Беженцы, борющиеся за неотчуждаемые человеческие права — безопасность, свободу, достоинство, — бросают вызов государству-нации, которое видит угрозу в людях без паспортов и прописок. Правительства помещают мигрантов в специальные лагеря, где их ограничивают в правах до установления статуса. Как эти «зоны исключения» разрастаются и почему беженцы — ключевая фигура современного мира, объясняет философ Павел Магута, развивая идеи Ханны Арендт о построенных на дискриминации тоталитарных структурах.
Исследуя историю эмиграций XX века, журналист объясняет, как формируется понятие человека без родины, почему современные государства все чаще воспринимают изгнанников как угрозу нацбезопасности и каким образом лагерная система становится политической нормой. А чтобы приблизиться к пониманию опыта беженства и переосмыслить будущее прав человека — смотрите в конце статьи подборку важнейшей литературы изгнания.
Фигура беженца и лагерная логика
В эссе Ханны Арендт, написанном в годы темного вихря Второй мировой войны, когда еще не раскрылась вся мрачная правда об ужасах, творимых нацистами в концлагерях, до сих пор проступает нечто особенно пронзительное. Статья была опубликована в январе 1943 года в небольшом еврейском англоязычном журнале «Менора» под названием «Мы, беженцы» («We refugees»).
Эта краткая, но невероятно важная работа схватывает само существо беженства — с его бесконечной тревогой, истощающим отчаянием, иллюзорным оптимизмом, поразительным абсурдом и даже горьким юмором.
Арендт искренне пишет о том, каково это — быть скитающейся душой, пытающейся отыскать собственное достоинство в рамках более широкой коллективной общности, где «люди борются как безумцы за личное существование и индивидуальную судьбу». Важнейший урок, который преподносит Арендт, спустя восемьдесят лет не утратил своей остроты:
«Сообщество европейских народов распалось тогда и потому, что оно позволило исключить и преследовать своего самого уязвимого члена».
Это послание из прошлого простирает свои длинные руки к настоящему и схватывает главный «нерв» современного «мирового порядка», где царит безразличие и открыто враждебное отношение к беженцам.
Однако уместно вспомнить и тот небольшой отрывок из текста Арендт, который предваряет печальный вывод ее статьи. Арендт делится историей господина Кона, который пытался ассимилироваться в разных европейских странах. Побыв какое-то время немцем, австрийцем, французом, он вынужден был принять бальзаковскую мудрость on ne parvient pas deux fois — «дважды в люди не выбиваются».
В современном мире, как и во времена беженства Ханны Арендт, люди, лишенные родины, лишены прав. Беженцы, изгои, вынужденные мигранты — все они должны искать возможности для ассимиляции к новой национальной идентичности.
Но что, если оставить все попытки ассимилироваться, признать свою бесправность, сознательно остаться изгоем и говорить непристойную правду о своем бедственном положении? В ответ на свое отщепенство и непопулярность такие беженцы получают одно важное преимущество:
«История больше не является для них закрытой книгой, а политика перестает быть привилегией благородных людей. Они знают, что за объявлением вне закона еврейского народа последует объявление вне закона большинства европейских народов. Беженцы, гонимые из страны в страну, являются авангардом своего народа».
Сегодня проблема беженцев и вынужденной массовой миграции вследствие разгорающихся военных конфликтов, экономического кризиса, климатических изменений не только сохранилась, но и разрослась до небывалых масштабов.
Беженцы, люди, лишенные родины, становятся единственным мыслимым образом народа нашего времени. И этот образ потому так неудобен и раздражителен, поскольку он бросает вызов тем основам, на которых держится проект под названием «государство-нация» — проект, который, несмотря на свой упадок и несостоятельность, не спешит отмирать.
Многие люди (особенно свободомыслящие), живущие в авторитарных или тоталитарных государствах, хорошо знают, чем чреват этот проект, — они живут в состоянии беженцев в своей собственной стране.
А те счастливчики, кто смог вырваться из тоталитарного гнета, убежать в «свободные страны», зачастую сталкиваются с ограничением своих прав — убеждаются, что «дважды в люди не выбиваются», и снова становятся беженцами.
