Наша семья получила отдельную квартиру летом 1962-го. До этого знаменательного лета у нас была комната в коммунальной квартире, где мы жили сначала впятером, а с 1960-го, после смерти тети Мани (маминой тети), вчетвером: родители и мы с сестрой. Коммуналка наша была без самых элементарных удобств, даже в туалет бегали общественный – зимой и летом с третьего этажа во двор. В сущности, это было до смешного похоже на изображение Москвы в период разрухи в поэме «Хорошо!» Маяковского: « – Куда идешь? – В уборную иду, на Ярославский…». Для нашей семьи этот период растянулся на 12 лет.
Поначалу такая жизнь казалась естественной; сразу после войны в подобных условиях жили многие, если не большинство. Однако к концу пятидесятых годов коммунальные квартиры стали потихонечку расселяться. Началось активное строительство жилых домов.
Раньше, до эры «хрущевок», тоже строили жилые дома. Но медленно. Например, на моих глазах в начале пятидесятых возводился известный в Смоленске «дом с башенкой» на ул. Ленина – тот, на первом этаже которого располагается и сейчас гастроном. Мы жили как раз напротив этого строительства. Дом так изначально задумывался – с гастрономом. Этот дом – с толстыми стенами, с высокими потолками, с украшениями в виде знаменитой ротонды и лепнины по фасаду – строился насколько лет. Будучи маленьким ребенком, не посещающим детсад и в значительной степени предоставленным самому себе (но в жестких условиях подчинения старшим), я подолгу сидела на подоконнике и наблюдала за возведением этажей. Там, по новой кирпичной кладке возводящихся стен, по деревянным доскам, перекрытиям и шатким временным мосткам ходили с носилками и ведрами несколько человек – летом мужчины-строители были в майках или раздевались до пояса, зимой и осенью носили заляпанные цементом и известью телогрейки, шапки-ушанки... Дом возводился медленно – я наблюдала рост этажей: второй, третий, четвертый, пятый… Мне тоже исполнялось три года, потом четыре, потом пять… Я росла вместе с этим домом. Тетя Маня пыталась накормить меня из ложки отвратительным, размазанным по блюдцу, как каша, яйцом всмятку, я капризничала, мотала головой, отворачивалась к окну – и видела привычное строительство: медленно возводящийся прочный дом.
Когда дом, наконец, построили, я еще не ходила в школу, но уже большая была и, как все взрослые и дети нашего подъезда, ждала открытия гастронома. Помнится, гастроном обещали открыть к празднику – то ли к Новому году, то ли к 7 ноября – и накануне жильцы нашего подъезда постоянно посматривали в окна: может, уже открыли? Предполагалось, что в новом магазине к празднику обязательно «выбросят» апельсины. Самих апельсинов – «выбросили» их или нет – не помню. Должно быть, все же не «выбросили». А может, и открыли гастроном позже.
Дом был большой, красивый, прочный. Уже в первые годы после завершения строительства мне довелось побывать и внутри этого дома, в его квартирах. На четвертом этаже расположенного прямо возле арки подъезда жила моя ближайшая подруга из нашего 1 «Г». Мы ходили в школу через Блонье, по одной аллейке, и Таня была первой, с кем я познакомилась и подружилась в первом классе, в сентябре 1955. У нее дома я бывала много раз, но помню только одну комнату. Кажется, это была все-таки однокомнатная квартира, а не коммуналка: соседей не видела никогда. Семья состояла из пяти человек: отца с матерью, Тани, ее младшего брата и совсем крошечной сестры. Мать была портниха, а отец сапожник. Они были инвалиды по слуху. Когда мы учились уже во втором классе, у нас появилась новенькая, симпатичная застенчивая девочка Люда, которая тоже жила в доме с башенкой, только в другом подъезде. Она стала ходить с нами через Блонье в школу, мы, естественно, подружились, и Люда пригласила нас с Таней в гости. Квартира была отдельная, с большим коридором, двух- или даже трехкомнатная. Запомнились нарядные шторы, удобная мебель, и вообще я тогда впервые такую хорошую квартиру увидела. Семья состояла из четырех человек: Люда с младшей сестрой и родители. Люда проучилась в нашем классе всего три-четыре месяца – отец то ли как ответственный работник, то ли просто как специалист получил приглашение на должность с повышением в Гжатск.
Дом с башенкой был красивый и удобный, однако таких домов строилось мало. Большинство семей и во второй половине пятидесятых продолжали жить в коммуналках.
Между тем, жизнь на протяжении пятидесятых заметно менялась. Снесли памятник Сталину, стоявший в клумбе перед роскошным тогда кинотеатром «Октябрь», переименовали улицу в Коммунистическую. Улица Ленина в той части, где мы жили, стала пешеходной – летними вечерами по этой улице гулял, казалось, весь Смоленск. Во всяком случае, вся молодежь Смоленска. Через открытое окно нам слышно было шарканье ног, смех, разговоры, долетали обрывки шуток, мы узнавали знакомых, некоторые приветственно махали нам в окно… Между Блоньем и Домом Советов стояли тогда двухэтажные беленые домики. Домики эти – по крайней мере, один из них – видно было из нашего окна. Во второй половине пятидесятых на торцовой стене именно этого крайнего дома в праздники показывали по вечерам художественные фильмы – я пыталась смотреть из окна, было видно, но плохо.
К концу пятидесятых у многих стали появляться телевизоры. Мы тоже купили телевизор «Рекорд», то ли в 1960, то ли в 1961 году. И вот помню я, что по телевизору стали часто говорить про какие-то Черемушки. Показывали новоселье – как люди въезжают в новые квартиры с зеркалами и фикусами в кадках… Подобные сюжеты появились и в киножурналах. Новую квартиру получили ближайшие друзья родителей, они выехали из коммуналки. Помню, как родители с друзьями обсуждали начало строительства гостиницы рядом с театром. Но особый интерес у моих родителей вызвало строительство жилого дома, которое начиналось в том же районе, на другой стороне Почтамтской улицы (вскоре она была переименована в ул. Коненкова), сразу за домом с башенкой. Этот дом должны были строить «по-новому», то есть с небольшими по метражу квартирами и «без архитектурных излишеств», а значит, быстро – так уже несколько лет строили на окраинах. Говорили, что в новом доме будут давать квартиры «работникам культуры».
Мои родители были библиотекари, то есть работники культуры. Они имели высшее специальное образование (тогда не так уж часто встречалось) и работали в областной библиотеке с 1948 года. Впрочем, отец проработал там недолго. В 1955 он был рекомендован как человек, способный здорово укрепить и даже, возможно, возродить сельское хозяйство Смоленщины, в качестве «тридцатитысячника» (в ту пору возникло такое движение). Не прислушаться к данной партией рекомендации было никак нельзя, и отец отправился в Кардымовский район, где и прослужил почти пять лет. Это отдельная песня. В 1960-м ему удалось вернуться, однако претендовать на квартиру он, конечно, не мог. Карьера мамы складывалась более удачно: мама много лет бессменно заведовала абонементом областной библиотеки, к ней хорошо относились в коллективе… В общем, вся надежда была на маму.
К весне 1962-го дом для работников культуры на Почтамтской был построен. Квартиру в этом доме нам, конечно, не дали, однако при распределении кто-то все же вспомнил про маму, и ей выделили одну из освобождающихся квартир. Некий старый революционер, участник большевистского восстания в Смоленске, оказался недоволен своей полученной ранее «двушкой» на ул. Воробьева. По его просьбе ему была определена двухкомнатная же квартира в новом доме. А нам отдали его прежнее жилье.
При сообщении об этом событии в нашей семье началось ликование… Квартиру еще никто из нас не видел, еще нужно было дождаться, пока большевик с сестрой переедут и ее освободят… Они вдвоем жили, но им было тесно, как нам потом объяснила сестра большевика, потому что в маленькой комнате их не устраивала экология и приходилось жить в одной. Нас же, четверых, все очень и очень устраивало. Мы и представить не могли, как это в отдельной квартире может оказаться тесно, тем более, что экология нас и вовсе не смущала: в нашей комнате угол был почти всегда сырой, ну и что? Нашему ликованию не было предела! У нас будет свой, отдельный туалет! У нас будет газовая плита! С духовкой! На собственной кухне! Четыре…, нет даже пять метров! У нас будет… страшно подумать!.. ванна! И даже… даже… ура! Там есть балкон! И собственные! две! комнаты! Смежные! Ура! Какая там еще экология, с ума вы, что ли, сошли?!
Самый переезд я, увы, пропустила. К сожалению, мне не довелось поучаствовать в этом радостном и, не сомневаюсь, крайне суматошном событии. В то лето я заболела брюшным тифом. Я лежала в больнице, и переезд свершился без меня.
Начало болезни было мистическим. А точнее, мистически-воспитательным. Оно оказало некоторое влияние на всю мою последующую жизнь: вопреки моде, привычкам подруг и веяниям времени, я ни в каком возрасте не курила и не пыталась начать. В тот прекрасный июньский денек мы, компания детей в трудном возрасте от 7 до 13 лет, решили приобщиться к взрослой разгульной жизни путем курения сигарет. Дело происходило на берегу Днепра: во время каникул я жила у бабушки на ул. Б. Краснофлотской, в частном секторе, и с удовольствием вращалась в веселой и дружной среде тамошних детей.
Уже не помню, кто из нас принес пачку дешевых сигарет и спички. Восхищаясь собственной смелостью и взрослостью, мы все, включая семилетнего Сашку (Савосю, как мы звали этого мальчика с подачи его старших сестер, находящихся здесь же) закурили. Почти сразу у меня закружилась, а потом и заболела голова. Дома бабушка нашла, что я бледная, и дала градусник померить температуру. Температура оказалась 38 градусов. «Ну вот, простыла… И чего вас черт несет на луг – там ветер от Днепра!» – сокрушалась бабушка. Но я-то знала: не простыла, а от курения это. Утром температура была нормальная, бабушка успокоилась и велела помыть пол. Выполнив поручение, я все же отправилась домой, «на Ленинскую», как это у нас с бабушкой называлось. Вечером температура поднялась опять. И 39 градусов, и 40… Температура не спадала уже неделю. Врач из детской поликлиники по своей инициативе заходила навещать меня два раза, но диагноз пока не ставила. Я знала, что заболела от курения сигареты, однако никому не говорила и была намерена выдержать свою страшную тайну до конца. После того, как, возвращаясь из уборной, я во дворе потеряла сознание, папа попросил проживавшего в соседнем подъезде врача, Александра Исаковича Борохова, посмотреть меня.
Многие жители Смоленска помнят профессора, специалиста по легочным заболеваниям, А.И. Борохова. В ту пору он еще не был профессором, но у него уже была слава хорошего врача. Осматривал он меня долго: слушал и трубочкой, и ухом, мял живот… Я даже опасалась, не поймет ли он, что болезнь возникла по причине табакокурения… Но он сказал только, что это инфекционное заболевание и вызвал скорую помощь, на которой меня отвезли в больницу на Покровке.
Анализы показали брюшной тиф. Врачи с ног сбивались, обследуя водопроводы в обоих районах, где я бывала. Меня допрашивали с пристрастием – что я ела, пила, не купалась ли в Днепре… «Нет! Нет! Не купалась!» – отвечала я, стойкая, как партизан. Температура по-прежнему зашкаливала. Глаза выдавливались жаром из орбит. Плохо соображая, я отрицательно качала тяжелой от температуры головой. И лишь на третий, кажется, день, пожалев врачей и осознав, наконец, свою вину перед ними, призналась, что, да, за две недели до болезни купалась в Днепре, едва не захлебнулась и наглоталась при этом воды. Купались мы, разумеется, без разрешения старших. Днепр в районе Краснофлотской тогда, как и сейчас, был грязный, старшие не разрешали нам купаться. Но и этот запрет мы нарушали….
(Кстати, не такой уж заразный был этот тиф… Как только меня увезла «скорая», сестра допила из моего стакана виноградный сок. Виноградный сок продавался тогда в стеклянных бутылках, он был в нашей семье редкостью – казался слишком дорогим, и мы его не покупали практически никогда. В тот раз витаминный напиток приобрели исключительно по случаю моей тяжелой болезни: приходящий из поликлиники детский врач советовала поддержать больную полезными соками. И вот, – стоило мне вместе с озабоченными родителями выйти из комнаты в сопровождении медработников для отправки в инфекционную больницу – Дина, уже студентка и почти педагог, тотчас же допила из моего тифозного стакана этот дорогой, необыкновенно вкусный и питательный сок. И – представьте – никаким тифом не заболела! Наверное, запрет на данное действие был чисто формальный или же его не было совсем).
Так получилось, что я пропустила веселое время переезда на новую квартиру. Большую часть лета мне пришлось проваляться в полубоксе инфекционного отделения на Покровке, глотая огромные, как колеса, таблетки – в очень больших количествах. Впрочем, скрашивались эти грустные каникулы чтением книг. Библиотечные книги в инфекционное отделение приносить было запрещено, и моя мама, будучи заведующей абонементом областной библиотеки, знала об этом лучше многих. Однако моя крайне законопослушная в обычных обстоятельствах мама нашла способ обходить этот запрет. Она выискивала книги, наиболее потрепанные, подлежащие списанию – и приносила мне. К счастью, мой полубокс находился на первом этаже, и передавать было удобно. Почти каждый день сквозь ржавую решетку окна просовывалась любимая родственная рука (мамина, Динина или папина), протягивая мне сок в бутылочке или мелко натертую морковку в обвязанной шпагатом поллитровой банке, или паровую котлетку в промасленной бумаге – и сильно потрепанный, с бахромой по краям то и дело выпадающих страниц том.
В то лето я прочитала, например, всего Ремарка; он произвел яркое впечатление – наверно, именно с него началось взросление. Полученный в результате нарушения запретов брюшной тиф обозначил начало нового – более взрослого, однако, вопреки ожиданиям, не лучшего – этапа в моей жизни.
В новую квартиру меня привела сестра. Был август, мы шли пешком, попали под дождь, деревья огромными кронами заслоняли нас от дождя возле 26-й школы. Они шумели… Теперь этих деревьев уже нет. Наш переезд был к этому времени завершен, купили даже кой-какую новую мебель. Одновременно со строительством «хрущевок», в которых были низкие потолки, маленькие кухни, да и комнаты небольшие, вошла в моду мебель в стиле «модерн»: легкая, тонконогая, непрочная. На старой квартире оставили замечательный резной буфет, сработанный на славу неким самоучкой – возможно даже, из бывших крестьян Собакевича: какой-нибудь плотник Степан Пробка или каретник Михеев мог сработать такой буфет. Он был огромен, прочен, тяжеловесен, с витиеватой резьбой на дверцах. В новую квартиру он не вместился бы – наверно, проломил бы потолок. Жалею о нем, таких уже не осталось. Однако фабричный шкаф светлого дерева с зеркалом во всю дверцу (почти у всех в то время были подобные шкафы) – перевезли. Этот немодный, прекрасный шкаф сейчас радует меня своей относительно прочной деревянно-фанерной (без вредных формальдегидов!) основой, своим ясным зеркалом. Несколько позже родители купили в новую квартиру модный сервант из дружественной ГДР. Он даже имел название – «Хельга». Но мы его переименовали в «Хильда» – так изначально перепутал мой неспособный к иностранным языкам папа, так и звали, и теперь зовем. Хильда тоже сохранилась, она и сейчас в нашей семье. Появился, наконец, и книжный шкаф, а с ним собственные книги (о них отдельный разговор). На тонконогие кресла и такой же тонконогий журнальный столик (писк тогдашней моды), к счастью, денег не хватало. Да и места уже не оставалось.
Квартира была, как и ожидалось, прекрасна: у нас сестрой появилась своя комната (та самая, с якобы плохой экологией), имелся совмещенный санузел, и с сентября раз в неделю, по вторникам, стали давать горячую воду. Во вторник я всегда спешила из школы – в этот день нужно было успеть и постирать, и всем помыться, и, если получится, уборку сделать. Вода шла ржавая, ванна от ржавчины отмываться не хотела. У меня тогда были длинные толстые косы (в инфекционной больнице их пожалели, не отрезали), и в новой квартире начались мучения – волосы в этой пропитанной неизвестными солями воде склеивались, образуя «колтуны»; приходилось специально воду кипятить, добавлять соду, расчесать косы все равно было трудно. Однако мы долго еще, годы, продолжали радоваться – и балкону, и кухне, и газу, и воде. Помнится, когда мама услышала, что по вторникам будут давать горячую воду, она заплакала. «Тетя Маня не дожила, – твердила мама сквозь слезы. – Как бы она радовалась горячей воде!»
Источник: научно-популярный журнал "Край Смоленский" 2016 г. – № 9. – С. 49-52.