Я думаю, многие люди, особенно старшего поколения, узнавали о Дзержинском из строк Маяковского:
Юноше,
обдумывающему
житьё,
решающему —
сделать бы жизнь с кого,
скажу
не задумываясь —
«Делай её
с товарища
Дзержинского».
Я понимаю, как Маяковский жаждал верить в правильность этого строя, шёл по тяжелой дороге к счастью, и как заплатил за свою веру. При этом, когда я представляю, как поэт, пусть и какому-то абстрактному юноше, предлагает «делать жизнь» с главы тайной полиции, меня всё-таки охватывает ужас.
О Дзержинском сказано очень много как хорошего, так и плохого. Самые яркие воспоминания оставила белая эмиграция, которая изображала его как сумасшедшего садиста. Насчёт «сумасшедшего» ещё можно подумать, но вот садистом, я думаю, он не был: ему совершенно не доставляло удовольствия то, что он делал, и в этом весь ужас. Поэтому поговорить о Дзержинском стоит для того, чтобы в очередной раз подумать, как такой человек пришёл в революцию, и как восторженный, исключительный юноша стал палачом.
Феликс Эдмундович Дзержинский родился 11-го сентября 1877-го года в семье польского шляхтича (мелкого дворянина), не очень богатой, но и не бедной, образованной и интеллигентной. Его отец – Эдмунд-Руфин Иосифович Дзержинский – закончил физико-математический факультет Петербургского университета, после чего долгое время проработал домашним учителем в Вильно, где и познакомился с будущей женой, ученицей и дочерью одного профессора, Хеленой Янушевской. Женившись на ней, он проработал в Херсоне, а затем – в Таганрогской гимназии, где, к слову, учил маленького Антона Чехова.
Во всём, что связано с Дзержинским, очень трудно отделять мифы от реальности. Так, про его отца сказано очень много плохого: многие уверяли, что он был ужасным и придирчивым учителем, ненавидимым детьми. В одной книге даже было написано, что уйти из гимназии его заставило руководство из-за многочисленных жалоб. Тем не менее, при всём уважении к дореволюционным гимназиям, очень трудно представить, чтоб учителя выгоняли из-за излишней суровости – всё-таки это было нормой жизни, если ты, конечно, не какой-нибудь зверский тиран. Поэтому, боюсь, тень ещё не родившегося сына пала и на отца.
В конце концов, Эдмунд и Хелена уехали в Польшу и завели имение «Дзержиново», в котором родилось много детей. При этом, если на них посмотреть, ещё не думая, к чему мы вспоминаем про эту сумью, можно увидеть, как вся история 20-го века проехалась по ней, раздавив или куда-то раскидав. Понятно, что сказать так можно почти про любую семью того времени, но у них это видно с удивительной яркостью.
Итак, дети Эдмунда и Хелены Дзержинских.
Первым родился Витольд, который умер в младенчестве.
Далее родилась Альдона, прожившая относительно спокойную, насколько это возможно, жизнь с 1870-го по 1966-й. Она во многом помогала матери, пока та была жива, особенно с маленьким Феликсом. Однако, это не противоречит тому, что уже после революции она приходила в ужас, от услышанного про своего младшего брата. Есть рассказ, согласно которому уже в Польше Альдона приходила к священнику и заказывала службы в память о брате, постоянно повторяя: «Батюшка, Феликс был отъявленным негодяем, но, может быть, Господь всё ещё его держит в Чистилище». Не знаю, правда это или нет, но звучит вполне убедительно.
В 71-м году в семье Дзержинских родилась дочка Ядвига, которая жила в Советском Союзе, регулярно общаясь с братом. Она дожила до 1949-го года и умерла своей смертью. При этом толком ничего не известно о том, как ей жилось после смерти брата: трепетала ли она в ожидании ареста, или надеялась, что фамилия всё-таки спасёт.
В 72-м году родился Станислав. Всю жизнь он прожил в имении и в 1917-м году был убит дезертирами, бежавшими с фронта, которые хотели ограбить дом. Считается, что вскоре после этого, когда Феликс стал руководителем ВЧК, он приказал найти убийц и расстрелять. Интересно, каким образом предполагалось их отыскать.
В 75-м году родился Казимир, которого в 1943-м расстреляли нацисты. Не забудем, что всё происходило в оккупированной Польше: все трагедии, выпавшие на долю страны, затронули и семью.
В 85-м году – Феликс.
В 78-м – Ванда, на долю которой выпала ужасная трагедия, облепленная всевозможными мифами. Два брата – Феликс и Станислав – в 1892-м году стреляли из ружья (то ли охотились, то ли стреляли в мишень), и кто-то из них попал в девочку, играющую в кустах. Интересно, что ни в одном письме (а семья Дзержинских переписывалась очень много) эта девочка не упоминается, будто бы её вовсе не было. То ли это замалчивалось, то ли стало слишком серьёзной травмой для семьи – непонятно.
В 79-м году родился Игнатий, который долгое время работал учителем географии в Варшаве и дожил до 53-го года, умерев в своей постели. Он – единственный мужчина в семье, не считая Феликса, который скончался спокойно.
В 81-м году родился последний ребёнок – Владислав, который стал профессором медицины и полковником войска Польского. В 42-м году был расстрелян немцами.
Такая семья: два брата расстреляны, один убит, ещё один сам убивал, а кто-то из них пристрелил сестру. Интересно, что нашего героя назвали «Феликсом», то есть «счастливым», и судьба ему действительно благоприятствовала. Его мать, уже глубоко беременная, однажды упала в погреб, что могло кончиться трагически и для неё, и для ребёнка. После падения у неё сразу же начались роды и сын родился хоть преждевременным, но здоровым, поэтому все решили, что это было счастливым предзнаменованием и назвали его «Феликсом». В этом есть странная и грустная ирония судьбы, потому что он мог быть разным человеком, но никак не счастливым – ни когда он боролся за революцию, ни когда строил уже новое государство. Особого счастья незаметно.
Есть много воспоминаний о том, какая у них была дружная и хорошая семья. Хотелось бы как-то это проверить, но похоже, что у них действительно были близкие и тёплые отношения, все заботились друг о друге, воспитывали племянников, помимо множества собственных дней. Кроме того, в их доме любили поэзию и обожали Мицкевича, что тоже говорит об очень хорошей атмосфере, царившей в семье.
Маленький Феликс, конечно, не был исключением: все вспоминали его как доброго, заботливого и отзывчивого мальчика. Вот, что писала про него сестра, та самая, которая в будущем будет заказывать ему место в Раю:
«Он не был таким сорванцом, как старший Стас, он был мягким, я ни разу не видела его злым или ссорящимся; послушный, прилежный, чуткий и способный».
Вполне допускаю, что так и было, – тем интереснее дальнейшее развитие.
В какое время формировался Феликс? Родился он в 77-м году, во время правления Александра II и бурного общественного подъёма во всей Российской Империи. Вряд ли он помнил 81-й год – год убийства Александра II, - но понятно, что его более сознательное детство пришлось на глухое время Александра III, когда не только революционная, но и общественная деятельность развивалась с большим трудом. К тому же, не стоит забывать, что жил он в российской части Польши, которая в 18-м веке была разделена между тремя государствами. Это была территория, которая чуть раньше называлась Царством Польским и за 19-й век прошла через два мощных восстания (в 30-м и 63-м годах), оба из которых были кроваво подавлены, – память об этом жила очень долго. Понятно, что культ Мицкевича был в любой интеллигентной польской семье, но при этом всем было прекрасно известно, что после 31-го года Мицкевич покинул Российскую Империю, жил в Париже и скорбел по Польше. Всё это должно было подпитывать формирование молодого человека. А что же касается 63-го года, то воспоминания о нём были живее всех живых, потому что участвовало в нём поколение его родителей. Войска, виселицы, ссылки – всё это было незаживающей раной. А уж когда появилось выражение «Привислинский край» и пропало слово «Польша» вместе с польским языком, то молодой Дзержинский всё это испытал на себе, несмотря на то, что территории бывшего Царства Польского оставались одной из самых развитых частей Российской Империи, – все былые травмы от этого не исчезали.