Фигура беженца обнажает тот постыдный факт, что права человека суть привилегии, а в самой конструкции государств-наций с их суверенитетом заложена склонность к тоталитаризму. Парадокс заключается в том, что как раз образ беженца — лица без гражданства/государства — должен был воплощать в себе права человека в чистом виде. В действительности, если человек лишается прав гражданина, он, по большому счету, лишается прав как таковых.
Вся концепция прав человека в том виде, в котором она закреплена в международных декларациях и конституциях, не предполагает в политическом распорядке государств-наций свободного места для такого существа, как отдельная человеческая особь. Постоянный неотчуждаемый юридический статус такого субъекта, как человек, немыслим в рамках права современных государств.
Поэтому статус беженца считается временным — с точки зрения государства он должен заканчиваться натурализацией или репатриацией. До выяснения дальнейшей судьбы беженцу нет места в едином политическом теле общества, поэтому государство не находит ничего лучше, как поместить его в специальное пространство — зону или лагерь беженцев. Пространство это стремительно разрастается и обретает новые формы, такие как «цифровой лагерь».
Лагерь — это временная остановка (и остановка времени) для его обитателей, но его конструкция чрезвычайно устойчива. Это пространство, в границах которого приостановлен нормальный правовой порядок. Оно предусмотрено для чрезвычайной ситуации и само по себе представляет исключение из правил. Лагерь — это пространство исключения. Но мы уже давно живем в условиях постоянных кризисных и чрезвычайных — исключительных — ситуаций, и современные правительства методично приучают принимать эти условия как новую норму (нынешние правительства сложно назвать обычными правительствами, кабинетами управленцев — это, скорее, антикризисные штабы). Поэтому границы лагеря неуклонно ширятся, и он становится скрытой матрицей политического порядка.
Может так быть, что, отталкиваясь от образа беженца, мы сумеем отказаться от несостоятельных понятий «права человека» и «национальный суверенитет» и создать новую политическую философию, в центре которой наконец будут человек и человечность. Чтобы понять, как много поставлено на кон, достаточно вспомнить лагеря смерти — конечную остановку любой «лагерной логики», любой логики исключения. Важно не вопрошать лицемерно, как же можно было творить все эти ужасные преступления в отношении человеческих существ, а попытаться найти ответ на вопрос: «Какие именно политические механизмы и юридические действия позволили лишить всех прав и преимуществ человеческое существо, чтобы совершенные в отношении него действия не носили характер преступных?»
Генезис изгнанничества XX века
Взрыв, приведший к цепной катастрофической реакции и породивший мир, который все дальше от мира, но ближе к войне, произошел 4 августа 1914 года. Первая мировая война и последовавшие за ней события — кровопролитные гражданские войны, глубокий экономический кризис и безработица — серьезно потрясли фасад европейской политической системы и обнажили ее скрытую основу.
Эти бедствия сопровождались миграцией все новых и новых групп людей, для которых внезапно прекратили действовать правила привычного им мира. Покинув родину, эти люди становились неприкаянными, бездомными и нежелательными в мире мнимой стабильности. На них смотрели как на несчастные исключения из правила, и цинизм пропитывал умы как наблюдателей, так и самих жертв.
Этот крепнущий цинизм люди воспринимали как растущую мудрость, хотя на деле он означал лишь укореняющуюся глупость. А глупость ведет в лучшем случае к безразличию, в худшем — к жестокости. Ненависть, которой полнилась довоенная Европа, стала все больше влиять на настроения масс и играть ведущую роль в политической жизни. Ненависть бросалась на все подряд, выбирая своей мишенью все новые группы людей.
Сегодня образ беженца у европейцев преимущественно ассоциируется с украинскими, сирийскими или североафриканскими беженцами. Первое же появление беженцев в качестве массового феномена произошло в конце Первой мировой войны и было связано с падением империй — Российской, Австро-Венгерской и Османской, а также с учреждением нового порядка на основе мирных соглашений.
Статус беженца или лица без гражданства создает неудобство для национального государства. С технической точки зрения многие беженцы ни сто лет назад, ни сейчас не были лицами, лишенными гражданства. Хотя некоторые из них предпочли бы стать таковыми возвращению на родину. Как, например, польские и румынские евреи во Франции и Германии в начале прошлого века, а сегодня лица, преследуемые по политическим мотивам, и те, для кого возвращение на родину подразумевает невозможность выжить.
