ставить чайник и кастрюлю с липкой и вязкой овсяной кашей, по виду и вкусу напоминающей сопли, но, безусловно, очень полезной для его растущего организма; однако в последний момент, заглянув в серьёзное, сосредоточенное лицо, вдруг говорит:
– Ты сегодня какой-то грустненький. Не выспался?
– Да нет, мама, всё…всё нормально, – «нормально» ведь не означает «хорошо», «нормально» означает только «как обычно».
– Может, яишенку пожарить?
Здесь следует изобразить приступ бурной радости, потому что яишенку ему позволяют нечасто – прожаренную до такой степени, что невозможно отличить желток от белка, резиново скрипящую на зубах, наполненную трупами сальмонелл, бесславно погибших в неравном бою с высокой температурой. И он изображает.
Натягивает на майку водолазку, на водолазку – свитер, на свитер – пиджак, на колготки – штаны с начёсом; поверх всего этого – пуховик, такой толстый, что в нём он походит на глупого снеговика; для полного сходства – толстенный шарф, связанный заботливыми мамиными руками, шапочка а-ля Серёжа из одноимённого фильма (я хочу в Холмогоры!) и мерзкие кусачие варежки в нелепых снежинках.
Жалкие, бессильные, бессмысленные и больше уже символические попытки отобрать у неё портфель.
Мимо «Дикси» где именно в это, хотя, несомненно, и в любое другое время собираются алкаши; мимо фонтана, у которого эти алкаши распивают; мимо машин, в которые эти алкаши садятся и несутся на бешеной скорости с одной-единственной целью – сбить его с пути истинного.
– Почему никто не идёт? – предсказуемо волнуется мама.
– Опаздывают, – отвечает он с видом человека, осознающего собственное превосходство. – А может, забыли, что нам к восьми.
У школьных ворот она выпускает его руку – ещё два года назад провожала до самых дверей, но теперь он уже взрослый! – снова целует и ждёт, когда его непомерно раздутая фигура скроется за дверью.
И только тогда он позволяет себе выдохнуть с облегчением.
Закрывает глаза и ждёт.
До звонка полчаса.
Через полчаса Стасян Рогулин хлопает его по плечу и говорит Вадику Попову:
– Ни х...! Мамсик без мамки!
Вадик свистит сквозь зубы.
– Скоро и ж... подтирать научится, – резюмирует Славик Мастюков, и от него наконец отстают.
Он давно уже не жаждет их дружбы, да и ничьей дружбы вообще. Он привык один сидеть за первой партой, один на переменах бродить взад-вперёд по коридору. Всё, что ему нужно – чтобы его не трогали. И его почти не трогают. Он – неинтересный предмет наподобие мусорного ведра, которое можно иногда, развеселившись, пнуть в перемену, а больше зачем оно? Всё равно жвачки лепят под парту, а фантики бросают на пол.
На третьем уроке выясняется, что физичка заболела.
– Ура!
– Уруру!
– Ололо!
Отчего-то ему становится грустно. Не то чтобы он любил физику или вообще что-нибудь. Одно время ему нравилось лепить из глины (ядовитый порошок!), читать (глаза испортишь!), делать человечков из проволоки (то же самое, плюс можно пораниться), как-то он даже хотел пойти на каратэ, но недолго (получишь по почкам, инвалидом станешь). Единственный из класса, он знает ответ на вопрос, кем станет, когда вырастет – экономистом, потому что вуз рядом с домом.
Физика ему не особенно интересна, но нравится физичка. В контрольной всегда пять заданий, по числу выполненных ставится оценка. Она не выбирает любимчиков и нелюбимчиков, она не считает нужным относиться снисходительно к кому бы то ни было – а он счастлив, когда к нему хотя бы сорок пять минут не относятся снисходительно.
После физики должна быть ещё физкультура, от которой он, разумеется, освобождён, и английский, который ему в данный конкретный период времени (PresentContinious) глубоко неприятен, потому что они читают вслух про Гекльберри Финна. Англичанка настаивает, чтобы они сочувствовали Гекльберри Финну, но человек, который целыми днями таскается по кладбищам, участвует в перестрелках и дружит с неполиткорректно называемым Джимом, отчего-то не вызывает у него ни малейшего сочувствия.