В конце концов, в самых разных формах на территории развивались протесты. Перед Феликсом, как и перед многими другими подростками, возник сложный выбор: пойти по пути конформизма или начать бороться. При этом в годы взросления Феликса произошёл важный сдвиг. Понятно, что идеи социализма охватили все территории ещё до рождения мальчика, но этот самый социализм мог быть совершенно разным. Те люди, которые определяли революционное движение в момент рождения и первые годы жизни Дзержинского, — это народники, исповедовавшие крестьянский социализм. Но когда Феликс начал расти и осмыслять мир, идея народничества отступила, и начали развиваться идеи марксизма, главным революционным классом для которого были рабочие. В Польше для развития этих идей были все возможности – в больших городах было много пролетариата, который оставалось только призвать, повести и просветить.
Ещё одним характерным вариантом для Польши был национализм и борьба за независимость Польши (или хотя бы за автономию). Это было нормальным явлением для разваливающихся империй, где национальные движения всегда очень сильны.
Так, две мощные струи – социализм и национализм – в Польше были прекрасно представлены, и Дзержинский хорошо об этом знал.
По началу молодой Феликс был пылким католическим националистом и даже хотел стать ксендзом. Однако, от этой идеи его отговорил другой священник-духовник, обратив внимание юного Дзержинского на то, как тот увлекается девочками, а католические священники давали обет безбрачия. Это интересно, потому что на всех слащавых картинах Дзержинского обычно показывают каким-то высохшим нечеловеческим существом с горящими глазами, в шинели и так далее, – во всех источниках подчёркивали, насколько он был красив. Похоже, что сильного стремления у юного Феликса тогда не было, раз простой довод священника его, к сожалению, отговорил.
Очень многие биографы акцентировали внимание на фанатическую религиозность Дзержинского: он вкладывал душу в своё религиозное чувство. Так, он однажды сказал брату:
«Если бы я когда-нибудь заключил, что Бога нет, я бы пробил себе голову пулей».
Ещё одно событие, которое очень сильно на него повлияло, произошло в 1892-м году, когда власти хотели закрыть католическую церковь в одной маленькой деревушки. Прихожане не давали этого сделать: постоянно ходили и патрулировали окрестности. Но, в конце концов, пришёл отряд казаков, выбросил всех людей из этой церкви, кого-то сильно ранил, а кого-то и вовсе убил. На Дзержинского это произвело сильнейшее впечатление и вот, что он написал по этому поводу:
«Я мечтал о шапке-невидимке и об уничтожении всех москалей».
Таким образом, в это время национализм и религиозность были для него важнее всего остального.
В 1887-м году Феликса отправили в гимназию в Вильно. Насчёт его учёбы воспоминания очень разняться: кто-то говорил, что учился он хорошо и прилежно, однако его оценки оставляли желать лучшего. При этом неясно, почему: то ли учёба ему не давалась, то ли он просто не хотел учиться, то ли его преследовали учителя – мы не знаем. Во всяком случаи, понятно, что ему там было очень тяжело, потому что любая гимназия в 19-м веке – это жёсткое подчинение учеников с тотальным контролем, где особенно трудно было пылким и бодрым юношам.
Гимназия для молодого Дзержинского стала переломным моментом. Всё-таки вырос он в спокойной любящей семье, где его, наверное, хорошо воспитывали, и никакого угнетения он не ощущал. Но теперь Феликс попал в гимназию, которая стала для него оплотом российской государственной власти. Через много лет после учёбы он написал жене следующее:
«Это предопределило тот путь, по которому я впоследствии пошел, предопределило то, что любое насилие, о котором я слышал или которое я видел, принуждение к тому, чтобы говорить по-русски, принуждение к тому, чтобы по праздникам ходить в церковь, система шпионства и т. д. – было как бы насилием надо мной самим. И тогда я поклялся в числе многих других бороться с этим злом до последнего вздоха. И сердце мое и мозг уже были открыты для горькой доли людей и ненависти к злу».
Он, терпев насилие и угнетение, скорбел по горькой доле тех, кого угнетают, ненавидел зло и начал с ним бороться. Однако, прошла четверть века, и он сам стал воплощением насилия. Как такое произошло? Он настолько истово ненавидел насилие, что пришёл к выводу о необходимости его искоренения тем же насилием.
В эти же школьные годы с ним произошло ещё несколько изменений. Во-первых, юный Дзержинский потерял веру. Здесь, конечно, очень трудно влезть в душу человека и понять, как это произошло, но, во всяком случаи, сам он вспоминал следующее:
«Когда я был в 6-м классе гимназии, произошел перелом – в 1894 году. Тогда я целый год носился с тем, что Бога нет, и всем горячо доказывал это».
Интересно, что это не просто его внутренний перелом, потому что он всем пытался рассказать об этом и доказать. Вот так, за довольно маленький промежуток времени, его взгляды очень резко изменились.
Конечно, свято место пусто не бывает, и молодому Феликсу нужно было верить во что-то новое – отрицательной веры насчёт было Бога недостаточно. В его гимназии существовал кружок гимназистов, читавших разные запрещённые книги, и где-то в этот момент Дзержинский познакомился с марксизмом, который произвёл на него сильнейшее впечатление. Конечно, это довольно распространённая ситуация тех лет, когда люди резко меняли одну религию на другую – чаще всего меняли крестьянство или иудаизм на марксизм. Не случайно, среди революционеров и марксистов было очень много семинаристов или детей духовенства – от Чернышевского до недоучившегося семинариста Сталина. Что-то такое было в религиозном образовании, строящемся, в первую очередь, на авторитете и подчинении, что облегчало переход к желанию не достигнуть Рая на небесах, а построить Рай на Земле. Хотя, как мы знаем, были и противоположные переходы, когда люди, увлекавшиеся марксизмом, переходили к куда более сильному религиозному чувству, как, например, Бердяев или Флоренский. Какие-то сообщающиеся каналы всё-таки существовали.
Публицист Роман Гуль, эмигрант первой волны, написавший несколько исторических книг, был далеко не поклонником Дзержинского и описал его следующим образом:
«Бог католицизма в душе Дзержинского сменился "Богом Эрфуртской программы". И опять везде, среди братьев и сестер, товарищей, родных, знакомых Феликс Дзержинский стал страстно проповедовать свои новые революционные взгляды, принципы атеизма и положения марксизма».
Вскоре Дзержинский ушёл из гимназии. Почему так произошло – толком непонятно, но есть разные объяснения. В 1896-м году умерла его мать, которая, вполне возможно, была сдерживающим элементом: Феликс не хотел огорчать больную мать, бросая ненавистную учёбу. Но сам свой уход он объяснял следующим образом:
«Развиваться можно и работая среди рабочих, а университет только отвлекает от идейной работы, создает карьеристов».
Однако, у директора гимназии была другая версия. Он написал:
«Дзержинский, еще будучи в гимназии, обратил на себя внимание руководства школы тем, что всегда был недоволен нынешним положением. Иногда он это высказывал, правда, в такой форме, которая не давала оснований отчислить его из школы. Несмотря на это, руководство гимназии, заметив у него такие настроения, не взяло на себя ответственность выдать ему аттестат зрелости, поэтому ему пришлось покинуть гимназию».
У него действительно были не очень хорошие отношения с руководством. При этом директор сделал так, что и младшие братья Дзержинского, никак не замешанные ни в каких революционных действиях, тоже ушли. Конечно, оценки у Феликса были не очень хорошие – в, частности, «2» по русскому языку. С другой стороны, это могло быть проявлением протеста.
Кроме всего прочего, было много рассказов о том, как Дзержинский схлёстывался с учителями. Одна из его сестёр писала:
«Он ворвался в учительскую и на глазах у всех закричал учителю русского языка: «Не только ты, Мазиков, сволочь, но и все вы, учителя, являетесь мерзавцами!»».
