Из воспоминаний Василия Михайловича Еропкина
В 1830 году, в конце июля месяца, первый батальон лейб-гвардии гренадерского полка, в котором я имел честь служить, отправлен был из лагеря под Красным Селом в загородное расположение. Меня назначили батальонным адъютантом. В то время в Петербурге свирепствовала холера; я не стану подробно говорить о ней; всем известно, что при внезапном появлении державного царя (государь император Николай Павлович) на Сенной площади стотысячная взволнованная масса народа пала на колени и, помолясь Богу, тихо разошлась по домам.
На гауптвахте Сенной площади занимали караул 12 рядовых лейб-гренадерского полка с прапорщиком Ховеном, всё время стоя в ружьё, в продолжении дня; они заарестовали наиболее шумевших, и народная масса не противилась распоряжению 12 рядовых и одного офицера!
Наш батальон содержал кордон около Царского Села, вместе с лейб-гусарами; тут были: князь Белосельский, Сабуров, Нарышкины. Мы проводили время приятно. Из дворца нам всегда приносили завтрак, ужин и отличное вино. Я находил свободное время посещать Павловск, где обыкновенно проводила лето статс-дама Е. А. Архарова, с которой я был в родстве; у ней гостили дочери ее: Александра Ивановна Васильчикова с детьми и графиня Софья Ивановна Соллогуб, известные своим умом и любезностью.
Великий князь Михаил Павлович находил всегда большое удовольствие в её обществе. В 1831 году один из сыновей её (Лев Александрович) поступил в Измайловский полк, но скоро вышел в отставку, съездил в Париж и, вернувшись оттуда с новой прической "а la мужик", явился на бал к княгине Белосельской (Анна Григорьевна). Государь Николай Павлович, увидев его, изволил спросить: - Где вы торгуете, в Гостином или Апраксином дворе?
Этих слов было достаточно: граф Соллогуб немедленно исчез и переменил прическу. В Павловске, по вечерам у г-жи Архаровой собирались: г-жа Шевич (Мария Христофоровна Бенкендорф (Шевич)), любимая камер-фрейлина государыни Марии Фёдоровны, Екатерина Николаевна Кочетова (некогда отлично ездившая верхом, за что ее в интимном кружке прозвали m-lle Коmе) и еще камер-фрейлина Марья Павловна Сумарокова.
Они составляли партию тогдашней модной игры: мушки. Все это общество одушевлял своим присутствием старик граф Александр Иванович Соллогуб. Не смотря на свою светскость, он был весьма религиозный человек; мне часто приходилось видеть, как он в церкви, в темном уголке, усердно молился на коленях.
Однажды, возвратившись из Павловска, к моему удивлению застаю у себя камердинера Его Императорского Величества, который мне объявляет, что на другой день, в 8 часов утра, приедет из Москвы Государь (Николай Павлович) и что надобно отвести квартиру Его Императорскому Величеству, для переодевания.
Я показал ему свою комнату, и он нашел ее довольно удобною. Я тотчас распорядился убрать ее по возможности и прорубить дверь повыше, по росту Государя Императора. В 8 часов утра Государь приехал. Я его встретил с рапортом и доложил, что в Царском Селе все обстоит благополучно. "Благодарю", - изволил сказать Государь, переоделся и тотчас отправился в Царское.
На другой день я поехал в Павловск к Е. А. Архаровой, которая переезжала в Петербург. В час был накрыт завтрак, все жители Павловска пришли с ней проститься. Во время завтрака, дверь отворилась, и вошла великая княгиня Елена Павловна. Разумеется, все встали, но Её И. Высочество со своей обворожительной любезностью попросила "не беспокоиться, потому что она зашла только, чтобы пожелать доброго пути почтенной Екатерине Александровне".
В то время не было еще железных дорог; с отъездом г-жи Архаровой Павловск опустел. Настала осень, все жившие на дачах начали перебираться в город; холера утихла, кордоны уничтожили, скоро и я поехал в Петербург. Обедая у Е. А. Архаровой, я познакомился с г-жей Нордштейн, которая, как все польки, была обворожительна. Она приглашала меня и моего товарища Каверина приехать повеселиться в Вильну. Хотя это было немыслимо в то время по дальности расстояния, но мы дали ей слово исполнить ее желание, никак не думая, что скоро представится к тому возможность.