В голову приходит крамольная мысль – прогулять английский и прийти домой сейчас, самостоятельно! Ключей, само собой, у него нет, но ключи и не нужны; можно позвонить в домофон, и мама откроет, а чтобы не волновалась, можно же сказать, что его проводил…проводил…
– Мужики, а давайте скинемся да бухнём, – предлагает Стасян.
Из обрывков чужих разговоров ему известно, что Стасян пьёт (по-чёрному, как утверждает сам Стасян), Вадик ворует сигареты у отца, а Славик Мастюков пробовал нюхать клей и ещё однажды видел во всех подробностях голую любовницу отца, но всё это не имеет к нему ни малейшего отношения, пока Стасян вдруг не заявляет:
– А вот Мамсик и сгоняет за бухлом. Мамсик, ты ж сгоняешь?
Вадик ржёт, выставив неровные крупные зубы. Славик фыркает, как средних размеров верблюд.
– А чо, – не унимается Стасян, – он ваще крутой, вон даж без мамки в шарагу ходит.
Новый взрыв хохота.
– А чо, давайте!
– Давайте!
И в руки ему, ополоумевшему, впихиваются мятые купюры, железные десятки, какая-то вообще непристойная мелочь – в общем и целом сто двадцать рублей.
Согласиться на такую аферу для нормального человека значило бы навеки лишиться репутации. Значит, он слабак и тютя-вятя, раз можно гонять его за бухлом. Отказаться для нормального человека значило бы, что он не уважает своих кентов и вообше крыса.
У него нет репутации, нет необходимости уважать кого-то или не уважать. Он находится так низко, что выходит за пределы любой иерархии; он то, что удивительно сочный и потрясающе метафоричный тинейджерский слэнг так точно охарактеризовал метким словом «днище» – достигнув дна, он в буквальном смысле слова сросся с ним. Никакой выбор ничего бы не изменил. Так он думает – и всё-таки по непонятной ему самому причине решает согласиться, может быть, в глубине души желая на краткий миг ощутить хоть какую-то сопричастность.
В «Дикси» идти бессмысленно. В «Дикси» ему никогда и ничего не продадут. Единственный вариант – продуктовый, где торгует тётя Света. Единственное препятствие – большая дорога перед продуктовым. Двусторонняя. Без светофора.
Он подходит к самому краю и ждёт. Серый «Мерседес» останавливается и сигналит – проходи. Но проходить страшно, и он отмахивается от «Мерседеса» – мол, езжай, – и отходит подальше, всем своим видом давая понять, что и дорога, и «Мерседес» ему совершенно безразличны, что он просто сам по себе стоит у обочины, мало ли, воздухом дышит, что тут такого.
При виде хмурого дяденьки с портфелем, деловито спешащего по своим делам, он весь сжимается, как пружина, и семенит за дяденькой, стараясь не отставать. Когда же дяденька, спокойно перейдя дорогу, так же спокойно движется дальше, он, весь взмокший от напряжения, переходит к следующему пункту.
– А, Мамсик, – ласково приветствует его тётя Света, поднимаясь из-за прилавка с консервированной фасолью, которую ему нельзя. – А где мама?
Он понимает – надо врать. И врёт.
– К нам дядя приехал, – выпаливает он первое, что приходит в голову. – С севера. Злой такой!
– К маме приехал? – выщипанная в немодную ниточку бровь тёти Светы взмывает вверх.