Насколько эта история правдива, сказать тяжело, но понятно, что определённые конфликты у него были. Не случайно этот дворянский мальчик хотел порвать со своим классом и уйти к страдающим.
В 90-е годы с прежней силой стало нарастать общественное движение, затихшее после усиления репрессий. Огромное количество социалистических и марксистских кружков стало активно набирать обороты, вплоть до того, что возникла Социал-Демократическая Партия Королевства Польского и Литвы, которую Роза Люксембург создала, когда Дзержинский был ещё в школе, и отдельная Социал-Демократическая Партия Литвы, созданная Андрюсом Домашявичюсом. А в 98-м году уже была создана РСДРП.
Таким образом, все эти объединения очень быстро множились, по-разному объясняя для себя социализм и национальный вопрос, что в Польше и Литве было особенно важно. Так, когда Ленин в 1903-м году развивал свои идеи и призывал делегатов 2-го съезда принять программу партии, там было много бурных споров, частности, по поводу национального вопроса: большевики поставили в программу пункт «право нации на самоопределение», который предполагал, что каждый народ имеет право на создание своей государственности. При этом это вызывало сопротивление от очень многих. С одной стороны, были революционеры, которые предлагали объединяться по национальному признаку, а, с другой – те, кто, наоборот, говорили, что никаких национальных требований быть не должно.
Дзержинский, дома у которого обожали Мицкевича, после ухода из гимназии вступил в социалистическую партию и начал вести подпольную работу. Вскоре он переехал из Вильно в Ковно, где в один момент стали собираться деньги на памятник Мицкевичу, и Феликс выступил против этого, при всей его любви к этому автору, потому что это тоже развивало националистическое чувство.
Где-то с 96-го года Дзержинский начал жить только революцией, не делая ничего другого: он не учился, а работал за копейки, только чтобы не умереть от голода. Всю его жизнь до революции можно свести к одной формуле: до 1917-го года вся его жизнь – это подпольная борьба. Так, он беспрерывно кого-то агитировал: рабочих в Вильно, Ковно и Варшаве. При этом его не слушали, подстерегали и избивали, но он не сдавался, несмотря на то, что здоровье начало резко подводить: с одной стороны, у него были наследственные заболевания, подхваченный недавно туберкулёз и страшное недоедание, а с другой – все эти годы он находился в невероятном нервном напряжении. Жизнь Дзержинского в этот период была чередой дурной бесконечности: арест, суд, ссылка, побег – и так по кругу. Первый раз молодого Феликса арестовали в 1997-м году, когда ему было 20 лет. Он просидел год в Ковнинской тюрьме, был отправлен в Вятскую губернию, а затем – в какую-то далёкую деревню за 500 километров, откуда благополучно сбежал, пройдя пешком почти 1500 километров и ещё 500 километров проплыв против течения (потому что знал, что по течению его будут искать). Таким образом, после первого ареста он в полном изнеможении добрался до Варшавы и продолжил агитацию. После этого он попал в Варшавскую тюрьму, был сослан в Сибирь, бежал оттуда с каким-то эсером, вернулся уже в Вильно, где его в очередной раз поймали и выслали уже за границу. Так, Дзержинский первый раз оказался в Берлине, где сблизился с Розой Люксембург и начал издавать газету «Красное знамя» («Czerwony Sztandar»). Однако, и оттуда у него получалось тайно приезжать в Краков и Варшаву. Интересно, что в это же время этот польский шляхтич выучил идиш, чтобы агитировать еврейских рабочих в Польше на их языке. Позже Карл Радек сказал:
«Мы смеялись, что в правлении польской социал-демократии, в которой был целый ряд евреев, читать по-еврейски умел только Дзержинский – польский дворянин и католик».
Параллельно с этим у Феликса была напряжённая личная жизнь. Очень много говорили о том, что для Дзержинского не существовало ничего, кроме революции, однако на самом деле у такого пылкого и красивого юноши бурлили абсолютно все чувства. У него были разные возлюбленные: в 1904-м году девушка, которую он считал своей невестой, умерла от туберкулёза, а через некоторое время он начал испытывать безумные чувства к Сабине фон Штейн при том, что в него была влюблена её сестра, которая покончила с собой из-за неразделённой любви, – такой декадентский узел вины и страсти оплетал всю его личную жизнь в молодые годы. При это Дзержинский очень много писал своим возлюбленным. Вот, к примеру, одно из писем Сабине:
«Я невменяем и боюсь писать. Но должен – как должен был купить эту ветку сирени – я должен что-то сказать – сам не могу – не могу выразить в словах того – чувствую, что должен совершить безумие, что должен продолжать любить и говорить об этом. Сдерживаемое – оно взрывается сразу – срывает все преграды и несется как разбушевавшийся поток. Оно принимает мистические формы – мои уста все шепчут: лети, моя освобожденная душа, в голубизну неба – люби и разорвись мое сердце – и унесись в таинственный край – куда-то туда далеко, где бы я видел только Вас и белую сирень – и чудесные цветы, и лазурные небеса, где трогательная, тихая музыка, тихая, как летними вечерами в деревне – неуловимая для уха – наигрывала бы песнь жизни».
Мне трудно проанализировать собственные ощущение после этого текста, потому что он вызывает у резкое отторжение за счёт своей полной безвкусицы. Может быть, это из-за того, что я знаю, кто автор. При этом возникает ощущение, что всё это переписано из каки-то восторженных книжек, но с присущим Дзержинскому истерическим накалом.
В 1905-м году началась революция, особенно пылко проходившая в Польше. Дзержинский, конечно, погрузился во всё это с головой, в очередной раз был арестован и вышел по амнистии 17-го октября, после чего сразу же продолжил агитацию и революционную деятельность. Через несколько месяцев, уже в 6-м году он снова попал в тюрьму и через некоторое время вышел под залог, успев написать к этому времени «Дневник заключённого», в котором описал все свои тюремные страдания. Следующий арест был в 1908-м. После этого его объявили рецидивистом и политическим преступник со стажем. В результате, Дзержинский был приговорён к пожизненной каторге, отправлен в Сибирь, но вновь сбежал и отправился в Европу – на Капри к Горькому, который принимал всех политэмигрантов. Некоторое время Дзержинский находился там, встретил своё 30-летие, немного полечился в Италии и вновь вернулся в Варшаву, продолжив политическую борьбу.
В 1910-м году Дзержинский женился на Софье Мушкат, которая вскоре забеременела, но, помогая мужу в революционной деятельности, попала в тюрьму, где 23-го июня 1911-го года родила сына Яна. Вскоре Софью отправили в Сибири, а мальчика, после долгих раздумий, с помощью Януша Корчака пристроили в приюте. В 1912-м Софья сбежала из ссылки, забрала сына и благополучно уехала с ним в Швейцарию.
В январе 12-го года Дзержинского в очередной раз арестовали и приговорили к 3-м годам заключения. В 14-м году он сидел в Орловской тюрьме, где на фоне только что начавшейся Первой Мировой войны неугомонный Феликс вёл активные политические споры с заключёнными и охранниками, в результате которых к 17-му году оказался в Бутырках, израненный, в кандалах и фанатическом остервенении. Вскоре после этого произошла февральская революция и он, вместе с другими политзаключёнными, вышел на свободу 1-го марта.
Таким образом, за свою сорокалетнюю жизнь, в ссылках, тюрьмах и на каторгах он провёл одиннадцать лет, то есть четверть жизни. Можно легко представить, что произошло с ним за эти годы. Очень много говорится и пишется о том, насколько царская тюрьма была легче советской, что, в общем, действительно так. Однако, это не отменяет того, что любая тюрьма – это унижения, избиения, кандалы, грубые охранники и так далее. Ещё в одной из первых ссылок Дзержинского полиция писала:
«Дзержинский – вспыльчивый и раздражённый идеалист».
Наверное, это очень чёткое и правильное его определение.