В 1-х числах декабря я был в Петербурге. Было воскресенье, я поехал в час к разводу в Михайловский манеж. По окончании развода, которым Государь изволил остаться очень доволен, он своим звучным голосом сказал: "Господа, поздравляю вас с походом".
Слова эти были встречены восторженными "ура"! Все генералы и офицеры бросились к Его Величеству, обнимая его колени и заявляя свою готовность жертвовать жизнью за Царя и Отечество. По уходе Государя, великий князь Михаил Павлович объявил, что через 9 дней начнется выступление: первыми пойдут 1-й и 3-й батальоны Финляндского полка, затем через день следующие полки по очереди, и что он "запрещает офицерам переходить из одного батальона в другой".
Тогда в поход собирались быстро, запасов не брали. Не смотря на декабрьские морозы, мы выступили и весь поход сделали без полушубков, только разрешено было нижним чинам носить теплые нагрудники.
Одежда солдат была почти одинаковая с теперешней (1877), только шинель плотно обхватывала грудь. Ни в брюках, ни в шинелях не позволялось иметь карманов, поэтому все необходимые мелочи, как то фуражку, щетку, трубку и проч., солдат ухитрялся помещать в кивер. На одном привале я полюбопытствовал взвесить несколько киверов, и оказалось в ином 9, в ином 11 фунтов.
В ранцах укладывалось почти то же что и теперь, ружье весило до 18 фунтов; 60 патронов в сумке и 40 в ранце, каждый патрон весил впятеро более теперешнего, сверх того к тесаку прикреплялся волосяной султан в три четверти аршина длины. Отдан был приказ по корпусу, чтобы не было ни одного отмороженного, под личной ответственностью ротных командиров и, не смотря на 30-ти и 40-ка вёрстные переходы, в 20 и 30 градусах мороза, не оказалось отмороженных рук и ног: так исполнялась служба того времени.
Приказы Его И. Высочества (Михаил Павлович) строго приводились в исполнение. Хотя он имел доброе сердце, но в запальчивости, делая выговоры, объяснений и оправданий не принимал; но слова "виноват, Ваше И. Высочество" тотчас его смягчали. Он тайно помогал неимущим офицерам, так что их полковые командиры не знали этого.
Однажды начальник штаба артиллерии, полковник Чертков (Иван Дмитриевич), докладывает великому князю, что в одной из батарей казначей растратил деньги. Его Высочество изволил спросить:
- Сколько?
- Три тысячи, - отвечали ему.
- Немедленно внести из моей шкатулки и чтобы я не знал, как зовут этого офицера.
Наш лейб-гренадерский полк выступил из Петербурга 4-го января 1831 года. Так как рота Его Величества шла впереди полка, то нам пришлось сделать первый переход в 42 версты (обыкновенным шагом мы делали пять верст в час, но по выступлении делали по шести, чтобы согреться).
Замечательно, что нас было три офицера в роте, и все разного происхождения: ротный командир штаб-капитан барон Фридерикс, Остзейской губернии - лютеранин; Вишковский, Виленской губернии - католик и я, Московской губернии православный.
Общее между нами было, что мы никто не курили, и приезжавшие к нам на дневках товарищи запасались табаком, помня пословицу: "поход вместе, а табак врозь". В то время о папиросах и помину не было, офицеры побогаче запаслись спичками, которые тогда были по рублю сотня, а по вступлении в Варшаву по злоту за сотню, т. е. по 15-ти копеек.
В Нарве дворянство радушно нас встретило. В Дерпте осмотрели обсерваторию и 4 февраля, пройдя в месяц 500 вёрст, вступили мы в Ригу. Пользуясь дневкой, посетили мы театр, клуб и сделали большой запас доппель-кюммелю (здесь ликер), которым славилась Рига. В то время рижские извощики ездили по городу с колокольчиками, во избежание столкновений, ибо улицы были чрезвычайно узки. На масленице мы благополучно дошли до Вильны, где вспомнили любезное приглашение г-жи Нордштейн; как теперь помню, она жила на Замковой улице.
Муж ее служил в Комиссариате. Не смотря на любезность хозяйки, мы недолго пользовались ее гостеприимством, потому что в Вильне на военных тогда уже косились. Через несколько дней мы прошли через красивейший городок Гродну и вскоре перешли Нарев. Это было в последних числах марта. Снег стаял, зелени было мало, и мы шли бивуаками.