Количество лиц без гражданства (или без государства) стремительно увеличилось, когда новые правительства (советское, турецкое и прочие) стали в ускоренном порядке принимать законы о денационализации. Однако эта практика денационализации и денатурализации (лишения гражданства своих собственных граждан), которая отождествляется в первую очередь с расовыми законами нацистской Германии, не была новацией тоталитарных режимов.
Законы о денационализации и денатурализации вместе с соглашениями о меньшинствах знаменуют собой решающий поворот в жизни государств — они окончательно освободились от наивных представлений о народе и гражданине. Нация стала во главе государства, а национальный интерес стал выше закона, что позволило Гитлеру провозгласить итог: «Право есть то, что хорошо для немецкого народа!» Опасность такого развития была внутренне присуща структуре государства-нации с самого начала.
Государство превращает рождаемость, рождение в основание для суверенитета (лат. natio первоначально означало «рождение»). Таким образом, человек остается человеком лишь первые дни или недели своей жизни (за редким исключением), пока ему не выдадут национальное свидетельство о рождении и не превратят в гражданина. Беженец разрушает фикцию суверенитета, рушит навязанное тождество между человеком и гражданином, между нацией («рождением») и суверенитетом.
Признание себя человеком не дает никакого легального статуса в нашем мире. Человеческая сущность как таковая перестала существовать уже давно — с тех пор, как государство превратилось из орудия права в орудие нации; с тех пор, как была открыта великая сила дискриминации (любая нация зиждется на обособлении — на дискриминации), и свидетельства о рождении и паспорта превратились из простых формальных документов в знаки отличия и социального разделения. Может быть, потому в этом мире призыв к элементарной человечности становится несостоятельным?
Сегодня «национальный интерес» продолжает править в Европе с новой силой. Ради интересов «национальной безопасности» могут быть ограничены права человека, ее именем останавливается действие международных и двусторонних соглашений, а иногда и части внутреннего законодательства.
Кажется, что есть только одна неизменная конституционная основа — и это вовсе не верховенство права или незыблемость прав человека, а национальная безопасность.
Разумеется, нынешняя война делает это позорное обстоятельство еще более очевидным. Не нужно вводить чрезвычайное или военное положение, разрывать дипломатические отношения или объявлять войну, чтобы вводить дискриминационные меры в отношении граждан «нежелательного государства» или «государства-агрессора». Ваша личная история никого не интересует, и даже то обстоятельство, что вы не хотите убивать и бежите от убийства, не может быть достаточным условием, чтобы предоставить вам убежище или даже открыть перед вами границу. Потому что реальная угроза вашей жизни — ничто по сравнению с «потенциальной угрозой национальной безопасности».
Нет такого юридического понятия, как «потенциальная угроза». Понимание опасности подобных «размытых» понятий было общим местом в юридической науке европейских стран. Еще недавно это словосочетание из военного лексикона имело крайне ограниченное применение: например, когда речь шла об обязанности фармацевтических компаний предупреждать потребителя о потенциальной угрозе здоровью тех или иных препаратов, или о защите прав работника на опасном производстве, или при управлении транспортом как повышенным источником опасности…. Однако сегодня это понятие все чаще применяется на практике и давно претендует на то, чтобы стать доктринальным.
И это — прямая дорога к увеличению власти полиции и других силовых структур, ведущая к полицейскому, а затем и к тоталитарному государству.
Современная Европа словно забыла об этом. Все больше распространяется миф о том, что тоталитаризм — это пережиток или примета прошлого, что-то из нецивилизованного мира, из варварского средневековья. Увы, тоталитаризм — такое же современное явление, как и нынешние демократии и общества, претендующие на звание свободных. Тоталитаризм возможен только при развитой человеческой цивилизации. Он — оборотная сторона любого нынешнего суверенного государства. Но псевдоюристы, лоббирующие законодательное закрепление понятия «потенциальная угроза», будто не видят потенциальной опасности таких инициатив. Нужно ли напоминать, что именно угрозой национальной безопасности и национальным интересам России оправдывалось вторжение российских войск в Украину?
Возможно, чтобы вырваться из ловушки под названием «государство-нация», чтобы обрести шансы на политическое выживание и ощутить себя человеком, гражданину придется признать в себе беженца, которым он является. Ибо, как гласит надпись в одной из итальянских базилик, «нежен тот, кому мила родина, силен тот, для кого всякая земля родина, совершенен тот, для кого весь мир изгнание». Но изгнание не как состояние одиночества, а как состояние человека, нашедшего выход.