– Ну да. Слушайте, дайте что-нибудь алкогольное, а то опять будет ругаться, – ему трудно сказать со стороны, убедительно он врёт или неубедительно, но весь его жалкий, потный, растерянный вид, всё его круглое, как булочка, лицо, сама жестокая нелепость ситуации – один, без мамы, потому что она променяла залюбленного, беспомощного сына на алкоголика с Севера – всё это убеждает тётю Свету, и, отпустив ему «Монастырский погребок» в пакете она спешит сообщить Зинке из отдела бакалеи, что у той толстой разведёнки наконец наладилась личная жизнь. Мысль о том, что Мамсик, ещё две недели назад безуспешно пытавшийся выпросить у неё «Дирол Арбуз», может покупать алкоголь для себя, не пришла бы в голову не только тёте Свете, но и вообще любому здравомыслящему человеку.
Теперь нужно ещё раз перейти дорогу.
Но дядь с портфелями, тёть с авоськами и маленьких детей с родителями поблизости нет. Он ждёт пять минут, и десять, и холодный ветер начинает щипать ему щёки – но никто не идёт.
Тогда, очень крепко зажмурив глаза, он быстро-быстро перебегает дорогу один – прямо под колёсами «Фольксвагена», владелец которого кричит ему в спину грубое непечатное слово, совершенно несправедливое.
Пацаны встречают его радостным свистом и улюлюканьем.
– Ну ни х... ж себе, Мамсик!
– Как это ему продали?
– Да небось нас... в пустой пакет и принёс, – предполагает Вадик.
При этих словах Стасяну приходит в голову новая идея.
– Вот пусть сам первый и пьёт.
– Точняк! Давай Мамсика набухаем!
– Ну а чо?
–Давай, Мамсик!
Он знает, что пить нельзя. Знает, что алкоголь влияет на печень, почки и мозги.
И ещё знает, что другого случая ему точно не представится.
Запрокидывает голову и пьёт, как видел в фильмах. Вино – приторное, едкое, совсем не такое, как он себе представлял, но главное здесь – важность момента.
– Х... себе, – Стасян сплёвывает сквозь зубы, – Мамсик бухает!
– Может, он и порнуху смотрит? А, Мамсик?
На экране телефона Славика всплывает нечто многоногое, нелепое, неприятное.
Он закрывает глаза, его тошнит – то ли от выпитого, то ли от всплывшей мерзости. Он знает эту тему из биологии. Из литературы он знает, что такое любовь. Зачем показывать это на экране какому-то Славику, ему не объяснит ни та, ни другая дисциплина.
– Чо, не нраица?
– Прикинь, ему не нраица!
– Ну есессна, это ж Мамсик!
– Хочешь сказать, он с мамкой своей, а?
Вадик ржёт. Славик сплёвывает сквозь зубы.
Он не смотрит на них. Он понимает – такое терпеть нельзя. Даже ему.
– Знаешь что, – говорит он тихо и умолкает, пока не решаясь продолжать.
– А что? – вскидывается Славик.
– А что? – повторяет Вадик.
Он чувствует, что и тот и другой – никто, шуты гороховые при Стасяне, да и сам Стасян вообще-то – тоже никто.
– Ещё раз я услышу такое про мою мать, я тебе…
Он закусывает губу. Сердце колотится, правая нога мелко дрожит. Даже сквозь пуховик он чувствует, как под мышками водолазки расползаются большие мокрые круги.
– А что ты мне? – интересуется Стасян лениво, беззлобно. Снис-хо-дительно.
– Набью, – шепчет он и облизывает пересохшие губы.
– Что-что?
– Набью, – и ещё тише, – хлебало, – стараясь как можно менее чётко произнести первые две буквы.
Стасян резко бьёт его в нос – несильно, но сильно ему и не надо. Вадик и Славик ждут, по команде готовые накинуться, но бить такое дерьмо, да ещё втроём, унизительно для Стасяна.
– Пошли, пацаны.
– Но...– лепечет Вадик.
– Я сказал – пошли, – отрезает Стасян, и они уходят.
Физика уже закончилась, понимает он. Значит, сейчас должна прийти мама, чтобы забрать его с физкультуры домой, накормить супом, прежде чем отвести на английский. Идти в таком состоянии не годится. Надо позвонить ей и соврать, что физкультуру заменили – да хоть той же физикой. Прежде чем набрать номер, пробует выговорить «физкультура». Язык заплетается. Значит, нужно дойти до лавочки у фонтана. Сесть. Набрать смс.