Мы двигались в направлении местечек Снедово и Высоко-Мозовецк. Шпионы донесли нам, что польская армия с превосходными силами, под командой Скржинецкого (Ян), имеет намерение напасть врасплох на весь гвардейский корпус. Под селением Пршетицы, авангард наш состоял из лейб-гвардии егерского полка, которым командовал храбрый и распорядительный генерал Полешко (Степан Григорьевич).
Он воспользовался лесной местностью, выставил цепь и полторы сутки удерживал сильный напор неприятеля, который, благодаря прикрывавшему нас лесу, не мог знать нашей малочисленности.
Командующий всем пехотным гвардейским корпусом, узнав, что наш авангард находится в затруднительном положении, отдал приказание, чтобы два батальона лейб-гренадерского полка подкрепили егерей, и сам прискакал на место сражения. Я был послан к генералу Бистрому (Карл Иванович) с донесением, что через два часа прибудет наш полк.
В это время унтер-офицер лейб-егерского полка привел двух пленных; генерал Бистром, дав ему два червонца, спросил: - Что жарко? - Сильно напирают, ваше высокопревосходительство.
- Скажи егерям, что я сам здесь (под Кульмом в 1813-м году, в чине полковника, Бистром командовал этим полком, был ранен пулей в челюсть, отчего не совсем внятно говорил; но солдаты всегда понимали его и обожали за храбрость и за попечение о них. В 1828 году в Турции, когда ему донесли, что шесть рот лейб-егерского полка были изрублены с полковым командиром) и со всеми штаб и обер-офицерами, он спросил: - Не досталось ли знамя туркам? Ответ был отрицательный. Генерал перекрестился и зарыдал).
Унтер-офицер побежал в цепь, и измученные двухдневным боем наши лейб-егеря заиграли наступление! Озадаченный неприятель вообразил, что прибыло большое подкрепление и приостановил свой натиск. Нам только этого и нужно было, чтобы выиграть время и дать возможность войскам (запасному парку и обозу) перейти 3-х верстную плотину и реку Нарев.
К вечеру лейб-гренадеры сменили егерей и воспользовались ночью, чтобы начать отступление. Близ Тыкочина, Финляндского полка батальон, под командой полковника Офросимова (Михаил Александрович, бывшего московского генерал-губернатора) и взвод гвардейской конной артиллерии под командой прапорщика Спафарьева (который отличился потом под Остроленкой), разобрали мост через Нарев.
Под Рутками был ранен в грудь лейб-егерского полка подпоручик Степанов (Петр Александрович). Несмотря на тяжелую рану, он продолжал службу и ныне комендант в Царском Селе. Если генерала Степанова считают "старейшим лейб-егерем", то я могу считаться "старейшим юнкером" этого полка, так как я поступил на службу юнкером в апреле 1824 года в лейб-егерский полк, а произведен в офицеры в лейб-гренадерском.
Все время мы делали марши и контрмарши. Вдруг наш лейб-гренадерский полк получает предписание форсированным маршем идти к Остроленке, где предполагалось быть большому сражению. Нам предстоял переход около 70 вёрст, который мы совершили менее чем в 24 часа (отставших было немного), прямо стали на позиции и заслышали свист ядер и трескотню гранат (об этом знаменитом переходе Государь Николай Павлович сказал на разводе в Петербурге: "Каковы молодцы мои лейб-гренадеры!").
Битву под Остроленкой много раз описывали. Потеря с обеих сторон простиралась до 40 тысяч. Гренадерская дивизия под командой Полуектова (Борис Владимирович) была почти вся уничтожена. Когда, под выстрелами неприятеля, нужно было перейти полу сгоревший мост через Нарев, гренадеры призадумались, но храбрый бригадный командир Мартынов (лишившийся глаза), схватив знамя, бросился вперед, с громким ура, и вся дивизия кинулась за ним.
Перейдя мост, гренадеры засели в канаве; их разделяло одно шоссе от польских войск. Никто не решался начать бой; сначала переругивались, потом стали кидаться камушками; один унтер-офицер астраханского полка закричал:
- Разве мы собаки, что в нас камнями бросают! - вскочил, и все за ним бросились. Польские войска вынуждены были отступить, и поле сражения осталось за нами.
В продолжение нескольких дней по Нареву плыли тела убитых, усыпанные раками; с тех пор великий князь Михаил Павлович получил отвращение к ракам.
