Из рассказа Александра Николаевича Витмера
В верстах двадцати к западу от Варшавы лежал в 1863 году Блонский лес, лес настоящий, глухой и темный, с козами, кабанами и разной дичаю. В нем, или, скорее, при опушке его, близ селения Буда-Забаровская, произошло первое "дело" нашего Гродненского гусарского полка.
Отряд состоял из роты Волынского полка и четвёртого эскадрона гусар, под начальством барона Николая Павловича Криденера. Волынцы рассыпались и открыли огонь по повстанцам, которые начали отступать в лес, часто срубленный на опушке.
Видя это, командир 4-го эскадрона, полковник Курзаков (Валериан Петрович), чтобы не позволить уйти неприятелю, с места понесся в карьер, проскочил через стрелковую цепь волынцев и, по срубленному лесу, врубился в партию повстанцев, половина которых легла на месте.
Эта блестящая атака стоила нам одного офицера, корнета Ромера, первым из эскадрона влетевшим в неприятельское каре и убитым наповал выстрелом из ружья. Штаб-ротмистр Иванов в жару схватки не заметил, как подкравшийся к нему косиньер захватил его косой за шею; гибель его была неизбежна, но подоспевший к счастью вестовой гусар Левчук разрубил косиньера пополам (за этот подвин Левчук был произведен великим князем наместником Константином Николаевичем в унтер-офицеры).
Курзакову также досталось порядочно: он скакал впереди, и его, как говорили солдаты, очень любившие своего полковника и не отстававшие от него ни на шаг, повстанцы порядочно поколотили косами.
Надо заметить, что коса, которой была вооружена часть повстанцев (косиньеры), оружие примитивное и совсем безобидное: если удар направлен совершенно правильно, коса наносит действительно страшные раны, но нанести удар верно длинным орудием с круглым древком во время боя и его сутолоки крайне трудно, почему удар приходится почти плашмя и наносит только синяк, как палка. Я сам получил такой синяк, правда, хороший, впоследствии, в деле при Сендзеёвице, парируя левой рукой удар, направленный мне в голову.
Храбрый и всеми любимый Курзаков, однако, упорно скрывал, что его побили косами, хотя несколько дней недомогания подтверждали воочию показания солдат. Стыдиться, казалось, было нечему; напротив, следовало гордиться блестящей атакой. Самолюбие старого гусара не могло, однако, помириться с тем, что он был побит косами бескровно, как палками.
Но особенный курьёз произошел на другой день, когда аккуратный и почтенный генерал Криденер, немец с головы до ног, начал писать реляцию. Человек старого закала, прекрасно показавший себя в Севастопольскую войну и полный николаевских традиций, он был убежден, что война должна вестись на основании точных, незыблемых правил.
Как на грех, лет 20 перед тем он кончил курс академии генерального штаба и, как истый пехотинец, усвоил себе, что кавалерия должна и может атаковать неприятеля только на "местности ровной и открытой".
- Я решительно не знаю, - говорил он Курзакову: - как мне написать реляцию о действиях вашего эскадрона. Помилуйте! Вы действовали совершенно, совершенно не по правилам. Вы проскочили через мою цепь и атаковали неприятеля в лесу. Это совершенно, совершенно не по правилам. Я должен буду скрыть это обстоятельство в реляции.
Когда Курзаков, несколько сконфуженный, приехал от Криденера и передал мне разговор с почтенным немцем, то я, страстный военный, два года перед тем окончивший академию и уже написавший диссертацию на адъюнкта-профессора, горячо восстал против Криденера.
- Боже вас сохрани, Валериан Петрович, - убеждал я: - да в этом величайшая ваша заслуга, что вы действовали не по шаблону, что вы решились атаковать в лесу. Не соглашайтесь, ни за что не соглашайтесь на реляцию, которая не отвечала бы действительности. В этом, повторяю, величайшая ваша заслуга, что вы не дали уйти неприятелю, что кавалерию не остановил даже лес.
И я, если, Бог даст, поступлю на профессуру, буду приводить атаку вашего эскадрона, как пример того, что хорошую кавалерию ничто не может остановить, что кавалерия может атаковать даже в лесу.
Курзаков убедился, поехал к Криденеру и настоял, чтобы в реляции дело при Буде-Забаровской было изображено так, как оно произошло. А я, получив кафедру, сдержал свое обещание и всегда приводил блестящую атаку наших гусар в лесу, как пример достойный подражания, разумеется, только в тех случаях, если такая атака будет применена со смыслом, т. е. когда будут данные, обеспечивающие успех.
Была вторая половина апреля, но апреля жаркого и сухого, не похожего на апрель петербургский, когда нашему первому лейб-эскадрону Гродненского полка было внезапно приказано выступить к предместью Варшавы Воле. Там собрался уже весь отряд, состоявший из двух рот пехоты, казаков и нашего эскадрона. Начальником отряда был назначен полковник генерального штаба Василий Иванович Яновский.
Первый взвод, со мною и с взводным вахмистром Высочинским, на рысях выступил из Блони. Кстати о Высочинском: это был поляк, красавец лет 35-ти, отличный ездок и обладатель великолепных, чуть ли не по пояс, бакенбард. Он показал себя впоследствии храбрецом, но вместе и человеком очень жестоким, не дававшим пощады врагу, даже бросавшему оружие.
