Что для безверного сознания действительность супружества?
1. Физиология
Во-первых, «секс», «физиология», иначе говоря, та самая «плоть», о которой французский поэт Малларме, надо сказать, достаточно далекий от чего бы то ни было похожего на христианский аскетизм, с такой правдивостью отметил, что она сама по себе, «увы», вещь невеселая («La chair est triste, hеlas!..»)... Наш современник, силящийся устроиться повеселее, разучивая по книжкам приемы сексуальной техники, — разве от него не разит за версту унынием?
2. Психология
Пунктом вторым идет «психология», то есть спонтанные эмоции, которые по определению переменчивы, да и противоречивы; «хочется» человеку одновременно самых взаимоисключающих вещей. Эмоции — всего лишь эмоции: говорливый парламент, в котором ораторы так перебивают друг друга, что не приведи Господь! Мало того, что «психология» при таком взгляде — часть, утерявшая свое целое; она сама продолжает дробиться на атомы противочувствий.
3. Социология.
Пунктом третьим идет «социология»: семья как «ячейка общества». Невкусно. Госучет.
4. Экономика. Семейное хозяйство.
Пунктом четвертым — «экономика»: совместное ведение хозяйства. Быт.
5. Мораль.
Пунктом пятым — «мораль». Назидания. Час от часу не легче.
А всё вместе — не труха ли?
Подобным же образом обстоят дела с материнством, отцовством, сыновством. Снова «физиология» (в данном случае «генетика» + «эмбрионология»). Снова «психология» — не последнюю очередь, разумеется, всем известный «Эдипов комплекс». Снова «социология»: семейное воспитание как общественный институт. Снова «экономика». Снова «мораль». И снова всё вместе труха. Потому что не раскрывает сущности семейных уз.
Последовательно безбожное, безверное сознание неспособно дать сколько-нибудь сообразного ответа на вопрос о простейших реальностях человеческой жизни. Эти реальности для него неизбежно рассыпаются, дробятся на свои составляющие (на свои плоскостные проекции: физиологию, психологию, социологию и прочее), обращаясь в какую-то труху и решительно переставая быть реальностями.
Физиология, психология, экономика и т.д. — всё проекции, но только не сама вещь. Неверующие люди обречены быть, в виде неизбежной компенсации, исключительно легковерными. Они принимают чертежи и схемы за подлинный образ реальности. Схемы полезны в профессиональном употреблении, но бессмысленны вне узкой области профессии.
Но вот я слышу совсем иные слова — и настораживаюсь, и начинаю понимать опытно воспринятое. Это слова апостола Павла о том, что всякое отцовство на небе и на земле именуется от Бога Отца (Еф. 3:15). И о браке: «Будут двое во едину плоть», — обескураживающая, неожиданная точность этих слов стала мне окончательно ясна, кажется, только после моей серебряной свадьбы. Семья есть не казенная «ячейка общества». Не романтический «союз сердец». Брак — единая плоть.
Благословенная трудность семьи — в том, что это место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни — к Другому.
Специально для брака свойство Другого быть именно Другим резко подчеркивает два запрета: библейский запрет на однополую любовь и запрет на кровосмешение. Мужчина должен соединиться (не с мужчиной, но с другим по полу) с женщиной и принять ее женский взгляд на вещи, ее женскую душу — до глубины своей собственной мужской души; и женщина имеет столь же трудную задачу по отношению к мужчине. Честертон, восхвалявший брак как никто другой, отмечал: по мужским стандартам любая женщина — сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина — чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы — и слава Богу! Так оно и есть. Но этого мало: мужчина и женщина, создающие новую семью, должны прийти непременно из двух разных семей, с неизбежным различием в навыках и привычках, в том, что само собой разумеется — и заново привыкать к перепадам, к чуть-чуть иному значению элементарнейших жестов, слов, интонаций. Вот чему предстоит стать единой плотью!