Не знаю, по каким стратегическим причинам, мы пробыли под Остроленкой целую неделю, вместо того чтобы двинуться на Варшаву. Перейдя Нарев, мы направились к Земброву, где помещалась главная квартира. Тут в войсках открылась сильная холера; в Преображенском полку в несколько часов умерли два брата князья Порюс-Визопурские; от холеры скончался и фельдмаршал граф Дибич-Забалканский (Иван Иванович).
Продовольствие во время его командования было неудовлетворительно, мясные и винные порции выдавались по положению, а сухари только по три четверти на человека. По кончине его все корпусные командиры собрались к Михаилу Павловичу, чтобы решить, кому принять временное начальство над армией в ожидании высочайшего приказа.
Его Высочество первый выразил мнение, что, по военному положению, в случае смерти главнокомандующего, должен вступить в командование армией начальник Главного Штаба действующей армии и тут же представил строевой рапорт графу Толю (Карл Федорович); остальные корпусные командиры последовали его примеру.
В непродолжительном времени получен высочайший приказ о назначении главнокомандующим графа Паскевича-Эриванского (Иван Федорович), который вскоре прибыл в армию. Он был предубежден, что найдет армию в расстроенном положении, но граф Толь, кажется под местечком Симоновым, представил ее в блестящем виде.
Действительно, вид её был превосходный; вся армия была выстроена в боевом порядке в две линии, артиллерия в интервалах, кавалерия по флангам, точно на Красносельских маневрах; тут даже завязалась маленькая перестрелка с показавшимся неприятелем.
С приездом графа Паскевича, всё изменилось: выдача сухарей увеличилась; мы получали продовольствие с прусской границы, там, через Вислу была устроена переправа. Перейдя Вислу, г. Лович и Мендержицы, мы быстро стали подступать к Варшаве. Вся армия была сосредоточена под местечком Надоржиным; 25-го августа было взято укрепление Воля; из каждого гвардейского полка участвовало сто человек солдат охотников и три офицера (все желали идти, поэтому офицеры бросали жребий; мне не досталось).
Граф Толь сказал, что видел, как первый на бруствер вскочил лейб-гвардии Преображенского полка прапорщик б-н Розен (Григорий Владимирович), сын бывшего кавказского наместника. В этот день граф Ностиц (Григорий Иванович), увлеченный личной храбростью или находя необходимым отвлечь внимание неприятеля, с лейб-гусарами и конно-гренадерами проскакал мимо всех неприятельских батарей.
Часть лейб-гусар вскочили в Иерусалимскую рогатку и все были изрублены и исколоты. В первый раз я видел ужасное действие ракет; мимо нас пронесли людей обугленных, совершенно обезображенных, но еще с признаками жизни. В Павловском полку, за две версты расстояния, солдату снесло голову. Тогда двухвёрстное расстояние считалось почти самым дальним полетом ядра.
Ночь мы отдыхали на поле сражения, с рассветом снова начался бой. Поляки защищались как львы, но сила солому ломит; к вечеру зажгли маримондские мельницы. Нашему полку приказано было занять Иерусалимскую рогатку.
На рассвете начальник штаба польских войск приехал парламентером. Его немедленно препроводили в главную квартиру. В 5 часов утра наш полк вступил в Варшаву. Музыканты заиграли было марш "Еще Польска не згинела", но полковой командир Иван Павлович Шипов велел немедленно отменить, и заиграли марш из "La dame blanche".
В Варшава первые нас встретили во множестве. Мы расположились вокруг монумента Коперника, составив ружья, неистово стали стучать в ближайшую цукерню, так как целые сутки ничего почти не ели. Растерянная панна очень испугалась при виде 20-ти офицеров, но мы тотчас ее успокоили, сказав, что голодны и за все платим наличными злотыми. Она утолила нашу жажду и голод, так что в цукерне ничего не осталось.
К 12-ти часам дня, мы вступили в предместье Прагу; в этот день все польские военные силы получили разрешение оставить Варшаву. Тогдашняя польская армия славилась отличным военным образованием, особенно 4-й линейный полк (любимый полк великого князя Константина Павловича). Им командовал Хлопицкий (Иосиф, здесь диктатор восстания). На другой день нам отвели квартиры близ арсенала.