К 17-му году Дзержинский практически не получил никакого образования, кроме незаконченного гимнастического: вся его предыдущая жизнь – это тюрьмы, которые стали его университетами. В ссылках он, конечно, пытался читать и занимался самообразованием, при чём довольно прихотливо и случайно. Так, он писал из ссылки:
«Читаю Евангелие – может, пригодиться в будущем. Фауста, хоть и не понимаю (наверное, не знаю исторической эпохи). Тургенева, но чувствую к нему явную ненависть, потому что под его влиянием человек начинает жить больше раздумьями, чем борьбой».
Вот так он странным образом воспитывал сам себя.
Есть много описаний того, каков он был на свободе. Юзеф Домбровский, один из людей, которые вместе с ним занимались подпольной деятельность, написал следующее:
«Впадающий в крайности и яростный в диспуте, он брал всех своей сердечностью и порядочностью. Нервный, постоянно грызущий ногти, небрежно одетый, он был, в известной степени, типом из русской революции. Как в культурном, так и политическом отношении он был полностью русифицирован. Чрезвычайно способный и умный, он обучался исключительно на русской идеологии и литературе. «Работа» была всей его жизнью, в которой он, возможно, пытался убежать от личных трагедий. Туберкулезник, ему к тому же грозила слепота из-за плохо вылеченной болезни глаз, живущий в постоянной нужде – он многое перенес в личной жизни. Помню, как сильно его опечалила смерть матери, которую он очень любил; он глубоко переживал также разрыв с невестой. О внешности: высокий, худой, с характерным лицом и очень умными глазами, всегда смотрящими как бы из потустороннего мира, он часто попадал в поле зрения шпиков и попадался. Убегал и вновь принимался за работу. Он всегда производил впечатление фанатика идеи социальной революции, вне которой он не видел никакого избавления».
В этом тексте характерно подчёркивание русифицирования Дзержинского: он совершенно отошёл от какого-либо национального движения и принялся только за революцию.
Одновременно с этим есть тексты, полные совершеннейшего восхищения. Конечно, тут надо разбираться, но один подпольщик вспоминал:
«Его фигура того времени еще теперь стоит перед моими глазами: высокий, тонкий, светлый, с горящими глазами, в каком-то несколько облезлом пальто… Удивительное было у него лицо: строгое… обличавшее громадную волю, иногда озаряемое улыбкой, которая сразу делала его родным и близким. В эту зиму мы с ним часто встречались, он иногда бывал на наших собраниях… В Франеке чувствовался настоящий кровный революционер, всеми фибрами своей души живущий интересами революции, не знающий никаких других дел и интересов».
А вот, что об этом же «светлом и прекрасном юноше» на противоположной стороне написал Гуль:
«И вот когда большевистская революция разлилась по стране огнем и кровью, сорокалетний Дзержинский, человек больной, вывихнутой души и фанатической затемненности сознания, растерявший уже многое из человеческих чувств, пришел к пределу политического изуверства — к посту коммунистического Торквемады».
Понятно, что между «светлым и прекрасным юношей» и «коммунистическим Торквемадой» огромная пропасть, но видно, что и там, и там подчёркивали его нервный фанатизм.
Наверное, чётче и яснее всех итог революционной жизни Дзержинского подвёл знаменитый американский исследователь Ричард Пайпс, который написал следующее:
«Одиннадцать лет он провел в царских тюрьмах и на каторге. Это был суровый опыт, оставивший в его душе неизгладимые шрамы, сформировавший упрямую волю и неутолимую жажду мщения. Он был способен на невероятные жестокости, но совершал их не для личного удовлетворения, а из чистой преданности идее. Тощий, аскетичный, он выполнял распоряжения Ленина с поистине религиозным рвением, посылая на расстрел «буржуев» и «контрреволюционеров» с таким же смирением и чувством исполненного долга, с каким за несколько столетий до этого отправлял бы еретиков на костер».
При этом есть очень много воспоминаний о добрых поступках Дзержинского, как до революции, так и после. Например, знаменита история о том, как он выносил из тюрьмы на руках своего болеющего туберкулёзом друга на прогулку, или о том, как он отдал свой фальшивый паспорт, нужный ему для побега, другому человеку. Однако, это не противоречит его постоянному желанию мести.
Наконец, в 17-м году наступила революция. Дзержинский активно участвовал во всех событиях в Петрограде и в подготовке Октябрьского восстания. Как мы знаем, сразу же после революции большевики планировали разрушать государство, то есть не просто свергнуть царя, а разрушить аппарат угнетения и построить коммунизм общества, в котором не будет государственной власти. Все планы, высказывания и программы большевиков говорили о том, как будет создаваться власть Советов, выборных органов, в которые войдут не профессиональные бюрократы, а трудящиеся: они будут решать государственные проблемы, не отрываясь от сохи или станка. Кроме того, армию предполагалось заменить народным ополчением, а царскую полицию – милицией, под которой имелись в виду свободные отряды, созданные самим людьми для самообороны. Таким образом, все части государства должны были размываться, что стало бы первыми шагами к коммунизму.
Однако, была такая деталь, как диктатура пролетариата: не все хотели идти к коммунизму, поэтому сначала было необходимо подавить врагов, а потом уже уничтожать государство. В результате, с первых же дней главенствования большевиков вместо того, чтобы ослаблять государственную власть, они стали её усиливать, только заменив верхушку собой. Важнейшей же частью этого проекта было создание Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем в декабре 1917-го года.
Вскоре Дзержинский, не имевший опыта следственной работы, возглавил ЧК. Владимир Бонч-Бруевич, один из большевиков, вспоминал, как в эти годы выглядел Дзержинский:
«Теперь уже нет никакого светлого юноши: огромный маузер, взгляд исподлобья, подчёркнутое недоверие к собеседнику и небывалая самоуверенность.
В связи с тем, что ЧК – это чрезвычайная комиссия, что-то новое и необычное, было не совсем понятно, каковы её функции и полномочия – это не было прописано заранее и формировалось на ходу. По началу в ЧК было всего сорок человек, и занимали они здание страхового общества «Россия» в Москве. Но как такими силами можно было бороться с саботажем и контрреволюцией?
У Дзержинского был жуткий заместитель – Мартын Лацис, который с восторгом описывал работу ЧК:
«Почти все крупные заговоры были раскрыты благодаря показаниям граждан. Первую ниточку находили бесплатные и добровольные сотрудники из населения, а после аппарат ВЧК добирался до клубка».
Конечно, большой вопрос, можно ли верить Лацису: он всё-таки хотел показать огромную народную поддержку, которую, по его мнению, получало ВЧК.
Вскоре после создания Комитета Дзержинский написал:
«Сотрудники ЧК – это солдаты революции, которые не будут заниматься разведывательной или шпионской деятельностью; социалисты не годятся для такой работы. Боевой орган, каким является ЧК, не может выполнять работу полиции. Поэтому право на расстрел чрезвычайно важно для ЧК».
Довольно странная логика, но понятная, с точки зрения Дзержинского: полиция ищет преступников, но не судит и не приводит приговоры в исполнение; а ЧК – это бойцы невидимого фронта, поэтому им позволительно всё.
Изначально не предполагалось, что чекисты будут исполнять наказание: они должны были бороться и передавать врагов в какие-то другие органы. Однако, эта ситуация очень быстро изменилась. Бороться надо было с контрреволюцией и саботажем, но последний в декабре 17-го года не воспринимался, как какие-нибудь взрывы железных дорог – имелись в виду, например, работники старых министерств, которые не хотели выходить на службу, потому что им не нравилась новая власть. Начали с них.
Вскоре оказалось, что контрреволюция и саботаж – это члены Учредительного собрания, выборы в которые были проведены уже после прихода большевиков к власти, но вдруг оказалось, что большинство в собрании заняли не большевики, а эсеры и меньшевики. После этого, Учредительное собрание разогнали и арестовали тех эсеров и меньшевиков, которые создавали комитеты в его поддержку. Оказалось, что это саботаж.