Что касается отношений между родителями и детьми, тут, напротив, единство плоти и крови — в начале пути; но путь — снова и снова перерезание пуповины. Тому, что вышло из родимого чрева, предстоит стать личностью. Это — испытание и для родителей, и для детей: заново принять как Другого — того, с кем когда-то составлял одно неразличимое целое в теплом мраке родового бытия.
Ох, этот Другой — он же, по словам Евангелия, Ближний! Все дело в том, что мы его не выдумали — он неумолимо, взыскательно предъявляет нам жесткую реальность своего собственного бытия, абсолютно не зависящую от наших фантазий, чтобы вконец нас измучить и предложить нам наш единственный шанс на спасение. Вне Другого нет спасения; христианский путь к Богу — через Ближнего.
Это язычнику свойственно искать Бога прежде всего в чудесах мироздания, в мощи стихий. Не то чтобы христианам было запрещено радоваться красотам Божьего создания; Господь сам похвалил полевые цветы, превосходящие великолепием царя Соломона во всей его царской славе. Но глава 25 Евангелия от Матфея учит нас искать Бога прежде всего — в Ближнем: абсолютную инаковость Бога, das ganz Andere, «совершенно иное», как сформулировал немецкий религиозный философ Рудольф Отто 80 лет тому назад, — в относительной инаковости Другого, взыскательность Бога — во взыскательности Ближнего. «Так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне». Что не сделано для Другого во времени, не сделано для Бога в вечности. Поэтому заповедь о любви к Ближнему «подобна» заповеди о любви к Богу (Мф. 22:39).
Но Бога, как отмечено в 1 послании Иоанна Богослова, никто никогда не видел; а потому, увы, нам нетрудно обманывать себя, подменяя реальность Бога собственной фантазией, выдумывая некоего удобного божка по заказу нашей «самости», привязываясь к своей мечте и принимая эту привязанность за святую любовь к Богу. С Ближним, с Другим, проделать все это труднее — именно потому, что он Другой.
Не дай Бог молодому человеку настроиться на то, чтобы искать «девушку своей мечты»; весьма велика вероятность, что как раз та, которая вполне могла бы стать для него радостью и спасением, наименее похожа на этот выдуманный им призрак. ... Самый неприглядный человек — более адекватный предмет для любви, чем самый импозантный истукан. Бог наш есть Сущий и Живый, и с мнимостями общения не имеет.
Разумеется, все, что сказано выше о благословенных трудностях семейной жизни, относится и к тому особому роду христианской семьи, каковой мы называем монашеской общиной. И в кругу монастыря тесность и принципиальная нерасторжимость отношений между людьми могут стать страшным испытанием. И там испытание это по сути своей – спасительно. “Претерпевший до конца спасается”. Разумеется, между атмосферой монастыря и атмосферой самой набожной семьи есть бьющее в глаза различие; и все же сходство центральной проблемы и путей ее разрешения — существеннее. Не одежда и не набожная жестикуляция делают монаха; и даже аскетические подвиги, при всей их важности, все-таки не так важны, как смирение, терпение, братолюбие и миролюбие. Как готовность умалить себя — перед Другим. Как любовь.
В смирении, терпении, миролюбии, умалении себя перед Другим происходит созидание семьи — стяжание Любви.
И еще парадигма семьи значима по отношению к такой общности людей, которая именуется родом человеческим. Это должно быть высказано без всякой тени приукрашивающей сентиментальности. Люди, конечно, и впрямь — братья; но, как заметил в свое время Волошин, со времен Каина и Авеля мы очень хорошо знаем, чем брат может быть для брата. О, еще бы, скажем мы сегодня. Братья сербы, братья босняки. Однако стоит вспомнить, что когда Христа спросили, кто для человека — ближний, он ответил притчей о Милосердном Самарянине (Лк. 10:29-37), то есть о Милосердном Инородце. Это было сильно: почти так, как если бы Он сегодня стал говорить боснякам — о Милосердном Сербе или наоборот (а сербы и босняки — враги). В гитлеровской Германии один честный священник в проповеди предложил своим слушателям подставить на место самарянина — еврея. Не усматривается ли здесь крайнего обострения того принципа, согласно которому мы должны признать своего — именно в чужом и чуждом?
