Легче всего любить маленького ребёнка по утрам — это вам скажет любая мама. Ты ещё лежишь, он лежит тоже, вы не видели друг друга несколько часов. По крайней мере один из вас поспал, и по крайней мере одна из вас соскучилась. И сейчас тот, кто поспал, начинает тереть глаза и сладко выворачиваться в солнечном луче, будто нагретое зерно попкорна.
Несколько минут, когда ни у него, ни у тебя нет к этому миру никаких претензий. Ещё не завопила дурным голосом музыкальная игрушка, не полетели на пол книги с нижней полки, не зазвенела бубенцами деревянная колёсная мышь на палочке.
Не заскрипел по полу маленький стульчик, обозначая неуверенным перестуком ножек, что кто-то пытается забраться на него, вставая на самый край и раскачиваясь из стороны в сторону.
Ещё не надкушен сегодня надкушенный вчера кусок синего мелка для рисования. И зелёного мелка. И жёлтого. Соседи снизу ещё не слышали стука мяча по ламинату, а соседи сбоку — протяжного ныва человека, который понял, что сию секунду хочет есть.
Пока что он, этот человек, только делает первые пробные указующие жесты: да, это стена, а это папа, а это дверь. Мама. Занавеска. Папа. Стена. Мамин телефончик. Мамин телефончик!
Он садится, вытянув перед собой ноги. Губы, щёки и оба подбородка расслаблены, только круглые глаза широко раскрыты в занавешенном полумраке комнаты. Он поворачивает к маме лицо с этими удивленными глазами и отметиной от торца входной двери на лбу и подбородке.
Но если по утрам любовь проста, то сильнее всего любишь ребёнка под вечер — это знают оба родителя. Весь день он раскручивал эту любовь, как фонарик с динамо-машинкой: чем чаще нажимаешь, тем ярче светит.
И он старался, чтобы фонарик светил как можно ярче. Успел прищемить себе пальцы, упасть с кресла, забраться в стоящую в коридоре коляску и застрять, пытаясь слезть обратно. Удариться зубами и верхней губой об ванну. Засунуть в рот кусок горячей котлеты и верещать, отрицая всю последующую еду как пытку и обман.
Успел просто вдруг расстроиться посреди игры с пластмассовыми фруктами, скривиться, заныть, а потом утихнуть и стоять, обиженно глядя на тебя влажными глазами и со слезой на одной щеке, как мальчик с плаката «Воин Красной армии, спаси!».
Брался бросать мячик и ржать, когда тот прыгал и не давался в руки. Играть в «подушку на голове» и ржать, когда подушка с головы сваливается, и протягивать её обратно — надень ещё раз. Потребовал в четвертый раз за день прочитать «Путаницу», «Мойдодыра», «Кто что ест», «У кого какой хвостик» и книжку про машинки. Успел поплакать в прихожей, недоумевая, почему дневная прогулка вдруг окончена. Прогулка должна продолжаться!
Первым же движение умудрялся слизать и сожрать зубную пасту со щётки, а потом визжал как электрофуганок, не жалея сил на схватку «чистые зубы или жизнь». Повторил то же самое вечером, добавив попытки лягнуть маму в лицо. Две успешные.
Увлеченно собирал конструктор, а поставив башню повыше, довольно хлопал самому себе, потому что кто молодец? Я молодец! Вытаскивал удочкой магнитных червячков из деревянного яблока и волочил мусорный пакет из коридора обратно на кухню.
И уже под самый конец дня, когда, кажется, все закрома любви переполнены, во время благостного купания успел закатить вдруг истерику, потому что мама. Налила. Воду. В бутылочку. Сама.