Январь-февраль 18-го года было очень напряжённым временем: переговоры в Брест-Литовске и попытка заключения мира. Как мы знаем, переговоры были сорваны Троцким, немецкие войска стали наступать и социалистическое отечество оказалось в опасности. Именно в этот момент, в феврале, был издан декрет, в котором писалось следующее:
«Агенты неприятеля, спекулянты, бандиты, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы должны расстреливаться на месте преступления».
Получился довольно интересный список, согласно которому расстреливать можно было даже того, кто сказал бы на улице: «Да что там эти ваши большевики…». Конечно, это вполне понятно: напрягается внешняя ситуация, в результате чего ужесточается всё внутри, и наоборот. Соответственно, в этот момент чекисты уже начали расстреливать на месте – враги-то наступали. При этом сообщалось, что первое время расстреливали только бандитов – тех, кто не давал гражданам спокойно жить. Кроме того, первой жертвой такого расстрела стал действительно бандит – человек, выдававший себя за князя Эболи, будучи на самом деле обычным налётчиком. Безуслоно, такого человека надо было арестовать и судить, однако его не арестовали и не судили – расстреляли на месте вместе с напарницей.
У Бабеля, который испытывал и страх, и тяготение ко всем этим жутким государственным органам, есть маленький рассказал «Битые»:
«Это было неделю тому назад. Все утро я ходил по Петрограду, по городу замирания и скудости. Туман – мелкий, всевластный – клубился над сумраком каменных улиц. Грязный снег превратился в тускло блистающие черные лужи. (…)
Я хожу и читаю о расстрелах, о том, как город наш провел еще одну свою ночь. Я иду туда, где каждое утро подводят итоги.
В часовне, что при мертвецкой, идет панихида.
Отпевают солдата.
Вокруг три родственника. Мастеровые, одна женщина. Мелкие лица.
Батюшка молится худо, без благолепия и скорби. Родственники чувствуют это. Они смотрят на священника тупо, выпучив глаза.
Я заговариваю со сторожем.
– Этого хоть похоронят, – говорит он. – А то вон у нас лежат штук тридцать, по три недели лежат, каждый день сваливают.
Каждый день привозят в мертвецкую тела расстрелянных и убитых. Привозят на дровнях, сваливают у ворот и уезжают.
Раньше опрашивали – кто убит, когда, кем. Теперь бросили. Пишут на листочке – «неизвестного звания мужчина» и относят в морг.
Привозят красноармейцы, милиционеры, всякие люди.
Эти визиты – утренние и ночью – длятся год без перерыва, без передышки. В последнее время количество трупов повысилось до крайности. Если кто, от нечего делать, задает вопрос – милиционеры отвечают: «убит при грабеже».
В сопровождении сторожа я иду в мертвецкую. Он приподнимает покрывала и показывает мне лица людей, умерших три недели тому назад, залитые черной кровью. Все они молоды, крепкого сложения. Торчат ноги в сапогах, портянках, босые восковые ноги. Видны желтые животы, склеенные кровью волосы. На одном из тел лежит записка: – Князь Константин Эболи де Триколи.
Сторож отдергивает простыню. Я вижу стройное сухощавое тело, маленькое, оскаленное, дерзкое, ужасное лицо. На князе английский костюм, лаковые ботинки с верхом из черной замши. Он единственный аристократ в молчаливых стенах.
На другом столе я нахожу его подругу – дворянку, Франциску Бритти. Она после расстрела прожила еще в больнице два часа. Стройное багровое ее тело забинтовано. Она также тонка и высока, как князь. Рот ее раскрыт. Голова приподнята – в яростном быстром стремлении. Длинные белые зубы хищно сверкают. Мертвая – она хранит печать красоты и дерзости. Она рыдает, она презрительно хохочет над убийцами.
Я узнаю самое главное: трупы не хоронят, потому что не на что их хоронить. Больница не хочет тратиться на похороны. Родных нет. Комиссариат не внемлет просьбам, отговаривается и отписывается. Администрация пойдет в Смольный.
Конечно. Все там будем.
– Теперь ничего, – повествует сторож, – пущай лежат, погода держит, а как теплота вдарит, тогда всей больницей беги…
Неубранные трупы – злоба дня в больнице. Кто уберет – это, кажется, сделалось вопросом самолюбия.
– Вы били, – с ожесточением доказывает фельдшер, – вы и убирайте. Сваливать ума хватает… Ведь их, битых-то, что ни день – десятки. То расстрел, то грабеж… Уж сколько бумаг написали…
Я ухожу из места, где подводят итоги. Тяжко».
Похоже, что расстреляли не одного князя, и расстрелов становилось всё больше.
23-го февраля, во время наступления и формирования Красной армии, опубликовалось обращение ВЧК, в котором было сказано, что раньше оно проявляла великодушие, а теперь, в этих напряжённых обстоятельствах, будет по-настоящему жёсткая политика. Так, в общем, и произошло.
Похоже на то, что Дзержинский всё-таки верил в идею рыцарей революции, которые будут за неё сражаться. В ВЧК были разные отделы, в частности, такой, который занимался банковскими преступлениями и коррупцией. Вот, что писал Дзержинской по этому поводу:
«В штаб Красной Гвардии.
Для успешной борьбы с преступностью капиталистов на почве банков, операций, с преступлениями, которые сводят на нет все декреты Советской власти, образован банков. подотдел Вс. Чр. комиссии. Этому подотделу необходимо иметь 5–10 тов. красногвардейцев, сознающих великую свою миссию революционеров, недоступных ни подкупу, ни развращающему влиянию золота».
Так, он понимал, что развращающее влияние золота всё-таки было, но думал, что можно найти неподкупных красногвардейцев, которые работали бы за идею. Конечно, в ЧК были люди, поддававшиеся всевозможным развращающим влияниям. Страшными при этом были все.
Первые полгода ЧК боролось с какими-то нехорошими людьми, которые хотели поддержать Учредительное собрание, с теми, кто не хотел выходить на работу, с бандитами и налётчиками – казалось бы, всё довольно благородно. После переезда из Петрограда в Москву прошла мощная операция по борьбе с анархистами, которая была очень подробно расписана: как анархисты захватывали разные особняки, делая их своими центрами; как они совершали налёты и грабежи, как их расчистили и захватили – идейных анархистов, пригрозив, выпустили, а бандитов заключили или расстреляли. При этом специально пригласили представителей посольств, чтобы они прошли по этим особнякам и увидели, что там творилось. Польская исследовательница жизни Дзержинского пишет:
«Участие западных наблюдателей помогло. После этой акции преступность в Москве значительно уменьшилась, а Запад доброжелательно посмотрел на большевиков и признал целесообразным создание Чрезвычайной комиссии. И в российском обществе выросла поддержка новой власти. Стоит упомянуть, что идейных анархистов Дзержинский приказал освободить».
У меня вызывает очень большие сомнения то, насколько Запад признал целесообразность ЧК и как возросла поддержка – кто и как это определял? Во всяком случаи, чекисты строили свой образ каких-то санитаров леса, которые борются с налётчиками, бандитами и защищают мирных граждан.
Параллельно с этим Дзержинский очень последовательно боролся за собственную власть. Из-за того, что Всероссийская чрезвычайная комиссия действительно чрезвычайная, то совершенно непонятно её место в других органах. В один момент возникла мысль о том, что, если ЧК как-то связано с юстицией, то и должно подчиняться наркомату юстиции. Однако, первые месяцы после революции этот наркомат возглавлял левый эсер Исаак Штейнберг, который прожил удивительную жизнь: после короткого романа левых эсеров с большевиками он вышел из совнаркома и со всех постов в знак протеста против Брестского мира, после чего ушёл на Юг, участвовал в Гражданской войне, уехал за границу, пытался создать еврейскую коммуну в Австралии и, в конце концов, закончил жизнь через много-много лет в США. Но в первые месяцы 18-го года он был наркомом юстиции и не понимал, почему этот странный орган Дзержинского подчинялся совнаркому, а не ему. Так, первые недели и месяцы, когда соотношения органов были ещё не понятны, Штейнберг всячески вмешивался, требовал, чтобы отпускали неправильно задержанных, и возмущался ужасными самосудами. Конечно, он тоже был не идеально мягким демократом, но то, что ЧК прибирало к рукам власть и получило право на бессудные расправы, его возмущало. В конце концов, после издания декрета о расстрелах на месте, он пришёл к Ленину и сказал:
«В таком случае зачем мы вообще морочим себе голову Комиссариатом юстиции? Давайте назовем его честно «Комиссариатом общественного уничтожения» – и проблема решена!».