Меня часто назначали дежурным по госпиталям, и я свято исполнял свою обязанность. Надо отдать справедливость полякам: во всех госпиталях был отличный порядок; лежало более 3000 человек ампутированных; в докторах недостатка не было, к нашим военным врачам присоединились польские и французские, не делая никакого различия между русскими и польскими ранеными. Надо было удивляться этим последним, с каким мужеством они старались выказать друг перед другом хладнокровие и терпение во время перевязок!
Что касается до ухода за больными, можно сказать по истине, что все женское народонаселение Варшавы превратилось в сестер милосердия, от княгини до шляхтянки без различия национальности.
На дежурстве в госпитале я увидел Слепцова и князя Мурузи, оба лейб-гусары, при Иерусалимской рогатке получили раны саблями и пиками. Князь Мурузи едва дышал, а Слепцов долго говорил со мной, жаловался на тупой удар по голове; через несколько дней он скончался от воспаления в мозгу.
Мы отдыхали в Варшаве целый месяц; жизнь была дорогая, сообщение с Россией затруднительно, денег из дому никто не получал, даже полковые ящики поистощились. Кто-то познакомил меня с богатым русским купцом, который дал мне заимообразно без процентов 1000 р. польскими бумажками, с тем, чтобы получить обратно в Москве или Петербурге русскими ассигнациями; купец этот давал деньги только тем офицерам, которые называли ему порукой известных лиц в Петербурге или Москве.
Поехал я в Преображенский полк. Товарищи Катенин, Чернышев, два брата Мезенцовы, предложили водки. - А что же закуска? – спросил я. - Не на что, - отвечали они мне. - Сколько вам нужно? Товарищи мой вопрос приняли за шутку, однако заявили, что недурно бы рублей по сту получить.
- Можно тысячу, - говорю я. Они бросились обнимать меня, как благодетеля. Я взял с собой Чернышева и поехал к общему благодетелю, который, уже по моей рекомендации, а главное по громкой фамилии Чернышева, выдал 1000 р. и поднес по стакану старого рейнвейна.
Впоследствии оказалось, что купец роздал до 200000 рублей; по окончании кампании все деньги ему вернули сполна; за некоторых Его Высочество Михаил Павлович по своей доброте уплатил.
7-го октября 1831 года выступили мы через Пултуск и, переправившись на ту сторону Немана при Ковне, вступили в Курляндскую губернию. Нас встретил квартирьер и объявил, что ротному командиру барону Фридериксу и Витковскому отведена Шлафен-мыза (т. е. Шлампен), а мне Праведная мыза (т. е. Правинген). Чрез несколько дней мы получили приказ явиться в штаб полка, который был расположен в Тукумсе; нам велено было взять всю парадную форму.
Все штаб и обер-офицеры полка собрались у полкового командира, хор музыкантов выстроился на улице. Полковой командир вышел к нам и прочел высочайший приказ, что наш полк за отличие переименовывается в старую гвардию. Последовало оглушительное ура, и музыканты заиграли "Боже Царя храни". В три часа весь полк собрался к полковому командиру на обед, после которого началась очень чинно французская кадриль, окончившаяся удалым трепака.
На другой день был в Тукумсе очень оживленный, хотя немногочисленный бал. Через два месяца мы простились с Тукумсом и его гостеприимными жителями: все время нашего пребывания мы, наша прислуга, лошади были на полном продовольствии наших хозяев, которые денег с нас ни за что брать не хотели.
Наш полк возвратился в Петербург. Три года я пробыл в чине прапорщика и, как говорили товарищи, младшим по всему гвардейскому корпусу, зато в три года попал в штабс-капитаны и получил 2-ю знаменную роту, которая так отличилась под Варной. Служба у нас была очень требовательная, ежедневные одиночные ученья, продолжавшиеся около 4 часов; на них обязаны были присутствовать все молодые офицеры.
Находящиеся в моей роте прапорщики Вранкен (Агафон Карлович) и Броневский (Павел Николаевич) убедительно просили меня уволить их от одиночного учения на некоторое время, но причины своей просьбы не сказали. Мне известно было, что они хорошо знали строевую часть и были отличной нравственности; я исполнил их желание, приняв всю ответственность на себя.
Так как их квартира была в казармах, я зашел к ним в 8 часов утра, застал их не одетыми и ползающими по полу; на мой вопрос: "Что вы делаете?" они вскочили, извинились передо мной, что не предупредили меня о том, что готовятся держать экзамен в Военную академию и хотят, чтобы в случае их неудачи, неизвестно было бы товарищам. На полу они изучали карту России.