Последним качеством отличались, впрочем, почти все поляки, служившие в русских войсках. Какая была тому причина? - задавал я себе не раз вопрос. Природная ли жестокость поляков, как противоположность добродушия русского солдата? Или в этом выразилась особенность человеческой природы, благодаря которой междоусобные войны всегда отличались исключительной жестокостью? Или, наконец, поляк, среди русских не раз подвергавшийся насмешкам, нареканиям, а, пожалуй, и упрекам или подозрением в измене, ожесточался против "изменников" и хотел показать перед товарищами, что он считает соплеменников за врагов не меньше, чем они?
Но я помню случай, когда офицер, в ответ на просьбу юноши, бросившего оружие, положил на плечо его руку и крикнул: "Не смей трогать его, ребята, это мой пленник"! И, тем не менее, гусар из-под руки офицера насквозь проколол пикой несчастного. И это был поляк.
Обстановка, в которую попал наш полк была далеко незаурядная. С первого же дня прихода в Варшаву начались постоянные экспедиции, почти всегда с кровавым исходом. Не было в продолжение слишком года ни одного спокойного дня и уверенности также провести ночь.
Над Варшавой тяготело военное положение. Город, обыкновенно очень оживленный, как бы вымер, театры были пусты. Таким образом развлекаться приходилось только в своем тесном гусарском кружке, и отсюда являлось неизбежное развитие "гусаризма", кутежей в гомерических размерах.
Действительно: избалованная молодежь гвардейского гусарского полка в данных условиях кутежами старалась вознаградить себя за ту скуку, лишения и отсутствие общества, в которую поставила её окружающая обстановка. Наиболее характерным из этих кутежей явился ужин, устроенный одним корнетом в залах Европейской гостиницы и обошедшимся ему в пятнадцать тысяч рублей!
В декабре 1864 года последовал трагический конец романической истории одного из наших гусар. Молодой юнкер Сабанин увлекся красавицей, дочерью варшавского банкира, Розой Л. Последняя недолго оставалась безучастной к ухаживанью красивого гусара, и молодые люди скоро сошлись, покровительствуемые к тому же матерью Л.
Не желая компрометировать девушку, Сабанин изъявил намерение вступить с ней в брак. Но этому решительно воспротивились родители обеих сторон, и за Розой Л. Был учрежден усиленный надзор ее отца. Не видя никакого хорошего исхода своей страсти, молодые люди решили покончить с собой.
17-го декабря Сабанин в карете заехал в условленное место, где ожидала его молодая девушка, и оба отправились в пустынный в это время года Лазенковский парк. Прогулка продолжалась часа два, когда кучер был вдруг ошеломлен раздавшимся из кареты выстрелом.
Выглянувший из окна Сабанин приказал кучеру ехать к командиру полка. Испуганный возница ударил по лошадям, и карета помчалась. В нескольких шагах от Мысловицкого дворца (где жил командир полка (Дмитрий Александрович Татищев)) раздался из карете второй выстрел.
Когда кучер осадил испуганных лошадей у подъезда, выскочившей прислуге и ординарцу представилась следующая картина: Сабанин и Роза Л. лежали мертвыми в карете, обрызганные кровью, в ногах у них валялись два пистолета и недопитая бутылка шампанского. Прибывшие на место катастрофы полковой доктор констатировал факта мгновенной смерти Сабанина.
Судя же по искаженному страданием лицу молодой девушки, агония ее продолжалась около десяти минуть. Обе несчастные жертвы увлечения молодости были положены рядом в одном из помещений полка, усыпаны живыми цветами и так и оставались вместе до похорон.
Эти последние вызвали сильный гнев apxиeпископа Варшавского Иоанникии и фельдмаршала графа Берга (Федор Федорович), не смотря на все симпатии наместника к Татищеву и к Гродненским гусарам. Дело состояло в том, что по уставу церкви самоубийца не мог быть похоронен по церковному обряду. Между тем офицеры телеграфировали помимо архиепископа Ионникии главному священнику армии и флота Бажанову (Василий Борисович): последний не зная сути дела, разрешил хоронить полковому священнику, и похороны состоялись очень торжественные, но на кладбище процессия не была допущена, и Сабанин похоронен в одном из вольских люнетов.
Эта трагическая смерть молодых людей долго служила предметом толков и обсуждены в полку и в Варшаве, пока, наконец, как и все на свете, не была предана забвению.
Вообще время это было обильно разного рода инцидентами. Были и дуэли простые и американские, причем один из наших офицеров имел подряд три поединка. Интересен был также факта исчезновения одного из наших офицеров, поручика Беккера, поступившего в Николаевскую академию генерального штаба и потом скрывшегося неизвестно куда, вследствие чего он и был исключен из службы. Долго полк был в недоумении относительно этого факта, когда командиром полка было получено из Мексики письмо следующего содержания:
"Ваше Превосходительство!
Служивши поручиком л.-гв. в Гродненском гусарском полку, я подал в отставку в июне месяце прошлого года, не смотря на то, не получил оной, а исключен из службы, о причине чего честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство уведомить меня.
Вместе с тем покорнейше прошу Ваше Превосходительство приказать: бумаги, касающиеся моей службы, послать к брату моему, В. Беккеру в г. Гельсингфорс.
Вашего Превосходительства, покорнейший слуга, Б. Беккер. Пуэбло.
Капитан генерального штаба мексиканской армии, (31) 19 мая 1863 г.".
Это было последним известием о поручике Беккере, и что с ним сталось впоследствии неизвестно.