Победил, конечно, Дзержинский. Дело было даже не в том, что они не должны подчиняться наркомату юстиций, а в том, что этот наркомат контролировали эсеры, а в совнаркоме было явное большинство большевиков. Кроме того, таким образом подчёркивался чрезвычайный характер ЧК.
Уже летом 18-го года Дзержинский написал:
«Общество и пресса не понимают задач и характера нашей комиссии. Они понимают борьбу с контрреволюцией как вид нормальной государственной политики и поэтому кричат о гарантиях, судах, о следствии и т. д. Мы не имеем ничего общего с военно-революционными трибуналами, мы представляем собой организованный террор».
Летом и осенью 18-го года идея организованного террора стала видна невооружённым глазом. Первым важным для развития ВЧК моментом стал июльский мятеж левых эсеров (в немецкое посольство явилось два эсера-чекиста – Блюмкин и Андреев – и убили немецкого посла Мирбаха, надеясь таким образом сорвать Брестский мир). Сразу после этого события эсерами, несогласными с политикой большевиков в деревне и на войне, был захвачен чекистский особняк. Дзержинский немедленно явился туда, чтобы навести порядок, но был захвачен в плен. Далее лидеры эсеров – Мария Спиридонова и другие – отправились в Большой театр, но попались в западню, после чего пришёл Каменев и сказал:
«Вы задержаны не как фракция, а как члены партии, поднявшие мятеж против советской власти».
Вскоре после этого латышские стрелки, во главе с Вацетисом, окружили особняк, освободили Дзержинского, арестовали и расстреляли руководителей заговора. В результате, эсеры были выгнаны из всех органов, где ещё оставались до этого момента.
Неоднократно возникали предположения о том, что поступок Блюмкина и Андреева был провокацией, организованной большевиками для того, чтобы спровоцировать эсеров и, в конце концов, с ними расправится. Но доказательств этого нет.
Историк Юрий Фельштинский выдвинул предположение о том, что был заговор, организованный Дзержинским и Свердловым. Вот, как он рассуждал:
«Ушлому революционеру Ленину было очевидно, что во главе заговора стоял Дзержинский, поэтому 7 июля ВЧК расформировали, а Дзержинского сняли с поста».
При всей моей нелюбви ко всем участникам этой истории – что к Ленину, что к Дзержинскому, что к Блюмкину – такое утверждение мне кажется голословным. Всё-таки, абсолютно ничем это не подтверждено.
Тем не менее, 7-го июля Дзержинский добровольно ушёл со своего поста, потому что ощущал ответственность за то, что сделали члены ЦК. ВЧК при этом совершенно не расформировали – просто арестовали эсеров, которые в него входили, и начали расследование. К тому же, 22-го августа Дзержинский всё-таки вернулся на свой пост. Поэтому, каким бы «ушлым» не был Ленин, никаких доказательств заговора Дзержинского нет.
Следующим витком в развитии ВЧК был красный террор: в конце августа произошло покушение Фани Каплан на Ленина, после чего было принято решение о начале террора. Так, большевики стали брать в заложники представителей эксплуататорских классов, которых планировали расстреливать в случае приближения белых войск или в случае сопротивления и нападения на партийцев. В результате, только за один сентябрь по этому случаю было расстреляно более 2000 человек. И конечно, безнаказанность этой террористической ситуации, как бы борьбы с террором с помощью террора, была ужасающей. Насчёт этого Фельштинский пишет:
«Не сумев сорвать Брестский мир убийством Мирбаха, Дзержинский пробовал избавиться от «похабного» мира, устранив самого проводника этой политики — председателя СНК Ленина».
Думаю, такие высказывания должны очень сильно обосновываться, чего мы совершенно не видим. Конечно, есть свидетельства о том, что Ленин не любил Дзержинского, но это ещё ничего не доказывает. Кроме того, есть воспоминания Бориса Бажанова, бежавшего секретаря Сталина, который говорил о том, что Дзержинский всегда шёл за теми, кто сильней. В такой случаи, он и должен был идти за Лениным.
Осенью ЧК разрослась с невероятной мощью, создав отделения по всей стране и получив огромное количество прав – чрезвычайная ситуация сохранялась, потому что Гражданская война всё ещё шла. Кроме того, был принят ряд решений, которые явно усиливали власть ЧК, что было бы довольно странно, если бы Ленин видел в Дзержинском врага.
В феврале 19-го года вышел декрет ВЦИКа о том, что в стране происходили вооружённые восстания, в результате чего за Чрезвычайными комиссиями сохранилось право непосредственной расправы для пресечения преступлений.
В апреле был принят декрет «О революционных трибуналах:
«Революционные трибуналы учреждаются со специальной целью рассмотрения дел о контрреволюционных и всяких иных деяниях, идущих против всех завоеваний Октябрьской революции и направленных к ослаблению силы и авторитета Советской власти. В соответствии с этим трибуналам предоставляется ничем не ограниченное право в определении меры репрессии».
Таким образом, эти трибуналы, как и ВЧК, существовали вне обычной юридической системы: они могли самостоятельно определять меру репрессий, вплоть до смертной казни, что происходило постоянно. Так, ВЧК, с одной стороны, не нуждалось в трибуналах, но, с другой – трибуналы тоже могли принимать решения о расстрелах без всяких юридических тонкостей.
Наконец, Гражданская война закончилась, следовательно, закончилась и чрезвычайная ситуация. 8-го января 1921-го года вышел декрет «О политике наказаний в новых условиях»:
«Схематическое распределение людей по их социальному происхождению – кулак, бывший офицер, помещик и т. д. – можно было применять, когда советская власть была слаба. В настоящее время следует тщательно изучить поступки «бывшего», чтобы его арест имел смысл, так как в противном случае тюрьмы будут переполнены людьми, которые занимаются невредным ворчанием на советскую власть».
Таким образом, с одной стороны, всё хорошо – теперь не надо было судить о человеке по его социальному происхождению – следовало выяснять, что он такое сделал. Но при этом так надо было не потому, что это более справедливо, а потому, что тюрьмы были бы переполнены людьми, которые просто ворчали. После этого ЧК действительно прекратило своё существование, и на его месте возникло ГПУ, при наркомате внутренних дел, возглавлял которое по-прежнему Дзержинский. Интересно, что все сотрудники нового управления получили следующие инструкции:
«Каждый сотрудник ГПУ должен отдавать себе (…) отчет в том, что подобная ситуация не может продолжаться долго. Поэтому ведомство с прежней интенсивностью должно прилагать все усилия с целью раскрытия и регистрации (…) врагов, чтобы нанести им, когда наступит подходящий момент, смертельный удар».
Как известно, «мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».
Понятно, как с 17-го года резко возросло значение ВЧК и ГПУ, как разросся этот аппарат и насколько этот орган становился всё более независимым. В связи с этим возникает вопрос: какова была роль самого Дзержинского и как он на всё это реагировал, как человек, который всю жизнь вдохновлялся ненавистью к насилию и заботой об угнетённых людях? Конечно, есть самые разные и противоречащие описания Дзержинского – начиная от слов Бонч-Бруевича, заканчивая воспоминания философов. Так, Николай Бердяев, который был выслан на «Философском пароходе», вспоминал следующее (Дзержинский допрашивал его перед высылкой):
«Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего. Думаю, что он не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик. В нём было что-то необычайное. По его глазам, он производил впечатление человека одержимого. В нем было что-то жуткое. Он был поляк и в нем было что-то тонкое. В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм».