Вранкен впоследствии был начальником штаба корпуса, который сражался в Венгрии, был ранен в голову. В 1855 году под Карсом Броневский был дежурным генералом и лишился руки.
Служба мне улыбалась. Государь и Его Высочество были всегда довольны моей ротой, по этой причине и все начальство. Хотя великий князь (Михаил Павлович) был требователен по службе, в особенности с молодыми офицерами, но он любил находчивость и сознание в своей вине.
Был я в карауле на адмиралтейской гауптвахте. Часовой звонит; караул, как и всегда, был у меня на, платформе; вижу, подъехал генерал в санях, я отдаю честь и подхожу к нему рапортовать о благополучии смотрю, в санях сам Его Высочество. Я покосился взглянуть на караул, все ли исправно и с полною уверенностью рапортую Его Высочеству.
Он изволил мне сказать: - Все хорошо, а где ваши глаза? Я еще покосился на караул; великий князь повторяет: - Я вам говорю, что все исправно, но где ваши глаза? Я взглянул наверх и заметил, что порошил чуть заметный снег. - Виноват Ваше Высочество (когда идет снег или дождь, ружья должны быть внесены в караульный дом, а это не было исполнено).
Он махнул кучеру и уехал. Я должен был немедленно донести как Его Высочеству, так и всем моим начальникам о происшествии. Все на меня напали с выговорами, как я всегда исправный офицер, а тут попался. Я думал на другой день быть арестованным, но Его Высочество, обыкновенно довольный моей службой, милостиво сказал моему полковому командиру: "прапорщик Еропкин перехитрил меня".
Мои всегдашние посты с прапорщичьего чина были во внутренних покоях или во дворце в. к. Михаила Павловича.
Немало забавляла Его Высочество находчивость московского полка прапорщика Булгакова (Константин Александрович), отец которого пользовался особенным расположением великого князя (здесь Александр Яковлевич Булгаков).
Однажды Его Высочество встретил Булгакова на Невском без сабли, посадил его к себе в коляску, привез во дворец, запер в своем кабинете и тотчас послал за полковым командиром, который встревоженный приехал. Его Высочество встретил его словами: - Полюбуйтесь, ваше превосходительство, как вашего полка офицеры ходят по Невскому без сабли.
При этом отпирает кабинет. "Прапорщик Булгаков, пожалуйте сюда". Великий князь был немало удивлен, когда Булгаков явился при сабле (здесь сабле великого князя Михаила Павловича), но после улыбнулся, сказав: "На три дня под арест, мою саблю прошу оставить, а свою в комендантскую отдать".
Булгаков встречает у Аничкина моста Его Высочество Михаила Павловича. В этот раз Булгаков был по полной форме с головы до ног.
- Ваше Императорское Высочество, - говорит он, подходя к великому князю, - осмелюсь просить оказать мне великую милость: дозвольте пройти с вами по Невскому.
- Для чего тебе это нужно? - спрашивает великий князь.
- Чтобы поднять мой кредит, который сильно упал. Великий князь дозволил ему дойти с ним до Казанского моста.
Однажды Его И. Высочество поехал в театр, и к его удивлению напротив него в ложе сидел Булгаков, который, по распоряжению Его Высочества, должен сидеть на арсенальной гауптвахте под арестом. Великий князь выходит из театра и едет на гауптвахту, Булгаков в караульной! Его Высочество возвращается в театр, и снова Булгаков напротив него в ложе; великий князь вторично едет на гауптвахту и опять застает Булгакова, спокойно сидящего под арестом.
Озадаченный этим, великий князь спрашивает: - Булгаков, я тебя прощу, скажи, как ты это сделал? - Очень просто, Ваше Императорское Высочество: я всякий раз ехал у вас на запятках, - отвечал проказник Булгаков.
Его Высочество едет по Большой Морской. Булгаков идет в калошах, которые строго были запрещены офицерам. Его Высочество закричал:
- Булгаков, калоши, под арест!
Немедленно отправляется Булгаков в комендантскую и сдает калоши под арест, со словами: "по личному приказанию Его Высочества Михаила Павловича". На другой день, дежурный по караулу при дневном рапорте, донес об этом Его Высочеству, который, как всегда, позабавился находчивой выходкой Булгакова.