Тонкие струйки бледной крови, стекая в рот, напоминают – придётся соврать, что потерял носовой платок. При виде красных пятен мама, конечно, упадёт в обморок.
Он движется к лавочке, слабость и алкоголь качают. Фонарь, под которым отчего-то не распивают никакие алкаши, движется на него.
Надо идти по прямой, думает он. Что думает фонарь, впечатываясь ему прямо в лоб – неизвестно.
Потом – темнота.
Чёрные круги, красные круги, зелёные круги. Из кругов на секунду высвечивается круглое лицо, молодое, ласковое. Потом его поднимают под плечи, куда-то тащат – куда, ему всё равно. В портфеле отчаянно и бессильно надрывается телефон.
Круги растекаются, плывут, находят друг на друга, сливаются, распадаются. Несут его, как на волнах. Что-то холодное касается лба, в нос бьёт нашатырная вонь.
– Мама, – бормочет он.
– Мя-мя, – передразнивают круги. – Скажите, какой мамсик нашёлся.
– Алкогольное опьянение, – басит темнота, – сотрясение мозга, обморожение конечностей. Алкогольное сотрясение, мозговое обморожение, опьянение конечностей. Сотрясённое обморожение, конечное опьянение, мозговой алкоголь.
Нужно открыть глаза, чтобы разрезать темноту. Тогда звуки затихнут, и можно будет ответить на звонок. Нужно открыть глаза во что бы то ни стало.
И он открывает.
Тянется к портфелю, расстёгивает молнию, достаёт телефон – старый и дешёвый, потому что новый и дорогой могут отобрать хулиганы. Семнадцать пропущенных, видит он и пытается осознать, много это или мало – семнадцать, зачем-то начинает складывать один и семь, но глаза опять закрываются, словно кто-то смазал ему веки суперклеем. Телефон звонит в восемнадцатый раз.
– Скажите, – бормочет он, – ну скажите же ей…
– Скажи ты, – басит темнота. – Ты с ними лучше умеешь, вот и давай.
– Добрый день, – щебечут круги, – вы, наверное, мама? Чудесно! Понимаете, мама, тут такое случилось…ваш сын…он, в общем…
Он распахивает глаза. Неважно, всё это неважно, важно только одно, самое главное.
Молодой медбрат, невысокий, чернявый, тычет ему в нос ваткой с нашатырём. Круглолицая девушка со вздёрнутым носиком пытается ответить на девятнадцатый звонок.
– Дайте сюда, – он выхватывает телефон из узкой ладони с бледно-розовым маникюром. – Ей нельзя волноваться, ясно?
– Лежи, лежи, – испуганно пищит девушка, – ну куда ты встал, ну ещё чего.
– Ладно, – бурчит он. – Только скажите что-нибудь другое.
– Какое другое? – басит медбрат.
– Скажите, что я у Федьки. Что вы Федькина мама. Что мы делаем уроки, что я скоро приду, – всё это он шепчет так тихо, что она с трудом разбирает слова.
– Ваш сын у моего Феди, – послушно повторяет девушка. Он расслабляется, но ненадолго, - с ночёвкой.
– Вы что!! – ему кажется, что он кричит, но он хрипит почти неслышно, - нельзя с ночёвкой!
– Ну а как ты хотел? – бормочет медбрат. – Ночевать по-любому в больнице придётся.
Он вздрагивает. Что будет чувствовать мама всю ту ночь, которую он проведёт неизвестно где?
Он выхватывает трубку. Прибавляет громкость. Изо всех сил напрягает голосовые связки. И как можно чётче, как можно жизнерадостнее говорит перепуганной маме:
– Да, привет. Нет, ни с какой не с ночёвкой. Да ну какая мама, у него мама на работе. Да это так, одна девчонка пошутила. Да сестра это Федькина, двоюродная сестра. Нет, не хулиганка. Нет, хорошая девочка. Нет, по ней тюрьма не плачет. Нет, я не голодный. Нет, я не ем какую-то гадость. Да, я буду через полчаса. Нет, уроки мы все вместе сделали. Да нормальный у меня голос. Да проводят они меня. Да, я знаю, где у них туалет. Да, и руки вымыл. Да, и я тоже тебя люблю.
