2 сентября 1940 г. Дорогой мне Георгий Аркадьевич! Ваше письмо, сердечное и дружеское, меня искренне обрадовало: спасибо Вам за него. Из Тойла уехал 7.III.1935 г. И я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так и будет, я верил в это твердо. И я рад, что произошло это при моей жизни: я мог и не дождаться: ранней весной перенес воспаление левого легкого в трудной форме. И до сих пор не совсем здоров.[…] Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не создал, ибо стихов никто не читал. На поэтов здесь (и вообще в Европе) смотрели как на шутов и бездельников, обрекая их на унижения и голод. Давным-давно нужно было вернуться домой, тем более, что я никогда врагом народа не был, да и не мог быть, так как я сам бедный поэт, пролетарий, в моих стихах Вы найдете много строк протеста, возмущения и ненависти к законам и обычаям старой и выжившей из ума Европы. Я не ответил Вам сразу оттого, что ездил в Таллин по делам, побывал в полпредстве, и там справился о возможности поездки в Москву, дабы там получить живую работу и повидать Вас и некоторых других своих друзей. Этот вопрос, однако, пока остается открытым, но мне обещали вскоре меня известить. Положение мое здесь из рук вон плохо: ни работы, ни средств к жизни, ни здоровья. Терзают долги и бессонные ночи. […] Крепко жму Вашу руку. Всегда помню и люблю. Игорь Северянин
Усть-Нарва, 12 сентября 1940 г. […] И все-таки я полон энергии, вдохновения, желания работать на пользу Родине — самой умной, мирной и порядочной из стран мира! Иг.
9 октября 1940 г. Дорогой мне Георгий Аркадьевич! 27 сентября переехали до весны в Пайде: Верочка получила в здешней средней школе место преподавателя русского языка. Она окончила университет в Дерпте, её специальность — русский и французский. Городок расположен в центре страны. Климат сырой: вокруг болота. […] В скором времени я напишу Сталину, ибо знаю, что он воистину гениальный человек. И пошлю ему некоторые новые стихи. Что касается credo моего, посылаю Вам стихи, написанные ещё в октябре 1939 г. Из них Вы узнаете мои мысли и думы.[…] Я почти три года ничего не писал вовсе, и только это лето, когда бойцы и краснофлотцы освободили нас от реакционных мертвецов, оказалось для меня плодотворным, и я написал целый ряд стихов, ожив и воспрянув духом.[…] Ваш Игорь
Пайде, 20 декабря 1940 г., […] Сижу в валенках и шубе и пишу эти строки. Верочка в школе. Она так рада была, увидев мою радость, когда Вы прислали работу. У меня, к сожалению, почти ежедневно мигрени: периодически несколько лет. Приму порошок. И сердце болит сегодня особенно: новости, волнения. За окном 24 градуса мороза. День и ночь горит «Грэтц». Я когда-нибудь воспою это чудо, милого друга! Если бы работа была постоянной! Мы могли бы жить в Усть-Нарве, - это же мечта! Только там можно работать с упоением: тепло, светло, чисто.
Пайде, 17 января 1940 г. Дорогой Георгий Аркадьевич, сегодня получил Ваше письмо, а третьего дня мы вернулись сюда из дома. Жизнь наша грустна и тягостна, дорогой друг, ибо мы должны жить в жутких условиях общежития, в комнате ледяной и сырой, оторванные от условий, в которых я мог дышать, творить и мыслить.[…] Ни одного знакомого человека, ни театра, ни радио, ни книг, ни доктора, которому можно довериться... Вера Борисовна вообще хрупче хрупкого, вся из Матэрлинка... Школа совершенно убивает моего друга: 4-5 уроков ежедневно, да работа дома, да тетради, да подготовка, да постоянные заседания, так что она в тень на моих глазах (а это очень ведь тяжко!) превратилась. И я ничем-ничем не могу ей помочь, ибо с июля заработал всего, дико вымолвить, 12 р. 50 к.!... Минутами я чувствую, что я не вынесу безработицы, что никогда не оправлюсь в этом климате, в этой комнате, вообще — в этих условиях. Душа тянется к живому труду, дающему право на культурный отдых. Последние силы иссякают в неопределенности, в сознании своей ненужности. А я мог бы, мне кажется, ещё быть во многом полезен своей обновленной родине! И нельзя жить без музыки, без стихов, без общения с тонкими и проникновенными людьми. А здесь — пустыня, непосильный труд подруги и наше общее угасание. Изо дня в день. Простите за этот вопль, за эти страшные строки: я давно хотел сказать (хоть сказать!) Вам это. Моя нечеловеческая бодрость, выдержка и жизнерадостность всегдашняя порою (и часто-часто) мне стали изменять. Я жажду труда, дающего свои деньги, и отдыха заслуженного, а не бессмысленного. Любящий Вас Игорь.