ПРОБЛЕМА ПОЛА
На плотское бытие человека возможны два воззрения, которые наиболее противоположны третьему — христианскому.
Первое — неоязыческое: пол не только не нуждается в очищении и освящении — напротив, он, и только он, способен оправдать и освятить всё остальное. Когда-то на эту тему декламировали романтики, включая Ницше (которому это поразительно не шло). Потом этой теме посвятили немало красноречия Василий Розанов и Д. Г. Лоуренс. Ныне она чем дальше, тем больше отходит в ведение рекламы «девушек без комплексов».
Второе воззрение — неоманихейское: пол до того дурен, дурен сущностно, онтологически, что ни оправдать, ни освятить его заведомо невозможно.
Логически оба воззрения вроде бы радикальнейше исключают друг друга; предмет, однако, таков, что с логикой сплошь да рядом оказывается покончено, и тогда оба умонастроения, становясь попросту настроениями, сменяют друг друга примерно так же, как сменяют друг друга эйфория и депрессия у невротика.
Никогда не забуду, как одна поборница сексуальной революции, в пререканиях со мной чрезвычайно энергически отстаивавшая суверенную и самодостаточную красоту пола, при очередной встрече вдруг принялась бранить природное поведение мужчин и женщин, что называется, последними словами. Слова эти, которых я, читатель, не стану повторять, ибо они противоречат достоинству предмета, который мы с тобой обсуждаем, поразили меня не своей грубостью — нынче мы стали привычны ко многому, — но только своею бессмысленностью. Ибо смысл, какой-никакой, они могли бы получить только в контексте ложного аскетизма, осатанелого ханжества, – но уж не в контексте дифирамбов “свободному сексу”. Модная словесность, как правило, ведет себя так же, как эта дама: она исходит из того, что всё можно — и всё гнусно. Если гнусно — по отношению к какой точке отсчета, к какой заповеди, к какой высоте и чистоте? Ведь всякая оценка логически предполагает ценность; всякое осуждение логически предполагает закон. Да нет, уверяют нас: никаких точек отсчета, никаких заповедей и законов, никаких вертикальных координат, — всё гнусно, но гнусно «просто так»... Ничто ни из чего не вытекает, ничто ни к чему не обязывает… Современники наши, увы, уже не раз некритически принимали различные виды идеологий, совмещающих самое несовместимое. Проглатывают и эту.
В противность и язычеству, и манихейству христианское учение о плотском естестве человека — сплошная проза, разочарование для романтиков. Природа человека испорчена грехом более основательно, чем когда-либо снилось руссоистам; и все же она именно испорчена, а не дурна изначально. Грязь, как известно, — это субстанция не на своем месте. Зло безбожной и бесчеловечной похоти — это зло духовное, а не сущностное, оно укоренено в «самости», в эгоизме, в ложном выборе, а не в онтологических структурах.
ПОХОТЬ — похотение блуда (хотение самоуслаждения за счёт Другого=Ближнего)
Как указывал в свое время К. С. Льюис, для христианина нет какой-то особой сексуальной этики — есть просто этика, единая и неделимая: скажем, супружеская неверность дурна потому же, почему дурно всякое вероломство по отношению к доверившемуся. Нельзя лгать, предавать, нельзя самоутверждаться за счет ближнего, нельзя увлекаться эгоцентрическим самоуслаждением, все равно, собственно плотским или душевным, — в этих отношениях, как и в любых других. И если Синайское Десятословие все же выделяет «не прелюбы сотвори» в отдельную заповедь, то это потому, что в случае прелюбодейства поселившаяся в душе ложь растлевает и тело, то есть с особой, уникальной полнотой заражает все психофизическое существо человека сверху донизу. Блуд есть великий грех души против тела. «Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела», — говорил апостол Павел (1 Кор. 6:13). “Всякий грех, какой делает человек, есть вне тела; а блудник грешит против собственного тела. Разве вы не знаете, что тела ваши – это храм живущего в вас Святого Духа, Которого получили вы от Бога, и вы уже не себе принадлежите?” (1 Кор. 6:18-19).