Интересно, что Бердяев видел в нём «что-то необычайное», то есть Дзержинский не вызывал у него отвращения, несмотря на то, что философ понимал прямую зависимость своей жизни от Дзержинского.
Знаменитый британский разведчик Брюс Локкарт, который был тоже допрошен Дзержинским, писал:
«Дзержинский – это человек с безупречными манерами, говорит спокойно, без эмоций, но он совершенно лишен чувства юмора. Наиболее характерны его глаза. Глубоко посаженные, горящие холодным огнем фанатизма. Дзержинский вообще не моргал. Создавалось впечатление, что у него парализованы веки».
Параллельно с этим есть масса историй о том, насколько он был добрым. Кроме того, сам он ещё в 18-м году выпустил следующую инструкцию:
«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача, пользуясь этим злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти рабочих и крестьян и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть».
Однако, если вспомнить все рассказы о том, что происходило в подвалах ЧК, это выглядит каким-то совершенным издевательством. Я бы очень хотел прочитать какое-нибудь беспристрастное исследование, чтобы понять, насколько он сам в это верил: было ли это каким-то сотрясением воздуха, или он действительно считал, что его люди так поступают.
В постреволюционные годы Дзержинский переписывался с сестрой Альдоной, которая значила для него очень много. В письмах она упрекала его в том, что он делал. Вот, что Дзержинский писал ей своим выспренным, восторженным слогом:
«Я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я — это я, и не можешь меня понять, зная меня в прошлом... Ты видишь лишь то, что доходит до тебя, быть может, в сгущенных красках. Ты свидетель и жертва молоха войны, а теперь разрухи. Из-под твоих ног ускользает почва, на которой ты жила. Я же — вечный скиталец — нахожусь в гуще перемен и создания новой жизни. Ты обращаешься своей мыслью и душой к прошлому. Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания...».
Стоит заметить, что он не отрицал все убийства и ужасы, но верил, что они нужны для создания новой жизни.
В 18-м году он писал жене, которая всё ещё была в Швейцарии:
«Некогда думать о семье или о себе… чем мощнее колесо врагов, окружающих нас, тем ближе оно к моему сердцу… Каждый день я должен брать в руки оружие еще более страшное… Я должен быть столь же страшным, чтобы, как верный пес, разорвать злодея на части… Живу своими нервами… Собственное сознание приказывает мне быть грозным, и у меня хватит воли, чтобы исполнять это веление до конца…».
Наверное, он в очередной раз возвышенно описывал и приукрашивал, но при этом говорил, что, во-первых, враги были всё ближе к его сердцу, а во-вторых – что он силой воли заставлял себя быть грозным. Конечно, это абсолютно его не оправдывает, но показывает странную психологию фанатика, который заставлял себя быть грозным до конца, то есть подписывать смертные приговоры, убивать и пытать. Понятно, что сам Дзержинский никого не убивал – один раз в его кабинет ворвался пьяный матрос, который стал на него накидываться и угрожать, после чего Дзержинский выхватил пистолет и выстрелил, сразу упав в припадке. Однако, сколько приговоров он отдал – всё-таки подписать бумагу проще, чем самому нажимать на курок.
Есть интересное свидетельство всё того же Карла Радека. Уже после победы советской власти он встретился с Розой Люксембург, которая помнила молодого Дзержинского, но не могла понять, как он всё это творил. Вот, что написал Радек:
«Спор шел в первую очередь о терроре. Роза болезненно воспринимала то, что Дзержинский был главой Чека. Ведь нас же не одолели террором. Как можно делать ставку на террор? Радек объяснил ей, что террор исключительно полезен, если речь идет о том, чтобы выиграть «несколько лет» для мировой революции. Да и вообще говоря, буржуазия ведь уже «осуждена историей на смерть», и ее сопротивление можно сломить силой гораздо эффективнее, чем сопротивление поднимающегося пролетариата. «Либкнехт горячо поддержал меня. Роза сказала: «Возможно, вы правы. Но как Юзеф [Дзержинский] может быть таким жестоким?» Тышка [Иогихес] засмеялся и сказал: «Если нужно, ты тоже сможешь такой стать»».
Главный ужас в этом разговоре, довольно характерном для революционеров, заключается в том, что Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Ян Тышка были убиты в 19-м году после попытки восстания немецких революционеров, а Карл Радек был убит в советской тюрьме другими заключёнными.
Наверное, Дзержинский, в отличие от них, не смеялся. Когда Локхарт писал о том, что у него не было чувства юмора, то дело не в том, что он не рассказывал анекдоты, а в том, что всё вокруг Дзержинский воспринимал невероятно серьёзно, особенно себя самого.
Кроме руководства ЧК и ГПУ у него было множество других задач. Ещё во время Гражданской Войны, в 1920-м году, когда советская Россия воевала с Польшей, всех коммунистов польского происхождения двигали на Польский фронт. Предполагалось, что будет создано какое-то коммунистическое правительства после завоевания Польши. Однако, завоевать её, к счастью, не смогли, а Дзержинского отправили начальником тыла на Юго-Западный фронт.
Как мы помним, по началу советские войска стремительно продвигались, и уже предполагалось, что будет мировая революцию, – солдаты шли под лозунгами «На Варшаву! На Берлин!». Далее это наступление замедлилось из-за того, что Сталин, возглавлявший реввоенсовет Южного фронта, не позволил перебросить войска на помощь Тухачевскому, и наступление сорвалось.
Параллельно с этим войска, идущие по территории Польши, постепенно наводили коммунистический порядок: создавали коммуны, обобществляли имущество и так далее. Чтобы вспомнить все ужасы этого похода, достаточно прочитать «Конармию» Бабеля. Дзержинский в это же время писал жене с фронта:
«Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве – как будто мне не хочется туда ехать, но скорее это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали».
И далее:
«В общем не было грабежей, солдаты понимали, что они воюют только с панами и шляхтой и что они пришли сюда не для завоевания Польши, а для ее освобождения».
Удивительно, что всё это он писал жене, а не говорил на собраниях. Что же это было: желание убедить её, или нежелание признавать очевидное? Всё-таки, он не мог не видеть того, что там происходило.
После войны, продолжая возглавлять ОГПУ, Дзержинский выполнял массу других функций. Например, он был членом Президиума общества по изучению проблем межпланетных путешествий, – на других планетах же тоже надо было устанавливать коммунизм. Так, его организация поддерживала разные оккультные объединения, искала красную шамбалу и так далее. Как это сочетается с когда-то молодым возвышенным человеком – я не очень понимаю.
В 21-м году Дзержинского назначили председателем Комиссии по улучшению быта детей. Отсюда появились дзержинские беспризорники, колонии для перевоспитания детей, что потом будет у Макаренко – всё это связалось с именем Дзержинского, который, я не сомневаюсь, действительно переживал за детей и хотел, чтобы было лучше.
Параллельно с этим какое-то время он был наркомом путей сообщения. В тот момент, когда железнодорожные пути находились в состоянии полного хаоса, ему поручили навести порядок, к чему он приступил всё теми же способами – приказами, арестами и борьбой. В результате, маломальский порядок был наведён, но не так, как при Муссолини: все говорили, что у дуче поезда ходили по расписанию, чего, конечно, не было у Дзержинского. Однако, что-то он сделать сумел.
В какой-то момент ему, вдобавок ко всему, поручили руководство Высшим советом народного хозяйства, то есть организацией экономики. Удивительно, что человек с незаконченным гимнастическим образованием, не имеющий никакого представления о законах экономического развития, воспитании детей и железнодорожном транспорте, всем этим как-то занимался.
Конечно, большой объём работы подрывал его и без того слабое здоровье. Всё время ходили бесконечные разговоры о том, насколько плохо он себя чувствовал и ночевал прямо на работе, отказываясь от каких-либо льгот и дополнительной еды. При этом это совершенно не противоречит тому, что этот человек, фанатично преданный революции, всё-таки участвовал в политической борьбе.
В начале 20-х годов здоровье Ленина резко ухудшилось и началась подготовка к будущей грызне за его наследства: появилось противостояние Сталина и Троцкого, а Каменев, Зиновьев, Бухарин и другие решали, к кому всё-таки примкнуть. Дзержинский не находился в первых рядах этой борьбы – он всё-таки не был идеологом и не мог теоретизировать на таком же уровне, как вожди революции. При этом Феликс внимательно следил за происходящим и, похоже, снова претерпевал некоторые изменения в мировоззрении.
Во время Гражданской войны казалось, что Дзержинский был ближе к Троцкому: не случайно он защищал Блюмкина. Однако, когда-то наступил момент, после которого он стал сдвигаться в сторону Сталина. Так, Ленин это чувствовал и понимал, что видно из его последних текстов.
В это же время разразился спор вокруг Закавказья: тамошние большевики совершенно не хотели, чтобы Закавказская Федерация (Армения, Азербайджан, Грузия) входила в состав России как автономия. Там, на заседании ЦК, шли ожесточённые дебаты, и дело, в конце концов, дошло до драки. Узнав об этом, туда немедленно отправили Дзержинского, чтобы тот разобрался в ситуации. Когда же он оттуда вернулся, то описал картину, вполне обеляющую Сталина и Орджоникидзе – тех, кого Ленин на закате жизни хотел прижать. После этого Владимир Ильич, который был чужд национальных предрассудков, написал следующее:
«Боюсь, что тов. Дзержинский, который поехал на Кавказ, чтобы изучить дело о «преступлении» этих «социал-предателей», проявил здесь также только свой подлинно русский дух (известно, что обрусевшие иноплеменники всегда любят пересолить, если речь идет о подлинно русском духе), и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризует «рукоприкладство» Орджоникидзе. Думаю, что никакая провокация и даже никакое оскорбление не могут оправдать этого русского рукоприкладства, а также что тов. Дзержинский несет не подлежащую исправлению вину за то, что легкомысленно отнесся к этому рукоприкладству».
Ленин почувствовал, что Дзержинский встал на стороне Сталина, и начал резко его критиковать. Конечно, главной его целью был Сталин, а не Дзержинский, но за одно перепало и ему. Похоже на то, что в последние месяцы своей сознательной жизни Ленин пытался снова приблизить к себе Троцкого, надеясь противопоставить его Сталину. Думаю, если бы Ленину это удалось, то Дзержинский пал бы жертвой этой ситуации.
Однако, этого не произошло. Ленин умер, и началась борьба за власть, в которой победил Сталин. Дзержинский стал явным сталинистом, но здоровье его было окончательно подорвано множественными собраниями и совещаниями, на которых все друг друга обвиняли, оскорбляли и так далее. В какой-то момент у Дзержинского не выдержало сердце, и 20-го июля 1926-го года он умер: прямо на трибуне пленума ЦК ему стала плохо из-за нервного срыва, его отвезли домой, где он, не изменяя привычке, стал самостоятельно застилать кровать, тут же потерял сознание и скончался.
После смерти Дзержинского немедленно началось превращение его в памятник на Лубянке, в Железного Феликса и «человека с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками». Горячее сердце у него скорее всего и правда было, холодная голова вызывает большие сомнения, а уж руки его точно не были чистыми: не воровал, но в крови был по локоть. Вскоре Дзержинский превратился в символ замечательного революционера и настоящего чекиста. Я уже приводил слова Маяковского, но он был, разумеется, не единственным, кто восхвалял главного чекиста. Есть совершенно фантастические произведения, превозносящие его на небывалую высоту. Например, революционный поэт Александр Безыменский написал поэму «Феликс». Вот несколько отрывков:
(…)
- Сынуля, хочешь знать, чем был товарищ Феликс?
Три буквы ты возьми и рядом их поставь;
В них хлещут кровь и дождь, в них тьма и море света.
Ну что же? Такова
Стезя большевика.
Возьми, скорей возьми: вон ту, вон ту и эту…
Три буквы стали в ряд.
Три буквы:
В
Ч
К.
4
ВЧК! ВЧК! ВЧК!
Нашей воли глаза и рука.
ВЧК! ВЧК! ВЧК!
Рука
Большевика.
О сын!
Если в сердце твоё вместить
Всю радость и боль
Борьбы,
Всю сладость и горечь
Страстей,
Весь гнев и любовь
Станка,
Тогда ты узнал бы,
М о ж е т б ы т ь ,
Что такое
ЧК.
И ещё
Простое:
Строгий дом.
Лестницы. Люди. Свет.
В этом доме,
Очень простом,
Очень простой кабинет.
Пролило время над жёстким столом
Воды бурливых рек.
В жёстком кресле,
Очень простом,
Очень простой человек.
Время, шагай себе!
Время, не стой!
Но не стучи так хитро.
В маленькой ручке,
Очень простой,
Очень простое перо.
Чёрные буквы стекают с пера -
И человек поседел.
Легче, чем звук,
Тяжелей, чем гора,
Слово простое:
Р а с с т р е л .
(…)
Мой мальчик!
Над миром промчатся века,
Но темень забвенья вовек не коснётся
Великого имени полководца,
Стоящего на площади ВЧК.
Свершая со всеми наш труд исполинский,
Будь разумом мощен и сердцем чист,
Как этот титан, большевик-чекист
Феликс
Эдмундович
Дзержинский.
И не менее впечатляющее и выдающееся по своим качествам стихотворение написал Эдуард Багрицкий, которого, как и многих других, завораживала сила людей в кожаных куртках и с маузерами. Он описал своё состояние тяжело больного туберкулёзника, на помощь к которому пришёл образ Дзержинского:
Пыль по ноздрям — лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.
Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
И сызнова мир колюч и наг:
Камни — углы, и дома — углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий.
(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулез.)
Земля надрывается от жары.
Термометр взорван. И на меня,
Грохоча, осыпаются миры
Каплями ртутного огня,
Обжигают темя, текут ко рту.
И вся дорога бежит, как ртуть.
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие — все полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».
Тягостно коченеет рука,
Жилка колотится о висок.
(Значит: упорней бронхи сосут
Воздух по капле в каждый сосуд;
Значит: на ткани полезла ржа;
Значит: озноб, духота, жар.)
Жилка колотится у виска,
Судорожно дрожит у век.
Будто постукивает слегка
Остроугольный палец в дверь.
Надо открыть в конце концов!
«Войдите».- И он идет сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».
…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идет знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.
«Нет, я попросту — потолковать».
И опускается на кровать.
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги»,- солги.
Но если он скажет: «Убей»,- убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок —
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили — на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей —
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
Смолкает. Жилка о висок
Глуше и осторожней бьет.
(Значит: из пор, как студеный сок,
Медленный проступает пот.)
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Луна лейкоцитом над кругом двора,
Звезды круглы, и круглы кусты.
Скатываются девять часов
В огромную бочку возле окна.
Я выхожу. За спиной засов
Защелкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
Вот такая экспозиция, жуткая и страшная. Я уже не говорю про всю космическую картину оправдания того, что больному человеку надо пойти на собрание рабкоровского кружка и романтизировать эту работу. Мощное ощущение «если век тебе скажет «солги» - солги», «если «убей» - убей» — всё это оправдывается именем какого-то божества, в которое превратился Дзержинский. Так, он стал героем детских книжек, картин, фильмов, портретов и так далее. Конечно, всё это страшно.
Каким бы он не был на самом деле, я думаю, что «жуткий садист» — это совсем не про него. Дзержинский был человеком, безумно и фанатически преданным идее революции и готовым совершать ради неё ужасные вещи. Его можно жалеть, можно бояться, а, может быть, и испытывать к нему какое-нибудь уважение. Но давайте всё-таки не будет его романтизировать – очень не хочется, чтобы памятник Дзержинскому вернулся на Лубянскую площадь.