Литература изгнания
Эдвард Саид назвал XX век «эпохой беженцев, перемещенных лиц, массовой иммиграции». Увы, и наш век не стал исключением. Контрольно-пропускные пункты, бомбоубежища, дети, рожденные в метро, бессонница, истощение, незащищенность, скитания, поиск убежища, внезапная смерть — все это стало неизменной частью новостных сюжетов, частью нашей жизни.
Шокируют эти события еще и потому, что они глубоко нам знакомы — из художественной литературы, из рассказов старших поколений, из больших исторических и политических исследований, из фотоальбомов и кинематографа. Как заметил однажды Элиаc Канетти, только в изгнании понимаешь, насколько «мир во все времена был миром изгнанников и ссыльных». Здесь нет никакой исключительности — сплошное исключение. И мы сегодня вновь наблюдаем, как сама история становится историей всего, что не должно было произойти, всего, что мы должны были предотвратить.
Еще до появления термина «литературы изгнания» писатели и поэты описывали опыт чужака, изгнанника, изможденного путника, странника, мигранта. Гиппонакт был изгнан из Эфеса, Овидий писал свои письма «Тристии» («Скорбные элегии») после изгнания из Рима. В «Преступлении и наказании» отчаявшийся мужчина восклицает: «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».
Литература изгнания (и литература в изгнании) приобретает масштабный характер с расцветом тоталитарных режимов в XX веке.
Главными источниками литературных изгоев и мигрантов стали послереволюционная Россия (затем СССР), нацистская Германия, франкистская Испания, страны Восточной Европы в период наступления нацизма и становления социалистических, просоветских режимов, страны Латинской Америки (Аргентина, Парагвай, Гватемала, Чили, Куба), Азии (Китай, Северная Корея, Вьетнам и др.), Африки периода политических диктатур, гражданских войн и массовых депортаций — карта литературных изгоев покрывает практически весь мир.
Свидетельства жизни в изгнании рассыпаны по многочисленным дневникам и сборникам писем, в форме поэзии, художественной или философской прозы. Бунин, Гиппиус, Набоков, Шестов, Беньямин, Брехт, Цвейг, Ремарк, Фейхтвангер, Манн (Генрих, Томас, Клаус), Унамуно, Валенте, Лоренсу, Мицкевич, Красинский, Гомбрович, Кундера, Кутзее, Сеферис, Ма Цзянь, Кортасар, Саэр, etc., etc., etc. — этот список можно продолжать долго.
Вовсе не утверждая, что упоминание этих литературных имен способно что-то поменять в нашей оценке нового витка исторических катастроф, но все же веря, что чтение для многих остается не только терапией, но и способом приблизиться к пониманию чужого опыта, я не мог их не вспомнить.
Если вам ближе художественное осмысление личного опыта изгнания и вы уже читали «Ночь в Лиссабоне» Ремарка, то, возможно, вас заинтересует «Балканская трилогия» Оливии Мэннинг.
Что же касается исходного пункта этого текста, то в его основании находится не только эссе Ханны Арендт «Мы, беженцы», но и ее первая крупная работа «Истоки тоталитаризма». Арендт прекрасно описывает процесс зарождения тоталитаризма в первой половине XX века.
Проникнуть в сложный юридико-политический процесс отвержения и исключения человека поможет программная работа итальянского философа Джорджо Агамбена «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь».
Если вы читаете по-английски, то прекрасный исторический анализ возникновения лагерей для беженцев представлен в работе «Unsettled: Refugee Camps and the Making of Multicultural Britain», автор Jordanna Bailkin.
О том, как несчастная доля изгнанника и беженца сформировала современную литературу и мысль, можно почитать в книге Placeless People («Люди без места») Lyndsey Stonebridge: Ханна Арендт, Франц Кафка, У. Х. Оден, Джордж Оруэлл, Сэмюэл Беккет, Симона Вейль и другие изгои XX века поднимают вопросы суверенитета, гуманизма и будущего прав человека.
Ну а лучше многих слов о жизни рабочих мигрантов в Западной Европе 1970-х говорят фотографии швейцарского фотографа Жана Мора, собранные Джоном Берджером в книге «Седьмой человек» (A Seventh Man).