Этот нелепый диалог лишает его последних сил. Всё, что ему сейчас хочется – лечь и закрыть глаза. Но нельзя. Он закусывает губу, больно, чтобы темнота не поглотила, и просит:
– Отвезите меня домой.
– Какое домой, – кричит медбрат, – ты больной, что ли? Ты понимаешь, у тебя сотрясение?
– У меня мама, – говорит он тихо.
– Что – мама? – недоумевает медбрат.
Он понимает, что если скажет правду, его не поймут. Поэтому снова врёт.
– У меня мама медицинский работник. Она меня вылечит. Лучше, чем вы.
– Дурак какой-то, – медбрат отмахивается, как от назойливой мухи. А девушка...девушка почему-то понимает.
– У тебя на лбу вот такая шишка, – говорит она. – Как ты объяснишь?
Он задумывается, но ненадолго. Темнота снова наползает, угрожая опять поглотить.
Девушка снимает с шеи тоненький платочек, заматывает ему лоб.
– Ты подружился с Федькиной сестрой, – говорит девушка, – и она тебе подарила. Ты не будешь его снимать, потому что…потому что влюбился, и это её подарок, понял?
– По-нял, – шепчет он. Платочек пахнет тонкими, ласковыми духами, и этот запах, нежный, но властный, вырывает его у темноты.
Он думает – надо ей тоже что-нибудь подарить, и отчаянно роется в портфеле. Но в портфеле нет ничего, кроме окровавленного платка (не забыть выбросить!), учебников, термоса из-под абрикосового компота, который ни в коем случае нельзя пить холодным, а только разбавленным в столовой из чайника, и сменных носков, потому что ноги вспотеют, он простынет и заболеет. И ещё открытки с Чаком Норрисом, но её дарить нельзя.
Эта открытка – его единственный друг. Никакого Федьки нет, конечно, Федька – это лучший ученик в классе, который однажды, ещё года полтора назад, спросил, нравятся ли ему «Звёздные войны», и этот небольшой эпизод он развил в историю о крепкой и событийной дружбе, когда мама забеспокоилась, что у него нет друзей.
Но на самом деле его единственный друг – Чак, потому что Чаку можно рассказать всё, даже то, чего нельзя никому, потому что Чак поймёт и поддержит, потому что по-настоящему сильный. Но, сжимая в руке потёртую открытку, он вдруг понимает – он тоже сильный. Только иначе.
– Вот, – говорит он, – возьмите.
Девушка смеётся.
– Да зачем он мне, – щебечет она смущённо. – Мне нравится Эдвард Нортон, знаешь такого?
– Ну, всё равно…возьмите. И поехали уже, а то она волнуется.
– Мы тебе чо, такси, что ли? – ворчит медбрат.
– Макс! – строго говорит девушка, и машина едет по нужному адресу.
Пошатываясь, он выходит. Прислонившись к двери, набирает код.
– Она точно сейчас подойдёт? – спрашивает девушка.
– Точно, – он уже слышит шаги. Или это шумит в ушах?
– Ну, давай, герой, – говорит девушка и ни с того ни с сего легонько целует его в щёку.
Когда она садится в машину, он ясно осознаёт: врать, что он влюбился, не придётся. Тонкий запах пьянит, как не смог бы «Монастырский погребок» за сто двадцать рублей, голова снова начинает кружиться – но не от сотрясения.
Мамины шаги всё отчётливее. Он улыбается растерянно и радостно.
Всё хорошо.
Его зовут Пётр Камнев.
Он ученик седьмого класса школы номер четырнадцать.
И прежде всего – человек.
Автор: Д. С. Гастинг
Источник: https://litclubbs.ru/articles/45702-mamsik.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: