Из дневника читателя
Есть мухи. Они откладывают личинки в отхожих местах. Там и живут, залетая, конечно, в избы. И надоедливо жужжат. Всё об одном. Об отхожих местах и своих о том впечатлениях. В отхожих местах России живут быковы, сванидзе, познеры, шендеровичи, чубайсы, андреи смирновы, макаревичи и пр. Имя им — легион. Счёт их растёт с каждым днём. Они не знают других мест и не видят других горизонтов. Тем ограничены их нравственные и духовные возможности. Они никогда не видели цветов. Их сладостный сок им незнаком и непонятен до отвращения. Они не могут произвести мёда. Производят они грязные пахучие выделения, которыми засиживают прекрасное лицо России. Так что лицо это, как старая икона, темнеет порой и требует, чтобы её отмыли, расчистили подлинное сокровенное на ней изображение. Жужжание навозных мух не только отвратительно, оно может вызвать порой и уныние. В таких случаях ищу я мёду. И нахожу его, например, в прекрасных строках подлинных писателей. Таких, например, как не слишком известный нам пока наш первый писатель русского зарубежья Михаил Осоргин. И тогда всё встаёт на свои места. И нет никаких шендеровичей и смирновых. Есть вечная в цветах Россия. Только нам надо уметь видеть эти цветы, как видел их изгнанный из отечества, много претерпевший, но не утративший себя писатель Осоргин. Вот опять перечитываю я:
«Я помню в России лето, — как раз роковое лето 18-го года, когда полуварвары-полуидеалисты почувствовали себя просто властью и стали действовать. Я жил в Тульской губернии, в подлинной деревне, в маленьком домике среди старого леса.
Ухали топоры, и вековые деревья падали со стоном. Так, зря валили лес, будто бы на срубы, на новые избы, а изб никто не ставил. Потом почти весь распилили на дрова, но и дров не успели растащить, гнили они потом, было их слишком много без надобности, а вывозить не на чем.
И было то лето удивительным! Днем горячее солнце, вечером дождик. По утрам и лес, и поля застилались ослепительным для глаз душистым паром, как в бане от березового веника, и трава лезла из земли, как бешеная, безудержно, бурно. Ни такого роста, ни такого цветенья не помню раньше. Иная цветущая головка раньше билась о коленку — теперь ударяла по лицу. В иных местах идешь в траве, как в лесу, — дороги не усмотришь. И пчелы гудели, не зная, куда деть медовое богатство. И быстро-быстро росли молодые деревца, наверстывая убыток, причиненный лесу неразумным человеком. В детстве, стараясь представить себе рай, я рисовал его таким.
С тех пор верю и знаю, что нет программы для России лучшей, чем солнце днем и теплый дождик в ночи. И что раны свои она умеет лечить без аптечных снадобий и без консультаций иноземных врачей. И что не страшны ей укусы комара или хоть бы и ядовитого овода.
И с тех пор желаю России одного: хорошего урожая хлебов и трав. Так мыслю я о России-земле, о России-народе, а не о пятнышках — городах и математических точках — людях. А не о «декрете», который солнца не заменит и не отменит, не о «комиссаре», который десять лет рубит с плеча — все же не вырубит заметной плешины в лесах вечного обновления.
Такие страны не гибнут; гибнут названия, меняются властители, перечеркиваются географические карты. Пусть плачет, кто хочет, а желающий смеется. Ту огромную землю и тот многоплеменный народ, которым я, в благодарность за рожденные чувства и за строй моих дум, за прожитое горе и радость, дал имя родины, — никак и ничем у меня отнять нельзя, ни куплей, ни продажей, ни завоеванием, ни изгнанием меня, — ничем, никак, никогда. Нет такой силы, и быть не может.
И когда говорят: «Россия погибла, России нет», — мне жаль говорящих. Значит, для них Россия была либо царской приемной, либо амфитеатром Государственной Думы, либо своим поместьем, домиком, профессией, верой, семьей, полком, трактиром, силуэтом Кремля, знакомым говором, полицейским участком, — не знаю еще чем, чем угодно, но не всей страной его культуры — от края до края, не всем народом — от русского до чукчи, от академика до кликуши и деревенского конокрада. У них погибло любимое, но Россия вовсе не «любимое». Любит ли свое дерево зеленый листок? Просто — он, лишь с ним связанный, — лишь ему принадлежит.
И пока связан, пока зелен, пока жив — должен верить в свое родное дерево. Иначе — во что же верить? Иначе — чем же жить!».