Почему-то оппоненты христианства сплошь да рядом воображают, будто для христиан источник греха — материальное начало. Это, что называется, с точностью до наоборот. Чему-то более или менее похожему учили языческие платоники и неоплатоники, затем — те же манихеи; а вот христиане с ними спорили, так что платоники корили христиан — вот парадокс для современного человека! — за чрезмерную любовь к телу. Философски образованные язычники, привыкшие в согласии с Платоном оценивать тело как мрачную темницу духа, диву давались — зачем этим христианам воскресение плоти? Как разъясняет пятнадцатая глава Первого послания к Коринфянам, «не всякая плоть — такая же плоть», и в воскресении мертвых человек получит духовную плоть, «тело духовное». И верховная тайна христианства зовется Воплощением Бога (во-плоть-ившимся): «Великая тайна: Бог явился во плоти» (1 Тим. 3:16).
Когда мы внимательно вчитываемся в библейские тексты, особенно новозаветные, мы убеждаемся, что слово «плоть» не является синонимом «телесного», «материального». «Плоть и кровь» — это, так сказать, «слишком человеческое», только человеческое в противоположность божескому. «Не плоть и не кровь открыли тебе это», — говорит Христос Петру (Мф. 16:17), и это значит: не твои человеческие помышления. «Поступать по плоти» — идти на поводу у самого себя, у своей «самости». «Живущие по плоти о плотском помышляют» — эти слова апостола Павла (Рим. 8:5) содержат не хулу на телесное измерение человеческого бытия, но приговор порочному кругу эгоистической самозамкнутости, отвергающей высшее.
Человек устроен вертикально. Прямохождение столь характерно для человеческого естества. Нижнее не отвержено, не проклято; но оно должно быть в послушании у высшего, должно знать свое место. Этот принцип сам по себе характеризует не то чтобы христианскую этику, а попросту человеческую этику; человек достоин своего имени в такой мере, в какой подчинил свое тело — своему духу, своему уму, своей воле и совести.
«Рыба гниет с головы»; первоначальная порча идет, как правило, не снизу, а сверху, не от плоти человека, а от ума и духа — когда последний становится в самом буквальном смысле «нечистым духом». Растление плоти —материализация растления духа.
Собственно, пол как таковой — а на языке наших современников «секс» — есть абстракция, имеющая смысл в контексте анатомии и психологии, но отсутствующая в «экзистенциальной» реальности человека. Всё в человеке духовно, со знаком плюс или со знаком минус, без всякой середины; то, что в наше время на плохом русском языке принято называть «бездуховностью», никоим образом не есть нулевой вариант, но именно отрицательная величина, не отсутствие духа, но его порча, гниение, распад, заражающий вторичным образом и плоть. Поэтому человеку не дано в самом деле стать «красивым зверем» — или хотя бы некрасивым зверем; он может становиться лишь все более дурным человеком, а в самом конце этого пути — бесом. В конце концов бес — существо духовное, «нечистый дух».
Пол свою злокачественность или доброкачественность, свое проклятие и растление, или, напротив, очищение и освящение получает извне, от иных, отнюдь не материальных уровней нашего бытия.
Одно благо сексуальная революция все же принесла — по пословице «нет худа без добра»: она окончательно отняла у разврата прелесть опасного и дерзкого вызова, занимательность тайного секрета, неслыханно обнажив его обыденность, пошлость, тривиальность, да еще и создала для защиты его «прав» систему идеологических клише, занудно предсказуемых, как любые клише. В наше время грешники и блудницы переханжат любого ханжу, перефарисействуют любого фарисея. Радоваться этому было бы неразумно: одно из главных орудий ада – тривиализация самого соблазна, метафизическая СКУКА. Это опаснее страсти. Обуреваемые страстями находили, бывало, путь к огненному покаянию, – а тут утрачен тонус, делающий покаяние возможным.
Перейдем к материям более любопытным.
Апостол Павел говорит о женщине: «она будет спасена через деторождение»; он заканчивает фразу, говоря об обоих супругах: «…если они пребудут в вере и любви и освящении с целомудрием» (1 Тим. 2:15). Стоит отметить, что в греческом подлиннике слово переводимое как вера, означает также «верность». До сих пор в некоторых контекстах употребительно церковнославянское обозначение верующих — «верные» («литургия верных»). Едва ли благоразумно было бы сказать, что у одного и того же слова — два альтернативных перевода: или «вера», или «верность», Что называется, омоним, как «лук» — растение и «лук» — оружие. Вот уж нет: в том то всё и дело, что для Библии Ветхого и Нового Завета — вера и есть верность, верующий и есть верный. Это не омонимы, но синонимы. (Как блуд и проституция по смыслу есть синонимы, а именно, хотение самоуслаждения за счёт Другого, финансовый счёт, эмоциональный счёт или какой угодно иной, но всегда выгода).
Мать, кормящая и, по чудному русскому народному выражению, жалеющая свое дитя, есть недостойный, но подлинный образ — чего? Конечно, пренепорочного Материнства Пресвятой Девы, но осмелимся и возьмем еще выше. Слово, означающее в Ветхом Завете милостью Божью, образовано от корня, означающего, собственно, материнскую утробу; память об этом сохранена в диковинном славянском словообразовании «благоутробие». Пророк Исаия, между всех пророков пророк милости, вновь и вновь прибегает для описания Божьей ласки к метаморфозе материнства:
«Радуйтесь, небеса, и веселись, земля,
и восклицайте, горы, в ликовании:
ибо утешил Господь народ свой
и помиловал страдальцев Своих.
А Сион говорил: «Оставил меня Господь,
и Бог мой забыл меня!»
Забудет ли женщина младенца своего,
Не пожалеет ли сына чрева своего?
Но если бы и она забыла,
то Я не забуду тебя»
(49:13-15)
Милость Божья, по Исаие, — материнская, и даже более материнская, чем материнская: «но если бы и она забыла, то Я не забуду». Какой-то аспект реальности адекватно воспринимает бессловесный младенец, переживающий материнскую ласку как милость Бога, еще не отличая образа от Первообраза. Традиционные учители христианского нравственного богословия были совершенно правы, когда квалифицировали добрую волю к порождению детей как необходимое условие оправдания и освящения брачной жизни. Это действительно условие необходимое — но еще не достаточное. Недаром апостол Павел продолжил: «если они пребудут в вере и любви…»
Брак есть союз (завет) Христа с Церковью
Телесное вкушение святых даров — знак и одновременно реальность приобщения Неотмирному (Евхаристия, единство с Логосом). Брак апостол Павел называет «великим» таинством (Еф. 5:32); и это самое высокое, что можно сказать о браке. Головокружительно высокое. И он добавляет: «говорю же я применительно ко Христу и Церкви».
Ключевое слово Библии по традиции передается у нас словом «завет». Это слово означает «союз». Пророки не устают описывать «завет» между Богом и Его народом (Церковью) как нерасторжимый брак с недостойной, но любимой женой, которая не будет Им оставлена. Недаром в канон Ветхого завета не могла не войти Песнь Песней. Приход Мессии ожидали, как приход Жениха, Возлюбленного (евр. «дод»), который заключит Новый Брак — Новый Завет (Союз). Недаром свое первое чудо Христос совершил на брачном пиру в Кане Галилейской; недаром также постоянный образ полноты времен в евангельских притчах — брачная трапеза.
Вот что знаменует христианский брак как таинство. Понятно, что такой брак не может быть «практичным» юридическим контрактом. Он нерасторжим в принципе, и это не потому, что попам захотелось помучить людей, а потому, что союз безоговорочного ПРОЩЕНИЯ и безграничного ДОВЕРИЯ заключается только навсегда. Потому, что вера и верность, достойные такого имени, конца не знают. Потому, что завет Божий есть завет вечный.
“Господь был свидетелем между тобою и женою юности твоей”, – как сказано у пророка Малахии, здесь в Библии употреблено поразительное, непереводимое выражение, “эшет беритэха” буквально “жена завета твоего”.