Пайде, 22 января 1941 г. […] В добавление к своему письму […] Я хотел бы следующего: 5-6 месяцев в году жить у себя на Устьи, заготовляя стихи и статьи для советской прессы, дыша дивным воздухом и в свободное от работы время пользуясь лодкой, без которой чувствую себя как рыба без воды, а остальные полгода жить в Москве, общаться с передовыми людьми, выступать с чтением своих произведений и совершать, если надо, поездки по Союзу. Вот чего я страстно хотел бы, Георгий Аркадьевич! То есть быть полезным гражданином своей обновленной социалистической родины, а не прозябать в Пайде.[…] ...состояние здоровья Верочки таково, что ей служить не следовало бы ни в коем случае: с неё совершенно достаточно забот по хозяйству. Из этого вывод: я должен встать на ноги и продолжать, как раньше, содержать и себя и её. Невыносимо видеть, как любимый человек, порядочный и бескорыстный, прямо убивает себя непосильной работой. Так что и служба в Нарве даже, в итоге, конечно, принесла бы ей вред.[…] Всегда Ваш Игорь
Пайде 7 марта 1941 г. […] Вообще я недолюбливаю «родных»: самые чуждые, самые чужие. Убеждался неоднократно. К счастью, я давно избавлен от этого элемента. Но вот Верочка... Ничего-то скрыть от меня не может: чистая и честная. Ходит опять безропотно в школу, вдыхая болотные испарения. Директор советует сделать последний опыт: до 20 марта походить, а если хуже станет, подать в отставку: и её жалеет, да и больные педагоги только помеха.[…] От санатория (спасибо Вам за доброе участие) тоже уклоняюсь: лучшая для нас санатория — Усть-Нарва. Корку хлеба с солью и крепкий чай — да дома у себя. Характер у меня очень трудный и замысловатый. Постоянное общение с людьми меня сразило бы.[…] Всегда Ваш Игорь
Пайде, 20 марта 1941 г. […] У меня, например, единственный пиджак (1.02.1936 г.), в котором без пальто даже на улицу не выйдешь: глянец повсюду, пятна, обшарпанный воротник и рукава. «По людям» хожу, но в театр нельзя. […] Из этого случая Вы видите, каково жилось нам при капиталистическом строе: оборванцами ходили. […] При старом режиме писатель часто терял чувство внутренней дисциплины, похабно разволивал себя и впадал нередко в непереносимую пошлость и темы, и трактовки ее, и даже стиля. У советского же писателя есть целомудрие, благородство и отрадная скупость в словах и выражениях. Я надеюсь, что со временем освою всё это в совершенстве: я ведь, в сущности, не «балаболка», и в сущности моей много глубинного.
Пайде, 15 июня 1941 г. Дорогой Георгий Аркадьевич, ждал, ждал от Вас дополнительного письма, да так и не дождался! 25 мая со мной произошел сердечный припадок. Верочке пришлось вызвать врача — актера Тригорина-Круглова, занимающего здесь место земского. Уже много лет. Кое-как, с грехом пополам, оживил меня... Вера хочет позвать на днях европейское светило — проф. Пуссепа, приехавшего на свою дачу. Вещи, правда, продаем полным ходом, но хватит ли их на светил — не знаю... Кстати, «Огонек» давно уже перевел 200 р. Зарплата знатная: по червонцу строка! Жаль, что редко. […] Пишите, очень прошу Вас: переписка с Вами большое для меня удовольствие. Мне кажется, что, получая столько стихов, Вы уже утомились от них. А они все идут... как дождь! Обнимаю, люблю. Всегда с Вами, Игорь